Мое советское детство

Вот я сидел в балке и играл этими двумя войсками. А командиру мама повязала красную шерстяную нитку на шею. Другому тоже нитку, но я забыл цвет. Удивительно. Я могу придумать цвет нитки, но почему-то не хочу.

Хочу вспомнить, но не могу.

Сундук, застеленный тканевой салфеткой, был горой. И солдаты штурмовали крепость.

5. Рокзвезда

У отца был высокий чистый тенор. Он брал такие высокие ноты, какие не всякое женское сопрано осилит.

Он пел в группе. Их было два солиста.

Забыл, как группа называлась. ВИА какая-нибудь.

Они ездили по деревням и колхозам, давали концерты. Гитары, барабаны, девушка на подпевке и для красоты. Все, как положено. Аппаратура была самопальная, усилитель отец собрал сам, а фабричные микрофоны постоянно ломались, поэтому в группе было два солиста — отец и еще один.

Во время песни отец спрыгивал со сцены и пел из зала, а второй солист — со сцены. Иногда наоборот. Стереозвук по-русски. И тут уже плевать, даже если оба микрофона откажут.

Песни у людей разные

А моя одна на века

Звездочка моя ясная

Как ты от меня далекааааа*

— лились два чистых тенора в унисон.

И зал деревенского клуба заводился и подпевал.

Успех турне был сокрушительный. Такого успеха не знали в кунгурской глуши даже роллинг-стоунзы.

=======

* "Звездочка моя ясная" — знаменитая песня ВИА "Цветы" 1973. Одна из любимых песен моего отца.

На фото отец третий слева, в модной жилетке. Это свадьба друга. Как понимаю, парень с правого края, в очках и в такой же жилетке, как у отца — тоже из группы.

6. Голубая краска

голова обвязана, кровь на рукаве

след кровавый стелется по сырой траве

эээээ, э-э, по сырой траве

Чьи вы, хлопцы, будете,

кто вас в бой ведет?

Кто под красным знаменем

раненый идет?

Дед в ощущениях был белый, седой и надежный.

С сильным насмешливым голосом.

И чем хуже шли дела, тем бодрее звучал голос деда.

Алексей поморщился, перевернулся на бок. Чертово одеяло опять сползло, холод забрался и жег кожу на плече. Как ледяным языком облизывал. Котяра инеистый. Сволочь.

Хорошо бы сейчас взять трубку и позвонить.

Дед бы сказал "Здорово, внук!" и еще одну заготовленную фразу. Разговор у него был отрепетирован до пауз и интонаций. Не сразу можно было сообразить, что собеседник ни черта не слышит, кроме звука твоего голоса и отвечает себе сам. Но в первую секунду это звучало убедительно.

Когда-то дед был молод, силен, крепок и уверен в себе. Красавец, русоволосый, типажа Крючкова из "Трактористов". Даже голос и интонации похожи. У Алексея до сих пор сохранилась где-то фотокарточка, где дед, молодой и красивый, как советская кинозвезда, снят у полкового знамени. Гимнастерка, ППШ в руках, пилотка и все при нем. Девки, наверное, по деду сохли вагонами. Штабелями. Лесосплавами.

С глухотой и телесной слабостью пришла к деду неуверенность.

Неуверенность привела в некогда каменный бастион — старость, от которой крепкий и сильный дед отбивался раньше кулаками. Он вообще в обиду себя не давал.

А тут был — чужой город, чужая квартира, хотя и купленная сыновьями специально для деда с бабкой. Чтобы были поближе к внукам. Хотели как лучше. И никакого выматываюшего силы огорода...

Заботливые дети и внуки не понимали одного. Выматывающая работа и резкий ветер в лицо позволяли деду держать марку. А теперь все стало ненужным. Весь его форс. И грудь колесом. И начищенные до блеска сапоги. И наградная фотокарточка у полкового знамени. Не с чем сражаться. Не за что. Не надо.

Ты становишься ненужным.

Так приходит старость.

Тебя больше не слушают. Никто не слушает. Словно ты пустое место. Малый ребенок.

Бабка обижалась сначала... да и потом обижалась. "Рюмочку деду-то налей", говорила она высоковатым, просяще-требовательным голосом. А потом пыталась рассказывать о войне, о голоде, о работе с утра до вечера, об отце, пришедшем с фронта в сорок третьем — с ногами, издырявленными мелкими осколками снаряда в решето, о том, как ему, инвалиду, после войны не давали пенсию по ранению, потому что не было бумажки, что он ранен. Как он пошел за ней, этой бумажкой — почему-то ночью, и пропал. Искали все. Нашли его через три дня какие-то прохожие — замерзшего на холме, недалеко от деревни. Поскользнулся и упал. И встань не смог. Бабка рассказывала и плакала. Ее не слушали. Иногда, ради вежливости кивали. А потом и кивать перестали. Зубоскалили.

Она уже не умела дать отпор. Раньше перепалки с невесткой, женой среднего сына — острой на язык бабой, которая легко отбривала самого отпетого мужика — переходили в обиды, но жар от сражения все обиды стирал рано или поздно. А сейчас обиды накапливались. Множились.

Игра в одни ворота.

Трудно быть стариком.

А они, молодые, этого не понимали. Да и не хотели понимать. У них были свои заботы. Важные и повседневные, их нужно было решать.

А стариков можно было послушать и позже. Как-нибудь в другой раз. Но не сейчас, желательно. И — не завтра.

Потом.

Дед давно перестал пытаться. Он и не пробовал. Он был гордый. Теперь он тарабанил свою бодрую заготовку, смеялся на всякий случай и все, отдавал трубку бабке, которая еще не смирилась.

Старость делает нас неслышными. Выключает звук.

А потом тебе даже не говорят, когда умирает твой сын. Чего-то ждут.

Словно еще день неизвестности воскресит его.

Впрочем, так оно и было. Для деда Юрка был живой еще целых два дня.

Чего уж обижаться. Грех. Могли вообще не сказать.

И от этого "могли не сказать" внутри все скручивает, как в узел.

Кладбище здесь было новым. Отвели место, когда заполнилось на старом кладбище. Могилок всего ничего. Ровная песчаная земля. На Урале кладбище было старое, огромное, от земли, травы и аккуратно выкрашенных оградок шло ощущение умиротворения и покоя. Здесь, на севере, кладбище было маленькое и непутевое.

Как и Юрка, младший сын.

Нервное. Без густой и прозрачной тишины покоя, деловитой жизни, привычной там, на древнем и красивом уральском склоне.

Здесь кладбище было коротким отрезком в песке, дорогой к концу.

Ветер дул и теребил редкие кустики зелени и пожухлые цветы в вазах.

И дед вдруг понял, что это все.

Сорок дней прошло со смерти младшенького. Бабку тогда отхаживали, успокаивали, но бабам проще. Бабы могу рыдать и плакать...

Дед же молчал и внутри него умирал, бился, корчился чудовищный вой.

Словно еще живой Юрка умирал там, в этой пустоте, сейчас. И кричал от боли. И ему было не помочь.

Тоска. Он встал тогда и пошел. В сердце гнулась и торчала длиннющая, с полнеба, стальная игла.

Юрка, непутевый. Юрка.

Младшенький. Любимый.

Вызвали скорую. Сделали укол от сердца. Живи, дед. Как?! Живи, как хочешь.

И теперь это кладбище. Свежепокрашенная железная оградка, застывшие наплывы голубой краски. Земляной холмик. Не уральская земля, коричневая. Не сладкая. Не родная. Стакан с водкой. Черный хлеб. Памятник, выкрашенный голубой краской.

И фотография в овальной рамке.

Юрка на ней был какой-то другой. Не ту выбрали, подумал дед. Непохожий на себя он здесь был. Словно человек на фотке знал, что уже умер.

Дед повернул голову к старшему внуку — молодому, красивому.

"Вот, Лешка, пришел я к сыну, а он смотрит на меня и не встает", — сказал он внуку. Без всякого надрыва, просто. Алексей передернулся. Эх, дед. Ну что ты...

И дед замолчал.

Раньше ты выбирал ему машинку — вот эту, синюю! И чтоб большие колесики.

А сегодня выбираешь ему гроб.

Юрка. Эх, Юрка.

Мы сыны батрацкие, мы за новый мир

Шорс идет по знаменем

красный командир

В голоде и в холоде

жизнь его прошла

но недаром пролита

кровь его была

эээээ, э-э, кровь его была

7. Наш звездолет

"Стажеры", Стругацкие. Что делает мир Полдня таким реальным? Работа. Вот это ощущение, что пока люди вокруг едят, шутят, выясняют отношения, носят свои пиджаки, где-то там, за кадром, идет гигантская, мощная, неумолимая работа всего человечества; работа, направленная вперед, сквозь парсеки и препятствия, сквозь боль, тернии и даже самих творцов, сквозь километры и километры ледяной космической пустоты, сквозь астероидные пояса, галактики и туманности, туда — в глубину космоса. К далеким и ярким звездам. К сияющей и великой цели, ради которой стоит жертвовать жизнью и здоровьем, и душевным спокойствием, и сном, и отдельной человеческой мечтой, и чем-то еще.

На первый взгляд работа эта незаметна, ее словно нет. Читаю сейчас Стажеров. В кадре опять кто-то шутит, читает книги, охмуряет девушку или ловит ворон, ничего явного, но все время пятками, мышцами, всем телом ощущается вибрация, настолько гулкая, что отдается в кость. Эта вибрация живет в тебе. В каждой частичке твоего тела.

Ты и есть эта вибрация.

Словно все люди находятся на палубах огромного космического лайнера, и где-то далеко за стеной и переборками работает мощный тысячереакторный двигатель. Это идет работа будущего. Наш космолет вперед летит. Время — вперед.Интересно. В детстве у меня тоже было такое ощущение. Только не в книге, а наяву. Я ощущал эту работу, эту палубу пятками и всей душой. Сейчас — нет.

Шли восьмидесятые годы. Мое детство.

Кто-то тогда жил в "совке". Мучился от дефицита и мечтал свалить в Америку. Я нет.

Я жил в корабле, летящем в будущее.

Я не дергался и не торопился.

Я рос и умнел. Читал книги и занимался спортом. Играл с друзьями и один. Ел манную кашу с комками, мандарины раз в год, холодные макароны в школьной столовой, больше похожие на трубопрокат, чем на еду. Я знал: все трудности временны.

Однажды придет мое время встать в ряды экипажа. Занять свое место по штатному расписанию. Перенять рычаги и штурвалы из умирающих рук.

И когда придет это время, я буду достоин великой чести.

О, капитан, мой капитан.

Я как-то даже в этом и не сомневался...

Наш звездолет вперед летит.

Иногда этого ощущения мне очень сильно не хватает.

8. Песнь Земли

Как я в детстве боролся за экологию.

Нижневартовск, зима. Вышел я гулять, мороз под тридцать, а во дворе синий "жигуль" греется. Без водителя. Двери закрыты, двигатель тарахтит. Этот жигуль мне сразу не понравился. Выхлопные газы, вспомнил я увиденный по телевизору документальный фильм. Много документальных фильмов, особенно о капиталистах. Они отравляют атмосферу. И до катастрофы осталось всего ничего. А тут она стала еще ближе! И все из-за одного водителя, который завел вредный двигатель и ушел домой, чтобы не мерзнуть. А тут выхлоп, и прямо на белый снег черные хлопья оседают.

Ужас.

Я прямо видел, как столбик, показывающий загрязнение атмосферы Земли, лезет вверх, играет музыка Чайковского "Смерть лебедя", а трагический голос диктора сообщает, что до гибели всего живого на Земле осталось шесть... пять... четыре... три минуты...

В общем, из головы у меня этот "жигуль" не выходил. Я погулял, попинал снежные комья, посмотрел на детский сад через забор, проверил пещеры, вырытые в огромном сугробе... Кто-то забыл красную лопатку. Я посмотрел на нее и вылез обратно. Все было не так и все не то. Я вернулся к жигулю. И стал ждать.

Прошел час, а мужик не возвращался и не выключал мотор. Я занервничал. "Как можно быть таким безответственным?", думал я о жигулисте. "Из-за таких, как он..." Он что, капиталист? Нет, он такой же, как мой папа и мой дядя Сережа, советский. Но почему ведет себя как эти, что вырубают тропический лес, а редкие индейцы и птицы потом вымирают?

Земля на моих глазах клонилась к закату. Кажется, воздух стал значительно темнее, и дышать становилось трудно. Мир умирал. Тысячи животных и растений взывали к моему разуму и воле.

Я понял, что должен что-то сделать.

Я пошел к жигулю, полный решимости. Мне было лет семь. Я подошел к зловонной выхлопной трубе этой советской "машины смерти". Снег уже в радиусе метра был черный и мертвый. Дым поднимался клубами на морозе. Ад наступал. Та планета из фильма "Через тернии к звездам" — она была уже рядом. Ее дыхание сочилось из выхлопной трубы.

Я шагнул вперед. Я брал снег комьями и бросал в жерло загрязнения, кашляя от выхлопа. Я был рыцарь экологии и октябренок. За моей спиной стоял Ленин (прищурившись, он одобрительно качал головой) и другие животные. У животных были страдающие и истовые глаза героя из фильма "Коммунист".

"Орленок, орленок, влети выше неба". Я бросал и бросал. Снег. Много снега. Целую тонну снега. Спина у меня взмокла, шапка развязалась и съехала на затылок.

Но отдохнуть я не мог. Загрязнение лилось в атмосферу, и я так мало мог сделать. Но я делал, что мог. Я почти засыпал трубу.

— Эй, ты! — меня окликнули.

Я поднял голову и с трудом разогнул натруженную спину. Уже стемнело.

— Эй, пацан! — грубый мужской голос.

Ко мне, не торопясь, ленивой походочкой деревенского драчуна шел мужик в черной дубленке. Я видел, как клубы пара слетают с его губ и запутываются в серых барашках на воротнике. Они показались мне похожими на мертвый снег.

Это был хозяин синего "жигуля".

Я выпрямился и смотрел на него. Мужик подошел и возвышался надо мной, как темная башня. Глаза у него были бледно-голубые.

Страха я не чувствовал. Я хотел сказать: как же так можно? Выхлоп. Вот мне и приходится за вас Землю спасать. А я еще маленький, я уже устал.

Почему-то я думал, что мужик это не специально, а потому, что не сообразил, как это вредно. И что он будет мне даже благодарен.

Несколько секунду мужик смотрел на меня. Взгляд безразличный, словно искоса. Я понял, ему нужно объяснить, что его машина вредит природе и нельзя так делать. Он поймет, не дурак же он и не капиталист, который вредит природе из жадности.

— Дядя, нельзя... — начал я. И тут он меня ударил.

Нет, не ударил. Равнодушно стукнул предплечьем в меня, словно толкнул бревном. Никакой боли, только глухой звук. Я упал на снег. И почувствовал удивление. За что?

Мужик сел в машину и уехал.

Во дворе наступила тишина. А я все лежал, оглушенный. "Я спасал природу, а он..." Как же так?

Потом встал, отряхнулся и пошел домой.

— С тобой все хорошо? — спросила мама, выглядывая из кухни. Она что-то варила. — Ты какой-то тихий.

— Да, — сказал я.

Из окна нашей квартиры я увидел пустой двор, черное пятно выхлопа. И целую гору снега, что я накидал, спасая мир.

И неожиданно почувствовал гордость.

Я пытался, но потерпел неудачу. Пусть кто может, сделает лучше.

9. Про любоффь

Дед Гоша рассказывал, как его приезжали снимать с телевидения. Как раз на Золотую свадьбу. В общем-то, снимали их обоих — и деда и бабушку, но бабушка перед камерами превращается в Хозяйку медной горы — замирает, как малахитовая. А вот дед нет. Дед органичный и прекрасно себя чувствует. Правда, на вопросы отвечает только на те, на которые хочет. К тому же он глуховат, так что не факт, что он точно услышал, о чем журналисты его спросили. Но это не важно.