Служба контроля вероятностей

Шметцель совершенно обалдело смотрел на меня и слушал. Всё верно, ему нечего было говорить. А я продолжил:

— Всё, что я тебе хочу сказать — это то, что вы — нацисты, признающие право других народов только быть вашими рабами и умирать тогда, когда скажет хозяин. Я этого не признал и не признаю. Это, собственно, всё, что я хотел тебе сказать. А теперь прими от меня последний подарок.

Я засунул руку под сиденье, нащупал кольцо гранаты и с силой дёрнул.

— На, дружище, — протянул ему фарфоровое кольцо с обрывком вощеной верёвки.

— Ч-что это? — дрожащим голосом спросил гауптман.

— Кольцо гранаты, — улыбаясь, объяснил я, — под тобой ещё противотанковая мина и примерно пять секунд. Дарю их тебе, делай с ними что хочешь.

Шметцель дико заорал и судорожно стал дёргать ручку двери, а я устало лёг на руль. Я действительно устал, устал, прежде всего, так жить. А жить ещё было так долго...

На складе раздались вопли солдат, а я с тревогой подумал, что больно уж долго нет взрыва. Посчитаю до пяти и, если ничего не произойдет, придётся поджигать шнур.

Один... Боже мой, как же долго тянется время... Два... Воспоминания тянут далеко обратно. Чередой проходят мимо...Три... Мама, отец, прабабка Софья, бабушка Стася...Четыре... Дедушка Збышек, самый родной и близкий мне друг... Пя....

_____________________________________________________________

4

"Аллахумагофир лихаййина уа маййитина уа шахидина уа гаибиня уа кабирина уа сагирина уа закарина уа унсана... Мой Аллах! Прости грехи наши у тех, кто жив и кто умер, присутствующих и отсутствующих, больших малых, мужчин и женщин...", губы привычно нанизывали слова суры друг на друга. Я понимал, что молитва в неурочное время и с нарушениями привычных канонов шариата не может не вызывать порицание у правоверных, но.... Во время войны очень трудно соблюдать все законы. Тем более что это, я думаю, и не нужно. Так, вроде, говорил имам в школе подготовки шахидов.

Да плевать мне на всё! Я так устал и мне так страшно, что я даже уже почти ничего не боюсь. Мне уже просто противно — шёл за одним, а получил совершенно другое. Что ж, как говорят урусы: "за что боролся — на то и напоролся". За что боролся? За что? Во имя чего? Зачем мне всё это? Кто мне ответит на эти вопросы?

Нет меня больше в этом мире. Кто-то взял и вычеркнул моё имя из классного журнала. А может, меня там вообще не было, в этих списках?

Наверное, я не прав. Даже, скорее всего, не прав. Аллах простит меня. Аллах велик, он всех прощает. Только непонятно иногда как он это делает. По-моему, есть разница между шестнадцатилетним мальчишкой и огромным, волосатым ваххабитом, с вожделением смотрящим на этого ребёнка.

Я долго не мог понять причины этого взгляда, пока не прошёл этот мерзкий, отвратительный "обряд посвящения". Аллах милосердный!

Что они с нами вытворяли! Десять километров по горным склонам с мешком, полным камней, за плечами. Это было только начало. После пробега нас избили. Жестоко, зло. Это называлось "бой с тенью". Меня бил Исхак, боец с совершенно неприметной, даже, несмотря на бороду, физиономией. Всё, что его отличало от других это приметный шрам над правой бровью, наминающий арабскую букву "даль". Мне тогда показалось добрым знаком, что бил он меня не очень охотно. Просто я ещё не мог понять, что это значит.

Сейчас, сидя в салоне самолёта, я пробегал мысленно по всей своей жизни, пытаясь понять — в чём же была моя главная ошибка. Наверное, все-таки в том, что не послушал своего отца и сбежал в горы. Искать романтических ощущений.

Романтики мне хватило с головой. Война, если на неё смотреть со стороны, весьма романтическое занятие. Кто из нас в детстве не играл в войну? Как с придыханием мы смотрели фильмы про разведчиков, для которых не было невыполнимых заданий. И каждый из нас мечтал оказаться на их месте. Тогда я только и мечтал о том, чтобы оказаться в гуще каких либо событий. Пускай после этого я погибну, но обязательно совершу что-то ужасно героическое! И все будут мной гордиться.

Действительность оказалась немного другой. Вместо парадного блеска — грязь, кровь, вместо героических подвигов — унижения, голод, вместо почёта и славы — стыд и страх. Страх был постоянно, страх присутствовал во всём. И не зря. Мне и сейчас страшно, даже не понимаю, почему? Из меня уже выбили всё, что могло жить и бояться. То, что осталось способно лишь болеть и жаловаться. А жаловаться бесполезно. Просто некому, да и незачем.

Краем глаза наблюдаю за соседями, за их поведением. Они счастливы, я им завидую. Счастливы они хотя бы тем, что даже не подозревают, что это последний полёт в их жизни. А вот я? Во имя чего я ухожу из этого мира? Да ещё и собираюсь с собой прихватить пару сотен попутчиков. Кто теперь сможет мне всё это объяснить?

Я кабардинец. А кабардинцы — народ гордый. Собственно так может сказать и осетин, и ингуш, и чеченец, и любой другой представитель более чем ста пятидесяти наций, живущих на Северном Кавказе. Эта война, которая идёт у нас, на Кавказе, уже больше трёх сотен лет среди нас считается народно-освободительной. Мнения разные, но споры идут, в основном, за столом. Потому, что все всё давно понимают. Понимают, что спорить совершенно нет никакого смысла. Всё решается наверху. Все это понимают, и тем не менее все спорят. А кое-кто и с автоматом в руках.

Я, с недавних пор понял, что никому нет дела до простого осетина, чеченца, или кабардинца. У всех на уме только деньги. А денег много не бывает. А где деньги, там значит и власть. Не нужно быть очень умным, это и так понятно. Чтобы получить свою толику власти, нужно посеять в "стаде" страх. Чем больше страха нагонишь, тем больше вероятность получить своё тёплое место у власти. Жаль, что я стал это понимать так поздно.

Говорят, что в такие моменты человек начинает вспоминать самые лучшие моменты своей жизни. Детство, например. Я своё детство ненавижу! Нас в семье было девять. Девять детей — семь девочек, мой старший брат Сослан, и я. Вообще-то, это была далеко не вся семья. Нас, Ташуевых, было много, мы жили на одной улице, и, собственно, жили, как одна семья. Каждый из нас мог зайти в любой дом и получить всё, что необходимо, от еды до денег. Кому-то это покажется странным, но для нас это было естественно, как дышать. Наш старейшина, он же и мулла, Бада говаривал и не один раз, что тем и сильны кавказцы, своим единением, клановостью, если можно так сказать. Что у нас действительно, один за всех и все за одного. Только сейчас я это стал понимать, а раньше я ненавидел всё, что было связано клановостью.

Моя мать, вся иссушенная родами, мелькала тихой, прозрачной тенью, изредка покрикивая на сестёр. Отец был вечно занят какими-то своими делами, в которые нас не посвящал. Дома его видели редко, зато, когда бывал, домочадцы ходили на цыпочках и, почти, не дышали. Отец в доме был полный властелин. Все вопросы решал только он. Его редко видели дома. В его отсутствие расправлял плечи брат, Сослан.

Сестёр он не трогал. Это была вотчина матери и старшей сестры Мананы. Зато на мне он отыгрывался, как мог. Это он называл "воспитание"! Тогда я его проклинал, на все лады. Да, всё познаётся в сравнении.

"Хашина", слабак, так он меня называл и постоянно давал пинки, тумаки с целью разозлить меня, чтобы я дал ему, в конце — концов, отпор. Однако, добивался прямо противоположного результата.

С детства я рос слабым, часто болеющим ребёнком, для которого привычные забавы. на улице были в тягость. Не успевал я за одногодками в играх и поэтому никто не хотел меня брать в свою команду. Да и мне не хотелось быть кому-то обузой. Поэтому, я часто прятался в сарае и уже в сотый раз перечитывал "Нартовский Эпос". Вот где я был настоящим!

Ты обезглавишь сотни чудовищ,

Сотни сокровищ нартам раздашь

Славен и звонок будет твой путь,

Будешь ты светом рода людского,

Здравицы они все скажут тебе.

Ты моё счастье, храбрый мой львёнок!

Бадыноко — вот кто был мой герой. Ему в детстве предвиделось великое будущее, так же, я думал, и мне. Сосруко — предводителя Нартов, я не любил. Почему? Да потому, что мой старший брат был назван его именем. Жаль, как поздно приходит прозрение.

Между тем "обряд посвящения" продолжался. Тех, кто выдержал первые испытания, а нас таких осталось всего пять человек из восемнадцати малолетних дурачков — искателей приключений. Странно, но как мне удалось выжить — не представляю. Что стало с остальными, поначалу, хотелось спросить. Но, после того, как нас, нагими, закопали по шею в землю, желание осталось только одно — чтобы скорее всё это кончилось. Нет, в этот раз нас не били, всё было гораздо хуже. Земля в горах очень холодная, тело переставали ощущать уже через десять минут. Оставалась только боль. Дикая, страшная, пронизывающая мышцы, кости, душу. Если кто начинал плакать, его тут же успокаивали — один из боевиков становился над ним и мочился ему в лицо. Сначала это было как наказание, а потом просто так, потому, что физиология требовала. Стыдно, страшно, отвратительно, мерзко. Когда на следующий день нас откопали, то избили ещё раз. Как это назвали — "оздоровительный массаж". О Аллах! Как я хотел всё вернуть обратно и забыть тот день, когда меня шайтан занёс в горы. Зачем я сунулся в эти кусты орешника — сам не понимаю. Соответственно там и получил по голове. Когда очнулся, то уже был в лагере ваххабитов.

Это только наша молва рисует из них героев и мучеников. На самом деле — уроды, каких мало. Я это понял с первого дня, когда один из них подойдя ко мне, улыбнулся щербатым ртом, из которого дохнуло смрадом:

— Какой милый мальчик!

Я был напуган до коликов и не понял, чего он от меня хочет. Но тут рядом возник Исхак:

— Он мой, ты слышал, отродье ифрита!

Щербатый открыл, было, рот, но тут же заткнулся под взглядом Исхака.

— Всё самое лучшее тебе! — Злобно просипел он, отворачиваясь.

— Не переживай, мальчик, всё это, — Исхак повёл рукой вокруг, — ненадолго. Ты же пришёл к нам, чтобы стать героем, правда?

Я, судорожно сглотнув, кивнул. Боевики, стоявшие кругом, заржали.

— Тогда терпи, всё только для того, чтобы ты прославился!

И, правда, я терпел. Терпел всё — боль, унижение, стыд, страх. Особенно страх. Единственной отдушиной в череде унижения были занятия с имамом Абдаллой. Он давал нам зачатки закона Шариата, суры Корана. Только с имамом Абдаллой мы могли просто поговорить, спросить его, о чём-либо. Только он относился к нам как к людям. Близорукий, в больших очках, но его светлые зелёные глаза, казалось, могли заглянуть в самый дальний уголок души. Он часто говорил:

— Я не знаю, дети, зачем вы сюда пришли, но я должен сделать всё, чтобы перед Аллахом вы предстали идеально чистыми. Вы здесь затем, чтобы умереть за веру. И нет ничего чище этих помыслов. С другой стороны, от нас требуют, чтобы шахид отправляясь на свидание с Аллахом, захватывал с собой как можно больше неверных. Я уже стар, и мне разрешено рассуждать на эти темы. — Он усмехнулся, — Вернее не разрешено, а просто мне уже наплевать на запреты. Кто такой неверный, в нашем понимании? Человек не признающий Коран, которому наплевать на законы Шариата, у которого Ураза Байрам не вызывает никаких ассоциаций. И что? Казнить его теперь за это? Почти две тысячи лет христиане уничтожали тех, кто не верит во Христа, более полутора тысяч лет мы занимаемся тем же. Возникает вопрос — чего мы все достигли? И христиане и мусульмане? Абсолютно НИЧЕГО!

Мы молчали, ошарашенные услышанным. Я поднял руку:

— Простите, святейший, но как эти слова могут звучать в таком месте? И Вы не боитесь их произносить?

Имам грустно улыбнулся:

— Знаешь, Заурбек, мне отчего-то кажется, что нам ещё предстоит поспорить на подобные темы.

Я ничего не понял, но понимать что-либо было поздно. В палатку вошёл Ицхак. Поклонившись имаму, он произнёс:

— Нам пора, святейший.

Тот грустно покачал головой:

— Храни вас Аллах!

... Сначала меня отмыли в бане. Я уже потерял счёт дням и неделям, проведённым в горах, и действительно наслаждался горячей водой и мылом. Как-то странно было видеть постоянно рядом с собой Исхака. Но, услыхав однажды, что остальные курсанты систематически подвергались сексуальному насилию со стороны боевиков, я понял, что есть два варианта. Либо Исхак сохраняет моё достоинство как мужчины из солидарности. В это, почему-то, не верилось. Значит у него в голове что-то ещё более гнусное. В это верилось с большей долей вероятности. Значит надо держать ухо востро.

И, тем не менее, Исхак помог мне помыться, состриг завшивевшие волосы, подобрал по размеру гражданскую одежду.

— Ну вот, милый мой, — саркастически произнёс он, — ты и готов к подвигу.

У меня засосало под ложечкой:

— И что же дальше?

— А ты думаешь, для чего тебя тут кормили и воспитывали? Теряли время, наконец? Пора долги отдавать.

Я ждал, что всё это чем-нибудь должно закончиться, но всё равно его слова прозвучали как гром среди ясного неба.

— Всё, поехали.

В сопровождении пятерых боевиков, мы полчаса продирались через "зелёнку". На разбитой горной дороге стояла замызганная легковушка.

— Садись, — скомандовал Исхак, когда все остальные растворились в кустах. — И молчок. Раскроешь рот — застрелю. И не надейся на быструю смерть. Я стреляю хорошо, мучаться будешь долго.

Ехали мы долго, часа три. Самое странное, что нас никто не остановил. По дороге не было ни одного милицейского поста!

Исхак начал притормаживать. Мелькнул указатель "Минеральные воды". Я решился подать голос:

— Мы, что, полетим куда-то?

— А ты умный парень, — усмехнулся Исхак.

— А чего гадать? Единственный в округе город, в котором есть аэропорт. Ума много не надо

— Ну, раз догадался, тогда и говорить больше не о чем. — Отрезал Исхак.

Мы остановились на окраине города в неприметном домишке. Его хозяин встретил нас подобострастно:

— Как доехали, не голодны, ли, ещё чего не желаете?

Исхак прервал его:

— Всё готово?

— О да, конечно!

— Неси немедленно.

Хозяин вынес из дома большую сумку и портфель. Из сумки Исхак осторожно вытащил тёмно-зелёную спортивную куртку. Вопросительно посмотрел на принесшего:

— Работает?

— Да, конечно, достаточно застегнуть молнию до конца, и заряд становится на взвод. Если расстегнуть — бахнет, мало не покажется. На случай отказа — в портфеле дистанционное управление.

— А как насчет обнаружения?

Хозяин пожал плечами:

— Пока ни собаки, ни металлодетектор не фиксируют.

Ицхак, казалось, был доволен. Достав из багажника "дипломат" протянул его собеседнику.

— Проверять, надеюсь, не надо, — хохотнул тот.

— Ты меня знаешь, — осклабился Исхак, — как в швейцарском банке.

Всё это время я сидел на пассажирском месте, и словно всё, что происходило, меня совершенно не касалась. Самое ужасное было в том, что я понимал, о чём идёт речь, но мне было абсолютно всё равно. Я впал в ступор. Исхак мне что-то говорил, я кивал, он помог мне надеть эту курточку. Очень аккуратно застегнув её на мне, сказал ещё что-то. Паспортный контроль прошли быстро, багажа у нас не было, только ручная кладь.