Чертополох 3

— Это правда. Последние месяцы моей жизни были более чем богаты на события. Думаю, тебе будет небезынтересно узнать о некоторых из них.

...Следующий косой час я рассказывала Остену обо всём, что со мной и Моридом случилось в Мэлдине, и о том, что нас ждало после. Поведала и об устроенном святошами над умирающим 'карающем' судилище, и о смерти Морида, и о его семье. Тысячник слушал меня внимательно, лишь иногда задавая тот или иной вопрос, а в конце заметил.

— Ну что ж, теперь понятно, почему жрецы боятся упоминания Мэлдина, как огня... И да, последствия его падения будут много обширнее, чем тебе кажется сейчас, Энри.

— И чем это обернётся для семьи Морида? — я бросила на Остена настороженный взгляд, а он ответил мне едва заметной усмешкой.

— Если они будут молчать о мэлдинских событиях, то ничем. И не надо так на меня смотреть — в обиду я домашних Морида не дам, и заслуженная пенсия у них будет. Слово Остена.

Тут дело в другом. Наш Владыка уже давно хочет подмять жрецов и жриц под себя, вот только сделать это было не так то и просто. Зато теперь у него на руках есть железные доводы. Матерь Ольжана обладала и властью, и связями, и положением, а жрицы из её храма часто были наставницами в самых благородных семьях Милеста. И если она на самом деле служила Аркосу, то как знать, насколько глубоко была разнесена эта зараза? Арвиген будет настаивать на розысках и дознании по всем храмам княжества, жрецам, дабы не быть заподозренными в сочувствии к ереси, придётся с ним согласиться, и это станет началом их конца.

Уверен, что доверенные люди Арвигена, проводя розыск, вызнают обо всех их прегрешениях — как больших, так и малых, и у нашего Владыки появится возможность прижать Служителей богов к ногтю. Так что плащ жрицы Милостивой больше не будет для тебя защитой, Энри. По крайней мере, в Амэне. Но есть в этом всём и надежда на хорошее — занятый расследованием Арвиген, возможно, подзабудет о той, что похитила его беркута. А так ли это, я узнаю, когда отправлюсь на грядущие праздники в Милест.

— Ты уезжаешь? — мысль о том, что тысячник вскоре покинет имение, почему-то меня не порадовала. Но ещё больше не порадовал его ответ.

— Дней через десять. Обернусь быстро — вы с Дари даже соскучиться не успеете.

Тревога, которая поселилась у меня под сердцем с того самого часа, когда я узнала о скором отъезде Остена, никуда не делась и на следующий день. Возможно, именно она, да ещё вкупе с воспоминаниями о Мориде, и вызвала сновидение, которое заставило меня проснуться глухой ночью, дрожа от озноба.

Я снова была в Римлоне, в келье, выделенной Хозяйкой обители для Морида. Стояла посреди комнаты, сжимая в руках бесполезные теперь эликсиры и полотняные бинты для перевязки, в отчаянии смотрела на пустую, старательно укрытую покрывалом постель. А в голове у меня билась только одна мысль: 'опоздала'. А ведь, сварив утоляющие боль зелья, я позволила вздремнуть себе всего час, вот только этот час оказался роковым. Если бы не моя слабость, Морид не умер бы в одиночестве, думая, что о нём все забыли. Если бы я...

— Энри! — обернувшись на голос, я увидела стоящего в дверях 'карающего', и бесценное зелье выскользнуло у меня из рук.

— Морид?— я с удивлением смотрела на его лукавые глаза, на улыбку, на чистую кожу без единого струпа или язвы. — Ты же умер?

— И кто тебе сказал подобную глупость? — Морид шагнул ко мне и обнял за плечи.

— Посмотри на меня. Разве я похож на мертвеца?

— Нет, — хотя 'карающий' улыбался, от его рук шёл холод. И это было неправильно. Так же, как и то, что его болезнь исчезла без следа. Было и ещё что-то, но я никак не могла вспомнить, что именно. А Морид провёл рукой по моим волосам.

— Ты так исхудала, Энри, и не только от тоски. Что случилось?

— Много чего, — я всё ещё всматривалась в лицо Морида, тщетно пытаясь понять, почему его речь меня так пугает, когда он, коснувшись пальцами моего ошейника, внезапно помрачнел:

— Вижу, тебе здесь плохо... Но ничего — совсем скоро я заберу тебя.

— Что? — увидев, как глаза 'карающего' обращаются в наполненные серебром очи Ловчих, я рванулась из его рук, но он и не держал меня — уже в следующее мгновение на месте человеческой фигуры был лишь серый, клубящийся туман.

Проснувшись, я, дрожа от холода, первым делом зажгла свечу — в эти мгновения живой огонь казался мне единственным спасением от ночного кошмара, и чувства меня не подвели. Как только слабый свет озарил комнату, все, окружающие меня тени, разом канули в небытие. Лишь на овечьей шкуре, служившей мне дополнительным одеялом, серебрился иней... Но когда я, озадаченная и испуганная, поднесла к нему свечу, то оказалось, что на шкуре ничего нет — это была всего лишь игра света.

А уже к полудню мой странный сон как-то незаметно забылся — точно отшептал кто.

Олдер

Когда до отъезда в Милест оставалось ровно четыре дня, Остен вытащил из тайника сумку Энейры Ирташ, и, выудив из её недр, печатку с гербом Бжестровых, ещё долго крутил перстень в руке. Эта находка неприятно удивила его ещё во время первого осмотра вещей так внезапно появившейся в его доме лесовички, да и сейчас это неприятие никуда не делось. В сумке, конечно, были и более интересные предметы — на разбор записей в старой тетради тысячник и вовсе убил несколько вечеров, но злополучная печатка была точно заноза.

С каким бы удовольствием он положил бы этот перстень на стол перед Энейрой и, глядя ей в глаза, напрямую бы спросил её о Ставгаре! Вот только подобный поступок был бы несусветной глупостью. В конце концов, печатка может означать совсем не то, что утверждал молодой Бжестров — он ведь, получается, знал её истинное происхождение, а значит, мог подарить то, что в случае нужды станет пропуском. Но даже если это не так, вести себя, точно ревнивый муж, не стоило. Энри вполне может оскорбиться на подобный выпад, а установившийся между ними мир и так был хрупок, точно первый осенний ледок. И держался он главным образом (тут тысячник себе не льстил) за счёт Дари.

Что ж, есть и другие способы вызнать нужное. Тяжело вздохнув, тысячник отправил ненавистную печатку в сумку, и отправился с ней в комнату к Энейре Ирташ.

Поскольку у Дари в это время шли очередные занятия с Иларом, лесовичка действительно была в своей комнате и снова вышивала, устроившись у окна. Олдеру хватило всего пары мгновений для того, чтобы оценить и строгий профиль, и тяжёлый узел волос на затылке склонённой над работой женщины, но потом она повернула голову, и волшебство тут же рассеялось. На тысячника смотрели грустно, устало и, как ему показалось, равнодушно.

— Энри, — Остен всё же позволил себе улыбнуться, хотя знал, что ответной улыбки ему не дождаться. — Поскольку ищейкам Владыки пока не до нас, я решил, что эти вещи можно больше не прятать.

Он выставил видавшую виды сумку на скамью, и Энейра, увидев её, тут же встала со своего места. С подозрением взглянув на тысячника, подошла к сумке, и, легко её подхватив, провела ладонью по прочной коже.

— Ты... Смотрел, что внутри?

— Разумеется, — Остен даже не попытался изобразить раскаяние, потому как не чувствовал за собою вины.— Должен же я знать, чем живёт женщина, которая обретается в моём доме.

— И как, узнал? — В этот раз губы Энри изогнулись в неком подобии улыбки, которая, по всей видимости, должна была уязвить Олдера, но стрела прошла мимо.

— Если честно, не совсем. — Тысячник чуть склонил голову, всем своим видом демонстрируя миролюбие.— Но я пришёл не ради обсуждения твоих маленьких секретов, Энри. В конце концов, ты имеешь на них полное право. Просто мне тут подумалось, что не произойдёт ничего страшного, если ты пошлёшь весть своим знакомцам в Крейге. Не стоит устраивать им пытку неведением.

— Не ты ли сам говорил, что храмовая почта теперь небезопасна? — меж нахмурившихся бровей Энейры проявилась небольшая складка, и тысячник с трудом подавил острое желание разгладить эту крошечную морщинку самыми кончиками пальцев. Это было бы неуместно. Во всяком случае, сейчас...

— Не только ты обзаводишься полезными знакомствами, беглая жрица. В Милесте у меня есть пара надёжных людей, которые могут переправить твоё письмо, куда надо, и не станут задавать лишних вопросов. И да, вскрывать его и читать они тоже не будут.

— Раз так, — Энейра, размышляя, на миг опустила глаза, а потом вновь прямо и твёрдо взглянула на Остена.— Я хотела бы отправить весть в Делькону. Матери Веринике.

— Хорошо, — Остен согласно кивнул головой, а потом всё же попробовал закинуть пробный камень. — Это будет единственное письмо? Возможно, у тебя есть ещё кто-то близкий?

— Думаю, что и одного послания будет достаточно. — Лицо Энейры как то мгновенно посуровело. — Тем более что я не хочу доставлять лишних хлопот твоим людям, тысячник.

— А как же молодой Бжестров? Разве ты не хочешь узнать, спали ли с него чары? — устав ходить вокруг да около, Остен прямо задал давно вертящийся на языке вопрос, но ответом ему стал лишь грустный взгляд.

— Даже если Ставгар уже вернул себе человеческий облик, то об этом будут знать лишь немногие. Вряд ли такую новость станут обсуждать на каждом углу.

— Думаю, ты ошибаешься, Энри. Бжестов в глазах толпы быстро станет эдаким героем-мучеником, сумевшим обойти колдовство самого Арвигена. Вскоре в вашем княжестве о нём сложат песни и сказки.

— И какая тебе в том печаль, тысячник? — Остен отметил, что взгляд Энри не изменился. Разве что стал более пристальным. — Неужели ты так сильно его ненавидишь?

— Мне, по большому счёту, нет дела до Бжестрова. — Остен и сам понимал, что лжёт, но всё ещё упрямо стоял на своём. — Просто та слава, что достанется ему, должна принадлежать тебе. Мне это кажется неправильным.

— Мне нет дела до пересудов. — Энейра, взмахнув густыми ресницами, вновь вернулась к окну и оставленному вышиванию, и Остен поспешил покинуть её комнату. Хоть тысячнику этого и не хотелось, он должен был признать, что Бжестров по-прежнему оставался камнем преткновения между ним и дочерью Мартиара Ирташа. И хоть это препона и не была такой сильной, как представлялась Остену вначале, само её наличие было сродни загнанной в палец занозе. Которую пока не представлялось возможности вытащить.

Но ничего. Он это перетерпит и подождёт — ровно столько, сколько надо, и таки добьётся своего. Энри перестанет смотреть на него, как на врага, привыкнет к дому и его хозяину, и уж тогда он своего не упустит и сумеет быть очень убедительным. Главное, чтоб неугомонный Бжестров не крутился под ногами, и не смущал Энейру своим присутствием.

Следуя своему плану, Остен, получив готовое письмо от Энейры ровно за день до намеченного отъезда, не стал его читать. Хотя искушение нарушить поставленный самому себе запрет и было необычайно сильным. Вот только тысячник понимал, что, вскрыв письмо, переступил бы ту грань, которую не следовало нарушать. И совершенно неважно, прознала бы о его поступке Энри, или нет. Он бы всё равно рано или поздно вышел бы боком — в этом тысячник даже не сомневался. А потому спрятал письмо поглубже, и приказал самому себе на время о нём забыть.

Что же до остального, то отъезд прошёл на редкость тихо и без лишних хлопот. Тысячник взял с собою в дорогу лишь одного слугу — в конце концов, достойным сопровождением он мог обзавестись, заехав к тысячнику Лорису. Кроме воинов себе в охрану, Остен сбирался попросить старого приятеля присмотреть за 'Тополями', пока их хозяин будет отбывать повинность в Милесте. Отказа в таком Олдеру не было бы, и он это знал, но всё одно покидал имение с тяжёлым сердцем.

Тяжесть эта никуда не делась за время пути, а, по прибытии в столицу, тревога тысячника ещё и усугубилась. Глядя на готовящийся к затяжному празднованию город, Остен особенно остро чувствовал, что сейчас должен находиться совсем в другом месте и с другими людьми. Вот только вернуться к сыну и Энейре он мог только после того, как князь соизволит его отпустить, а Арвиген пока не нашёл времени даже на то, чтобы принять тысячника.

Олдер не стал гадать, чем вызвана эта задержка — сомнения и неуверенность в любом случае были бы на руку лишь Владыке — а, в ожидании, занялся другими делами. Послал весточку с просьбой о встрече старику Иринду, посетил казармы, и, поговорив с глазу на глаз, с Антаром, погрузился в привычную рутину. Отчёты, назначения, пенсии, довольствие. Свежие лошади и амуниция, жалоба на то, что до сих пор не вызывающий нареканий купец начал выгадывать на добротности сукна и кожи, и прочее, прочее, прочее... Не забыл тысячник и об обещанной пенсии для семьи Морида. Срок, остававшийся до полной выслуги, был ничтожным, так что для приказа хватило стандартных в таких случаях словесных формулировок — к осиротевшей семье не стоило привлекать лишнего и, наверняка, не самого доброго внимания. Тем более, что усилия жрецов так ни к чему и не привели — несмотря на наказание за сплетни о Мэлдине, слухи о проклятом святилище множились в столице с поразительной быстротой...

Как бы то ни было, накопившиеся за время отсутствия дела занимали Остена до самого вечера, а, когда он уже был готов отправиться на покой, в казармы пожаловал княжеский посланец. Принесённое им письмо требовало от него дожидаться Арвигена завтра поутру у старых Северных ворот — Владыка намеревался совершить конную прогулку по окрестностям Милеста, и тысячнику предлагалось присоединиться к ней. А поскольку взять с собой можно было лишь одного сопровождающего, Олдер привычно выбрал Антара.

Утро следующего дня казалось будто бы специально созданным для необременительных прогулок. Погода стояла солнечная и безветренная, лёгкий мороз приятно бодрил, а не вымораживал всё нутро, да и воздух за городскими воротами, лишённый привычных миазмов и копоти от топящихся очагов, казался сладким. Вот только самого Остена не радовали ни солнце, ни воздух, ни высокое, не по-зимнему синее небо, ни укрытые искрящимся снегом поля, которые одним своим видом словно бы приглашали всадника пустить лошадь вскачь и насладиться её скоростью и силой.

Тысячник, застыв в молчаливом ожидании снаружи Северных ворот, мрачно смотрел на белый снег и мысленно представлял себе будущий разговор с Арвигеном. А беседа, между прочим, могла быть любой. Но Остену казалось, что о Ревинаре с Мелиром и сбежавшем беркуте Владыка вспомнит обязательно. И тут, в зависимости от настроения Арвигена, дело могло принять самый неожиданный и, возможно, неприятный для самого тысячника оборот. И к этому следовало быть готовым. А дальше — как карта ляжет. Впрочем, во вторую подряд немилость или приказ снова изловить Бжестрова тысячнику верилось слабо — Арвиген в своих играх с людьми не любил повторяться.

Наконец, когда Остен уже начал склоняться к мысли о том, что Владыка переменил своё решение о прогулке, узкие, уже более ста лет не пропускающие меж своими створками ни торговые караваны, ни чёрную кость, ворота раскрылись, и из тёмного зева стрельчатой арки рысью выехал небольшой отряд. Светло-серые плащи, подобранные в масть кони в сверкающих налобниках, равнодушные и словно бы вырезанные из камня лица всадников с холодными рыбьими глазами промелькнули перед Остеном за считанные мгновения.