Еврейское счастье военлета Фрейдсона

— У меня для вас плохие новости, — сказал он после того как первый раз затянулся стрельнутой у меня папиросой. — Я не найду столько лезвий для жиллеттовского станка. Может вас что-то другое удовлетворит?

— А сколько есть?

— Сотня родных фирмы ''Жиллетт''. Три сотни британских фирмы ''Блюберд ревендж'' — эти даже лучше американских будут, ими раз по пять-шесть подряд бриться можно. Ну, и в разнобой там штук полста наскребу. Может ещё есть места в Москве, где они есть, но я такие не знаю.

— Итого четыреста пятьдесят лезвий всего, — констатировал я. — А договаривались на две тысячи четыреста. Маловато будет.

— Дорожный гарнитур для бритья я бы предложил вместо лезвий. Станок. Стаканчик для мыла, помазок барсучий не пользованный, поднос, коробочка для лезвий. Всё серебро. Несессер кожаный. Удобный.

— Фаберже? — Усмехнулся я.

— Нет, продукция фирмы Хлебникова. Она проще будет, чем у Фаберже, помещанистей, но вес серебра несколько больший.

— Так... — задумался я. — Понимаю, что у вас есть наборы и попроще, но вы исходите из количества лезвий за этот гарнитур.

Брадобрей только руками развёл.

— Огласите, пожалуйста, весь списочек, — подпустил я некоторого ёрничанья.

Он вздохнул, угостился ещё одной беломориной, прикурил от протянутой мной зажигалки, выпустил дым и поинтересовался.

— Товарищ Фрейдсон, вы сразу скажите, что вам нужно и от этого будем плясать.

— Иголки, — ответил я сразу. — Булавки английские. Нитки черные, белые, зелёные.

— Полотно белое, — продолжил брадобрей.

— Немного. На подшивку подворотничков. Мне фабричные не нравятся. Можно пару отрезов сурового полотна или бязевого. — Это я матери вышлю. Матери самого Фрейдсона, пронеслось в голове. Надо же чем-то компенсировать то, что тело её сына отнял. А чем? Дефицитом конечно. — Что ещё можете предложить? Я же вижу, что у вас за пазухой что-то есть такое эдакое.

Брадобрей решился.

— Пальто кожаное американское с подстежкой из шерсти гуанако. Воротник зимний пристежной также. Кожа тюленя. Непромокаемая. Цвет, правда, желтый. Но на ваш размер точно. Зима кончится, можете подстежку снять и носить как демисезонный кожаный плащ.

— Что? Совсем желтый? — удивился я. — Как лимон?

— Нет, — усмехнулся наш парикмахер. — Желтой кожей называется коричневая. Желтые ботинки — коричневые по цвету. Традиция такая. У нас такие кожаные регланы шьют из черного хрома, правда зимний вариант не превращается в летний. Мех бараний там намертво пришит. Да и тяжелее они. А это пальто легенькое. Для себя искал такое да по размеру не подошло.

— Откуда такая роскошь?

— Американские самолеты перегоняют к нам в комплектации пилотской куртки, такого пальто, лётных очков и пистолета Кольт. Куртки до летчиков доходят, а вот такие пальто по дороге теряются. Если вам интересно, то я принесу его вам померить.

— За сколько лезвий?

— За тысячу.

— Приноси. Да... И иголки чтобы были разные по размеру.

— Цыганские, парусиновые?

— В том числе. Чай хороший есть?

— Вот чего нет, того нет. Можно плиточный достать. Он крепкий, но вкус не очень. Грузинский есть хороший. Цветочный. Тот, что не для народа, а для больших начальников. Но дорого. Потому как такового и в коммерческой продаже нет.

— А сколько чай стоит в коммерческих магазинах?

— Стограммовая пачка грузинского чая первого сорта, что до войны стоила восемь рублей, дешевле, чем за семьдесят пять не найти. И то качество стало хуже. Может, скинете число лезвий, а?

— Слово сказано, — покачал я головой.

— Слово сказано, — согласился он и больше не поднимал этот вопрос.

И мы довольные разошлись. Что я был довольный понятно. Но вот чем был доволен брадобрей я не въехал. В чем-то он меня все-таки обул. Но вот в чём?

$

$

$

9.

В палате рассказывали анекдоты. Выступал Айрапетян, рассказывая с неповторимым кавказским акцентом.

— Дэвушка, у тэбэ сиськи ест?

И тут же тоненьким голоском отвечает.

— А как же!

— Пачему нэ носишь!

И все ржут. Застоялись товарищи командиры как жеребцы на конюшне.

— Что у нас хорошего? — спросил я.

— Ко мне мастер приходил, — похвалился майор. — Мерки снимал. Обещал быстро протез сделать. А это такое дело... С протезом меня в армии оставят на нестроевой. Голова-то целая осталась, а для артиллериста голова — главное. Особенно для крупных калибров, где траекторию надо грамотно рассчитывать. А это уже даже не военкомат, а артиллерийское училище — опыт передавать. Но всё равно выслуга остается. Мне до пенсии всего девять лет осталось, если считать с фронтовыми.

— А разве в Ереване есть военное училище? — спросил Данилкин.

— В Тбилиси точно есть артиллерийское училище. А это рядом, — гордо ответил Айрапетян.

— Ну, да, два лаптя по карте, — усмехнулся Раков.

— В пределах Союза совсем рядом, — поддержал майора сапёрный мамлей.

— Рядом. Поезд меньше суток идет, — подтвердил Айрапетян.

— А как идет фронтовая выслуга? — спросил я.

Сначала они на меня посмотрели, как на ущербного какого. Но потом опомнились и учли мои мозговые травмы. Поняли и простили.

— День за три, — просветил меня бывший комэска. — Это в действующей армии.

— А запасной полк считается? — впитывал я полезную информацию.

— Смотря какой, — это уже Айрапетян снова вклинился. — Если в прифронтовой полосе то да. Точнее смотри список частей входящих в действующую армию. Лучше анекдот расскажи.

Что с ними делать? Рассказываю.

— Поймал мужик золотую рыбку. Та ему русским языком говорит: давай желание по-быстрому и отпускай в море. Мужик репу почесал и молвит: хочу, чтобы у меня всё было. Рыбка золотая кивает и говорит: что ж, мужик, замётано: у тебя всё было.

В палате недоуменное молчание.

Потом Раков заявил, выражая общее мнение:

— А где тут смеяться?

— Думайте, — усмехнулся я и вышел из палаты.

В спину донеслось приглушенное мнение.

— Опять у него какие-то жидовские штучки.

М-м-м-м... да этот юмор, всплывший в моей голове, оказался чужд местному населению. И мое счастье, что всё списывается пока на мою еврейскую хитромудрость. Моё еврейское счастье.

Всё же кто я такой на самом деле?

То, что тушка у меня настоящего Фрейдсона давно понятно и доказано биохимией. Милая Берта Иосиповна Гольд это доказала на местном научном уровне — хоть в суд доказательства отдавай. А вот кто тот, кто в этой тушке проживает? То есть: кто я? Непонятно мне самому. Но явно не местный.

''А тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель'' — вот опять, откуда это?

Давно решил, что я тут живу как Фрейдсон. За себя и за того парня. Но всё же любопытно, чёрт подери, откуда что всплывает в моей голове. И откуда я знаю точный день победы? И даже год — 1945. Местным я его не говорю потому, как они убеждены, что победят раньше.

Пропаганда вовсю гремит о победе над немцами под Москвой, напрочь забыв, что месяц назад ещё гремела о полномасштабном наступлении всей Красной армии от Баренцева до Черного моря и решимости выгнать агрессора с территории СССР уже в 1942 году. Не срослось. Только под Ростовом-на-Дону немцев потеснить удалось. В других места Красная армия не смогла. Только силы и средства размазали по всему фронту, вместо того, чтобы сконцентрировать их на прорывных операциях.

Так, что впереди у СССР тяжелые испытания грядут.

Нелегко гибнуть, точно зная о победе. Ещё тяжелее гибнуть в неизвестности: как оно там дальше будет? Тем сильнее я уважаю, ежедневный подвиг этих людей, что не сломались и не смирились, и бьют врага как могут. И моё место среди этих людей, кто бы я ни был.

В голове откуда-то всплыло, что право носить на День Победы георгиевскую ленточку ещё надо заслужить. Тем более что Звезду Героя я тут получил авансом. За прошлые заслуги этого храброго еврея Фрейдсона.

$

После обеда вылез на прогулку. День ясный. Небо голубое, чистое, почти весеннее. Солнце светит вовсю. Снег на сугробах искрится, скрипит под бурками. Деревья в инее. Сказка.

Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось всего одна дорожка, по которой через парк госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа я путаюсь. Что поделать: Фрейдсон ростом не вышел.

Ладно, для моциона есть длинные и широкие коридоры старинного здания госпиталя.

Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Воротник поднял. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец крепкий — градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.

Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу живого Сталина. Тут народ его действительно любит. Это было для меня потрясением. И не наносное это, а глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.

Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.

— Соня! — крикнул я в спину проходящей мимо девушке в армейской шинели и буденовке.

Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.

Радость разлилась. Сердце как елеем облили.

Подбежал. Схватил в объятия.

— Соня, как я рад, что ты на свободе. Теперь всё будет хорошо.

И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.

— Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! — уперлась она руками мне в грудь.

— Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, — оглаживал я ее плечи в грубом сукне.

— Я изнутри грязная, — выкрикнула девушка с надрывом.

— Они изнасиловали тебя? Да? — прорезала меня догадка.

— Если вы беспокоитесь о моей физиологической девственности, то она на месте. Я по-прежнему целка. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте, Ариэль.

Слёзы брызнули из её красивых глаз.

Девушка с силой вырвалась из моих рук и торопливо пошла к госпиталю.

Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.

— Мы еще увидимся? — крикнул я ей вслед, стоя в сугробе на карачках.

— Нет, — твердо сказала девушка, обернувшись, — Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.

Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.

Сука Ананидзе! Так легко отделался!

Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось — так меня трясло.

Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание её нравственного падения. Какая уж тут любовь...

— Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, — раздалось за спиной.

Оборачиваюсь. Сержант НКГБ — петлицы краповые, по два кубаря на них. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз...

— Я Фрейдсон. Что надо? — буркаю.

И снова затягиваюсь горькой папиросой.

— Не больно-то вы вежливы, — улыбается эта ''кровавая гебня''.

— Есть с чего, — смотрю на него исподлобья.

— Вы должны поехать со мной?

— На какой предмет.

Мля-я-я-я... Очко-то жим-жим. Научился я уже их бояться.

— Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета Союза ССР, проводить вас в Центральное ателье индпошива Управления вещевого снабжения НКО. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.

Ростом сержант выше меня, что нетрудно. Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый блондинистый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого провинциального говора нет. Располагающая к себе внешность.

— А вы сами, откуда будете? — интересуюсь.

— Охрана Верховного Совета, — спокойно отвечает.

И вроде не врёт. По крайней мере, в глазах врунчики не бегают.

— Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения, — тяну я время, прикидывая как мне к комиссару оторваться от этого новоявленного конвоира. Чтоб хотя бы знали: кто и куда меня увёз.

— Оно у меня есть, — заявляет эта морда на голубом глазу.

Сержант решителен, но и я не пальцем деланный. Заявляю в обратку:

— Это у вас есть, а у меня нет. Так, что надо выписать увольнительную у комиссара.

— Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом — пропуск у нас на всю ночь, но само ателье не работает круглосуточно.

Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.

— Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.

— Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут, — информирует он меня.

— А вам уже приходилось заниматься такой службой?

— Не один раз.

— И кого так возят?

— Таких как вы — героев. Народ с фронта, в чем только не прибывает. Так, что Верховным Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделены.

К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой-никакой документ, а то у меня ничего с собой.

— Не дай, Карл Маркс, что случится... — завершил я свою тираду.

Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, ещё полковое на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.

— Почему на трое суток? — удивился я.

Комиссар в ответ съязвил.

— Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случится. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.

И засмеялись на пару с замполитрука.

Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со блондинистой головы.

В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал взамен черный полушубок. Не дублёный, а крытый дешёвым грубым материалом — чёртовой кожей. Но чистый не затасканный. Ушанку оставил мне ту, что на мне на прогулке была. А бурки у меня свои.

И поехал я в шикарном темно-синем ''Бьюике'', как есть: в пижаме с орденами.

$

Сопровождающий меня сержант провел по белой мраморной лестнице на последний этаж бывшего Гостиного двора, того что практически на Красной площади стоит рядом с храмом Василия Блаженного, и сдал с рук на руки женщине в переднике и цветастых нарукавниках. Сам сказал, что обождёт меня в машине у подъезда.

Ателье меня не впечатлило. Обстановка казенная, простенькая. Ничего лишнего.

Зато люди приветливые, улыбчивые и ко всему привыкшие. На мой госпитальный прикид никакого внимания не обратили. Будто так и надо.

Молодых сотрудниц не было. Все мастерицы были в возрасте. Отнеслись ко мне по-матерински. Захлопотали. Напоили чаем с довоенным чуть засахаренным малиновым вареньем и велели ждать какого-то Абрам Семёныча.