Выживший ознакомительный фрагмент

Тем временем за столиком у окошка Костыль и его два подельника, опасливо косясь в мою сторону, курили в круг самокрутку и играли в карты. Святцы — всплыло в памяти жаргонное название игральных карт. Да, теперь придется их запоминать, словечки-то блатные, могут и пригодиться. Если, конечно, не расстреляют, чего мне бы категорически не хотелось.

Делать было нечего, почему бы не продумать линию поведения на грядущих допросах? Шляхман обещался сегодня наведаться, и предчувствие этой встречи поселило в моей груди неприятный холодок. Бить будут, однозначно, но и помимо этого у нынешних палачей богатый арсенал. Кое-что из когда-то прочитанного о методах допроса в годы репрессий отложилось в моей памяти, и эти знания оптимизма мне не прибавляли.

Может, сразу сознаться, не дожидаясь, пока сделают инвалидом? Один хрен напишут сами всё за меня, если уж приспичит. Просто, наверное, этому Шляхману по кайфу заставить меня сдаться, сломаться, доказать саму себе и своим подручным, что он крутой следак. Мда, положение — не позавидуешь. Почему не закинуло в XIX век, например, или вообще во времена Владимира Мономаха? А лучше во времена хрущёвско-брежневской оттепели, там бы точно пришлось полегче. А теперь в лучшем случае лагерем отделаешься — что-то не очень обрадовался Шляхман известию о моем прибытии из будущего. Тем более какой-то Реденс там фигурировал, видно, он и дал команду этому следователю с нерусской фамилией взяться за меня со всей ответственностью. То есть до товарища Сталина мне, судя по всему, не добраться. Хотя не факт, что и он мне бы поверил. Чего доброго, вообще дал бы приказ расстрелять. Нет человека — нет проблемы.

— Череп, бороду шьешь, — донесся до меня голос Костыля.

Я повернул голову. Это он к лысому подельнику, видно, обращается, который тут же растопырил пальцы:

— Костыль, ты че?! Че за гнилой базар, в натуре?

— Думаешь, я не просек, что у тебя бубновый туз в шкерах заныкан?

— Гонишь, нах! На, гляди, где туз?

И картинно задрал штанины, обнажая волосатые ноги, обутые в стоптанные ботинки без шнурков. Неизвестно, чем бы у них там всё закончилось, но в этот момент распахнулась входная дверь, и нарисовавшийся в проеме надзиратель крикнул:

— Сорокин, на выход.

В груди неприятно кольнуло и, к моему удивлению, вместе со мной в сторону двери направился ещё один мужичок.

— Сорокин Ефим, — уточнил надзиратель.

Понятно, это мой однофамилец рванулся. Я был бы, честно говоря, не против, если бы вызвали не меня, но и мой однофамилец, услышав имя, облегченно вздохнул. Ладно, бедолага, буду отдуваться за нас двоих. А второму Сорокину я порекомендовал приглядеть за всё ещё спавшим Кржижановским. Мол, если что — толкай комбрига, а ежели не углядишь — вернусь и спрошу по полной. Мужичок закивал, обещая всё выполнить в четкости.

На этот раз обошлось без наручников. Странно, в прошлый раз я продемонстрировал, что меня лучше не трогать, поскольку могу дать сдачи. Откуда такая самоуверенность?

В комнате для допросов я обнаружил не только Шляхмана с обиженным на меня Рыковым, но и ещё какого-то сотрудника НКВД, скромно сидевшего в сторонке, нога на ногу. Исходя из моих скромных познаний, три ромба в петлицах соответствовали званию комиссара госбезопасности какого-то там ранга. В любом случае, званием он был повыше моего следователя, потому что Шляхман поглядывал в его сторону уважительно. Внимание привлекали и наколки на его руках, особенно якорь на правой. Из моряков, что ли... Небось был каким-нибудь анархистом.

— Ну что, Сорокин, подумали?

— Над чем, гражданин следователь?

— Над тем, стоит ли признаваться в антигосударственной деятельности. Троцкизм или шпионаж? А? Что молчите? Кстати, мы тут потрясли кое-какие архивы, отыскали трех Ефимов Николаевичей Сорокиных примерно вашего возраста, однако ни один под внешнее описание не подходит. Так как ваша настоящая фамилия?

Мне это уже начинало надоедать. Всё по кругу, решили, видно, измором взять. Как-то мне довелось проходить в числе подозреваемых в деле со смертью делового партнера. Там тоже следак попался дотошный, всё предлагал мне взять вину на себя. Мол, в организме покойного обнаружен сильнодействующий яд, а его смерть вам была выгодна по ряду причин. Признайтесь, и получите минимальный срок. Не уболтал, тем более что я действительно никого не травил. Потом выяснилось, что его на тот свет отправила собственная женушка, заподозрив в измене. А вот возьми я вину на себя, и чалился бы по 'мокрой' статье, пусть даже с минимальным сроком. И бизнесу моему пришёл бы трындец, и пятно на биографии на всю жизнь.

— Сорокин моя настоящая фамилия, Ефим Николаевич. И от своих прошлых показаний я не отступлю.

— А почему в камере представились инструктором РККА? Да ещё и подследственному Фомину ключицу сломали.

— Может, я и есть инструктор РККА, и служу в секретном подразделении? Настолько секретном, что не имею права разглашать сведения о себе.

— А вы интересный фрукт, — наконец произнес сидевший в тени незнакомец. — Позвольте представиться — первый заместитель наркома внутренних дел СССР Михаил Петрович Фриновский . Я тут, честно говоря, немного по другим делам заезжал, но встретил Василия Иосифовича, который рассказал мне про ваш случай. И он меня заинтересовал. Не каждый день к нам попадают путешественники во времени, так что решил заглянуть на допрос. Конечно, в фантастические истории такого рода поверить достаточно трудно, но, что интересно, даже по отпечаткам пальцев следствию пока не удалось выяснить ваше прошлое. Словно и в самом деле прибыли из XXI века. Кстати, как там, в будущем? Через сколько лет коммунизм установится на планете?

Издевается, что ли, или впрямь интересуется? Во всяком случае, по его непроницаемой роже трудно было определить.

— Хотите правду? Что ж, слушайте.

Ну и вкратце рассказал, что через четыре года на СССР без объявления войны нападет фашистская Германия. Что самая кровопролитная война в истории продлится почти четыре года, и мы потеряем 20 миллионов людей. Однако Советский Союз восстанет из руин и станет одной из сильнейших держав в мире, во многом благодаря своему ядерному статусу, а нашим главным соперником будет ещё одна ядерная держава — Соединенные Штаты. Что в странах восточной Европы установится социалистический строй. Что в 1953-м не станет Сталина, а ему на смену придет Хрущев, который тут же возьмется за развенчание культа личности Вождя народов и реабилитацию невинно репрессированных (ну извини, Никита Сергеич, ежели я тебя подставил). Про расстрел Берии, как и про высшую меру его предшественнику Ежову, я решил умолчать, мало ли... Что затем Хрущева сменят на Брежнева, это будут самые спокойные годы в истории СССР. Пусть 'эпоха застоя', однако многие мои современники пенсионного возраста — да и некоторые помладше — не отказались бы в нее вернуться.

Что в середине 80-х Горбачёв затеет Перестройку, которая станет началом конца моей страны, а довершит всё Ельцин. Наши бывшие союзники по соцлагерю тут же переметнутся на сторону новых западных 'друзей'. И Россия, которая скатится до состояния страны третьего мира, реально станет колоссом на глиняных ногах, и лишь наличие ядерного арсенала всё ещё будет оставаться сдерживающим фактором.

— А затем Ельцина сменил выдвиженец силовых структур Владимир Путин, и страна начала укреплять свои позиции на международной арене. На момент моего попадания в это время Путин был у власти по существу семнадцатый год, если не считать четыре года символического нахождения в роли Председателя правительства Российской Федерации, когда он всё так же, по существу, управлял страной.

На какое-то время в допросной воцарилась тишина. Я даже слышал раздающиеся за дверью шаги надзирателя.

— Да-а, интересные вещи вы нам рассказали, гражданин Сорокин, — нарушил молчание Фриновский. — Записал все, Шляхман? Что же это, выходит, товарищ Сталин устроил культ личности? И якобы невинных людей велел расстреливать и ссылать в лагеря?

— Не все из них, конечно, были невинными, но сотни тысяч пострадали ни за что. Если верить нашим историкам, — тут же добавил я.

— Историкам, значит... Ну-ну.

Фриновский поднялся и, заложив руки за спину, остановился в метре от меня. Мне пришлось глядеть на него снизу вверх. Ничем, на первый взгляд, не примечательное лицо чуть полноватого человека с короткой стрижкой. Вот только в глазах сквозил такой металл, что я словно почувствовал исходящий от этого человека могильный холод.

Не успели в моей голове промелькнуть все эти мысли, как короткий боковой в скулу отправил меня на цементный пол. Ох ты ж ни хрена себе, ударчик-то у этого козла поставленный. А под глазом, чувствую, уже наливается гематома. Медленно поднявшись, поднял взгляд на как ни в чем ни бывало стоявшего в прежней позе Фриновского.

— Вот как с такими надо, Шляхман, а ты всё политесы разводишь, — процедил заместитель Ежова, не сводя с меня ледяного взгляда. — Он тебе тут сказки рассказывает, а ты и уши развесил. Я этих паскуд за версту чую, ещё с революции, и ставил к стенке без всяких рассусоливаний.

Я слушал его и думал — врезать сразу в 'ответку' или обождать? Они-то привыкли иметь дело с безропотными подследственными, а я молча терпеть насилие над собой не намерен. И по хрен, что отметелят до потери пульса, зато будут знать, как поднимать руку на российского спецназовца.

— Виноват, товарищ заместитель народного комиссара! — вытянулся в струнку следак.

— Виноват... Разучился допросы вести? Я по его морде вижу — засланный казачок.

И без предупреждения — ещё один удар. Впрочем, на этот раз я уже ждал такой подлянки, а потому в последний миг уклонился и, не мудрствуя лукаво, зарядил Фриновскому в печень. Тот, выпучив глаза и глотая ртом воздух, стал медленно оседать на пол. Не успел я осознать сам факт того, что применил физическое насилие к самому заместителю народного комиссара, как мне сзади прилетело по почкам.

Хорошо так прилетело, в глазах тут же потемнело, и мне уже стало не до угрызений совести. Затем я ощутил себя вновь лежащим на холодном полу, а мои многострадальные бока в это время отбивали чьи-то сапоги. Я лишь постарался принять позу младенца, чтобы хоть как-то снизить эффективность ударов.

— Ладно, хватит, а то сдохнет прямо здесь, — услышал я голос Фриновского. — Сорокин, встать!

Я, пошатываясь, кое-как принят вертикальное положение, вытирая рукавом футболки сочащуюся носом кровь. Неплохо меня обработали, неплохо... Кажется, ещё и по зубам досталось. Вроде не выбили, но надо будет задним числом произвести ревизию.

— Давай его в камеру, и будешь мне лично докладывать, как идет следствие, — обернулся Фриновский к Шляхману.

Последний отдал команду, и меня, нетвердо стоявшего на ногах, отконвоировали в камеру. Голова кружилась, мутило, и что хотелось в этот момент только одного — чтобы сознание отключилось и не возвращалось как минимум в течение ближайших десяти часов. Но, как назло, в забытье впадать я не спешил.

Тем временем чьи-то заботливые руки уложили меня на шконку, кто-то стал протирать влажной тряпкой кровоточащие раны, а в общем бубнеже я разобрал голос комбрига Кржижановского:

— Нельзя же так с человеком, пусть даже он и подозревается в шпионаже или вредительстве. Есть же закон!

— Ага, закон-то что дышло, как поворотил — так и вышло, — это уже Костыль вроде бы прорезался.

Блин, и на спине лежать больно, и на животе, и на боку. Слева, кажется, пара ребер дали трещину — при глубоком вдохе болело немилосердно. Надеюсь, хоть не сломаны. Языком повозил во рту... Один нижний зуб чуть качается, остальные вроде ещё крепко держатся. Ну хоть спасибо, что без зубов не оставили, причем не вставных, а всё ещё своих. Гигиене полости рта я с детства уделял особое внимание, даже в чеченскую командировку не расставался с зубной щеткой и зубочистками. Причем, по примеру некоторых голливудских персонажей, постоянно перекатывал одну зубочистку во рту. Второй день без зубной щетки меня немного смущал, и ещё неизвестно, когда она вообще у меня появится, хотя по сравнению с той переделкой, в какую я угодил, это было сущим пустяком.

— Ну че, инструктор, отмахался? — снова Костыль. — Теперь ты в моей власти. Щас подумаем, как тебя лучше попользовать...

— Шёл бы ты отсюда, Костыль, подобру-поздорову, — охолонил его твердым голосом Кржижановский.

— Опа! Ты че, комбриг, белены объелся, в натуре? Совсем страх потерял?

Повернув голову, вижу, как Феликс Осипович выпрямляется, оказавшись на голову выше настырного уголовника, чьи двое подельников разом напрягаются. Но вижу, что и вокруг комбрига начинает кучковаться народ с лицами, наполненными решимостью. Ага, а Костыль, оказывается, струхнул, глазки-то забегали.

— Ты что же думаешь, мы тут так и будем терпеть твои выходки? — грозно вопрошает комбриг. — Не сумеем дать достойный отпор?

— Ладно-ладно, не кипешуй, комбриг, — стушевался Костыль. — Никто твоего кента трогать не собирается, это мы так, шуткуем.

И в сопровождении двух 'быков' двинулся в 'блатной угол'. Фух, отлегло! Воспользовавшись моей беспомощностью, и впрямь могли сотворить со мной какое-нибудь безобразие. Понятно, грыз бы глотки врагов зубами, но так или иначе — сила сейчас на их стороне. И если бы не Кржижановский... Обязан я ему теперь, сильно обязан.

— Спасибо, товарищ комбриг, — выдавил я из себя.

— Да не за что, это вам спасибо, товарищ инструктор, что подняли ил со дна нашего болота, показали им вчера, где раки зимуют. А то, видишь ли, установили тут свои порядки... Я смотрю, вам сегодня крепко досталось.

— Да уж, так меня ещё не били. Ребра, гады, поломали, почки тоже, похоже, отбили.

То, что почки отбитые, я убедился во время посещения параши, куда кое-как, не без помощи добрых людей, все-таки добрался. Правда, нужду справлял за занавеской один. Без особой радости наблюдая за красноватой струей, с тоской думал, что же меня ещё ждет в будущем. И, похоже, ничего хорошего. Если уже после двух дней допросов такое со мной сотворили, то дальше будет только хуже. Даже если и до смерти забьют — закопают где-нибудь на окраине Москвы в братской могиле — даже креста не поставят. Ох ты ж Боже ты мой! За что меня так угораздило-то?!

Между тем коридорный принес обед: баланду с куском хлеба на брата, овсяную кашу с куском настолько просоленной селедки, что жгло рот, и по стакану светлого чая. Кусок сахара выдавали отдельно, и многие предпочли припрятать его до лучших времен. А я кроить не стал, тут же опустил в ещё горячую воду. Не так же грызть, как некоторые. Чудо, что не сломали челюсть, удары у того же Фриновского весьма чувствительные. Хотя самым твердым из пайка помимо сахара был кисловатый хлеб, но при желании и его можно было размочить до состояния тюри.

Невольно вспомнилось, как в детстве бабушка крошила мне хлеб в тарелку с молоком, и я с удовольствием уминал эту тюрю за обе щеки. Эх, где ты, мое беспечное детство, которое уже не вернуть...