Длинное замыкание

А говорить об этом с гордым царем Ангироланом из обширного рода Сангари должен чудом уцелевший рубака-абордажник, что за годы бесконечной войны не выслужился даже до центуриона. Вот это и называется — не повезло.

— Нам с тобой не повезло, декурион... — царь задумчиво теребит широкую плоскую сумку, лежавшую, должно быть, под столиком или под креслом, потому как, одеваясь, Сулла ее не видел. — Мне выбирать: поднять меч против родичей, с которыми я не согласен во многих вещах наиважнейших, но по крови — одно... Либо поднять меч против силы грозной, нездешней, исполненной новых знаний; а знания те могли бы быть весьма полезны, получи мы их миром; и наш народ немало мог бы дать вам взамен... — царь извлекает из сумки широкое плоское зеркало — судя по свечению, колдовское — но смотреть в него не желает. Смотрит на декуриона и говорит, как бьет:

— Тебе выбирать, воин. Будешь ли ты говорить со мной от имени Рима — либо вернешься к своим за вторым посольством. До наших границ тебя проводят; а уж там... кому знать, будет ли второе посольство удачнее первого! — царь кладет плоское зеркало на столик, напряженно всматривается в блеклые разноцветные сполохи.

Аврелий Сулла все-таки подходит к застекленному окну. Вопреки его тайным опасениям, за окном нет ничего похожего на пирамиды Темных. Но и с хижинами лесных фиари открывшийся взору город не имеет ничего общего. Как ни странно, город весьма походит на Лондиний, Эборакум или Лютецию — северные римские колонии, стоящие среди бескрайнего леса, зимой заметаемые снегом — и потому лишенные внутренних двориков, но обильно утыканные дымоходами, оснащенные большими печами и подпольными каналами для теплого воздуха, из-за чего дома сильно поднимались на цокольных этажах. В Лютеции Сулла вырос, в Лондиниуме начинал службу; в Эборакуме думал осесть, выйдя в отставку... И от знакомого вида Аврелий оживает. В центр золотистой комнаты он шагает твердой поступью истинного квирита.

— Сочувствую твоему тяжкому выбору, царь, — кланяется римлянин, — По смерти нашего посла Корнелия Агния Савла и его секретаря Юлиуса Трибула Бальба... Я, Аврелий Сулла, не имеющий пока третьего имени... Говорю с тобой от имени Рима!

Ангиролан Сангари отталкивает по столику колдовской прибор, выпрямляется в рост, хмурится:

— Рим победит. А родичи мои все умрут.

— Ты видел нашу победу в том волшебном зеркале?

— Нет. Любой из подчиненных моего брата Высокого, — повелителя Тьмы, как его зовете вы, римляне — оказавшись на твоем месте, переложит посольство на чужие плечи. Ему наплевать, что повторное посольство может и не дойти, что за время его отправления и прибытия все изменится; он боится только прогневить стоящего над ним господина. Поэтому ваша когорта сильнее их тысячи; поэтому ваш легион один сильнее их всех; ваша беда в одном — никак не собрать всех ваших врагов на одном поле! Я, государь Адливуна, желаю владеть искусством войны, как владеет им Рим, и отдам за это все, что только Рим пожелает.

— Я услышал тебя, царь. У меня есть вопросы, а ты обещал ответить на все.

— Говори!

— Ты говоришь, вы одного корня с Темными. Но вы смуглы и светловолосы, а Темные, с которыми я дрался на пирамидах города Ном-Урим, все сплошь бледные, волосы их чернее ночи, и даже кровь их зеленая.

— Много лет назад... Счет утерян, — царь косится на волшебное зеркало, — Мир окутала тьма. Исчезли звезды, луна. Свет солнца не достигал полей, и ничего не рождалось. Зеркало, о котором ты спрашивал, сделано еще до прихода тьмы. Зная его тайны, можно совершить многое. Но я этих тайн вовсе не знаю; зеркалом же владею одним из трех, наследством нашего рода. Мой брат, повелитель Тьмы, владеет вторым таким же; где третье — неизвестно... Мой брат силой колдовского зеркала делает бывшее — небывшим. Не спрашивай меня, как. Я вижу, что даже это искусство не помогает ему противостоять Риму! Но боги или создатели зеркал — думаю, легат, они суть одно и то же — берут плату за помощь, всякий раз иную, и всякий раз страшную. Во тьме семья моего брата переродилась, и если бы дело кончилось белою кожей, черными волосами, зеленою кровью, я не звал бы вас. Мы радовались концу Тьмы, они — оплакивали ее уход. Мы искали выживших, чтобы обменяться уцелевшими знаниями и собрали таких множество. Если ты, посол, снова посмотришь на Город... У нас один Город, он так и зовется... То увидишь далеко к востоку у самой реки, большое кубическое здание... Видишь?

— Вижу — отвечает Аврелий Сулла, подойдя к окну и высунувшись почти по пояс. Город утопает в привычной глазу зелени: буки, орешник, дубы и ясени. Тут нет секвой и хвощей, тут все даже пахнет как дома. Кубическое здание в море листвы и черепичных крыш действительно, хорошо заметно.

— Там наши маги. Хочешь научиться останавливать бури и вызывать дождь? Отводить недобрые мысли? Придавать мягкой бронзе прочность большую, чем у ваших знаменитых гладиев и пилумов?

— А что, научиться может всякий?

— Не всякий, но довольно многие. Ты же сам, легат, на той поляне в бою уложил полусотню заклятьем. Не помнишь?

Вернувшись к столику, Аврелий Сулла долго молчит. Наконец, решается. Царь говорит правду — по крайне мере, пока нужен союз с Римом. Можно тоже поделиться важным:

— Кто-то водил моими руками, царь. Голос бормотал заклятие сам собой, только завершив его, я освободился. И я теперь с ужасом ожидаю, кто из богов и что именно спросит с меня за спасение на той поляне.

Фиари пожимает плечами:

— Об этом стоит потолковать с нашими мудрецами. Возможно, ты никому ничего не должен. Выйдя из тьмы, мы собирали именно знания, друзей и торговые пути. А они, Темные, собирали рабов и слуг. В этом-то и не согласился со мной брат. И мы отселились от них через Реку. Ушли в эти вот леса полуострова Адливун, где и по сей день проживаем. Тут процветает наш народ; сюда к нам от убийств и боли сбежались лесные и морские фиари. Дома, башни и городские стены доставили нам прозванье Высоких. Нашу землю прославляют в сказках и песнях; фиари дальних земель верят, что после смерти их души вознесутся в ласковый Адливун... Когда явилась в мир сила, способная повергнуть царство крови, мы, конечно же, решили пойти ей навстречу.

— Вы не торопились, государь.

— Во-первых, мы узнали о вас не сразу. Во-вторых, мы все же фиари, а не люди. И принимаем решения не так скоро, потому что живем дольше вас. Мы непривычны к спешке. В-третьих, что наиважнейшее, мы хотели увидеть, что вы действительно сила. И теперь мы убедились, что вы в состоянии победить без нашей помощи. Но это будет большей кровью и намного дольше; за время бесконечной войны вы позабудете мирные искусства и превратитесь в народ убийц — Темные начинали точно так, а мы наблюдали все их перерождение от начала до конца. С нашими же знаниями и вашей силой можно совершить великие дела.

— У вас есть магия. Почему вы не победили врагов колдовством?

— Смотри сюда! — царь проводит пальцем по волшебному зеркалу, и в нем проявляется прямая линия. Фиари делает еще несколько движений — и на прямую накладывается волна, таким образом, что прямая проходит посередине.

— Ваше искусство войны, строительства, ваша хирургия — вот эта прямая линия. Нет взлетов, — аккуратно подрезанный ноготь упирается в верхнюю точку волны, — Однако, нет и падений! — теперь ноготь показывает на нижнюю дугу, а царь продолжает:

— Вы не хватаете с неба звезд, но надежно делаете свое дело. Магия же сродни вашей поэзии, театру, скульптуре и рисунку. Часто бывают провалы. Зато и взлеты бывают столь велики, столь выгодны, что позволяют пережить несколько провалов и дождаться еще одной удачи... Магия — это ничего наполовину, римлянин! Или вверх, или в смерть.

Сулла долго смотрит в колдовское зеркало, и говорит глухо:

— У меня остался еще один вопрос, государь. А затем я буду готов отправиться с твоими верительными грамотами обратно в Рим. Что до меня, то я счастлив быть с вами в союзе уже от одного того, что вы не режете людей заживо. Ты верно сказал, царь: я всего лишь рубака-абордажник, и все, что я знаю о цели нашего посольства — нам нужны союзники. Враг врага — наш друг. Там, на дороге, я умер, когда Ихор с Ангермом больше не защищали спину; все, что потом — жизнь взаймы. Я бы поклялся тебе, царь Адливуна, что приложу все свое небогатое красноречие, чтобы привлечь Императора к союзу с вами. Но моим богам ты не веришь, а твоих я, честно говоря, опасаюсь. Поэтому о посольстве я не буду говорить лишних слов. Кажется мне, мы понимаем, что хочет каждый из нас, а это уже много.

— Тогда задавай твой последний вопрос, легат. А потом я прикажу готовить для вас проводников, припасы и охрану. Мне доносят, что ваш корабль в сохранности ждет вас недалеко от берега; люди на нем здоровы и не удручены потерями; погода тихая и останется таковой еще дней десять-двенадцать.

— О двенадцатом апостоле богини Эмрис я и хочу спросить. На четвертом или пятом году от основания Новорима до нас дошли слухи о великих бойцах и магах, владеющих силой богини. Несколько позже мы увидели апостолов близко — в мирной жизни и в бою — и убедились, что подвиги Геркулеса им вполне по плечу. И даже большее... — посол немного помолчал, собираясь с мыслями. Продолжил так:

— Собравшись разом, эти апостолы могли бы искоренить темное Царство. Они уничтожают разбойников и убийц, обижающих людей на пути и в поселениях. Могли бы выкорчевать самое большое гнездо боли и крови, Ном-Урим. Десятку апостолов по силам. Известно ли тебе, государь, почему апостолы так не сделали? Хотя бы — пытались? И почему самое большое число в имени апостола — двенадцать, это Эрин Меркурий. А на слуху имена всего лишь четверых?

Царь Адливуна сдвигает брови:

— Лучше всего на твой вопрос ответили бы тебе сами апостолы. Но и наши мудрецы кое-что про них скажут. Первое, имена апостолам даются по порядку посвящения. Второе — апостолы не бессмертны. Те, чьи прозвания не на слуху, попросту однажды встретили противника не по силам. Третье — не тебе ли я только что рассказывал о жестокой и неотвратимой магии зеркала, принадлежащего моему брату? Очень может быть, что исчезновение восьми из дюжины — его рук дело. Если апостолы защищают земледельцев и торговцев, они выгодны моему брату, они поддерживают в его царстве порядок. Те же из апостолов, кто осмеливается бунтовать против престола, исчезают силою зеркала беззвучно, бесследно, бесславно — не погибают в бою, а никогда не проявляются в ткани бытия. То малое, что я знаю о зеркале — изменить судьбу одиночки гораздо проще, чем семейства или дружины. А изменить судьбу царства или города и вовсе невозможно, можно только немного отсрочить неизбежное. Зная, чем закончилось явление Рима в наши земли, могу поручиться престолом, что брат мой пробовал исправить ваш приход с помощью зеркала. В том и причина розни ваших воспоминаний о прибытии в мир...

Тут повелитель фиари сам отступает к окну, и посол полагает разговор законченным. Но едва Сулла делает шаг к выходу, как его собеседник, не оборачиваясь, продолжает совсем уже мрачно:

— И последнее, римлянин — по счету, но не по важности. Зачем бы апостолам богини Тьмы и смерти уничтожать адептов той же самой Тьмы и смерти? Разве не Тьме служат солнцеубийцы на верхушках пирамид; разве не смертью выполняют они то служение? В чем же противоречие между ними и апостолами? Если апостолу представить муки людские, либо гнев богини Эмрис... Как ты полагаешь, что апостол выберет?

* * *

— Выбирая богов, выбираешь судьбу!

Норин Геката обводит собрание пронзительным взглядом, ловит и не отпускает взгляды ответные; давит напропалую.

А непросто передавить волю апостола богини Эмрис. Да еще и — апостола многотысячелетнего, как, например, Ирий Конегрив. Молот его весит полтела взрослого мужчины. Взгляд Конегрива весит шесть тысячелетий. Ответ Ирия весит тысячи и тысячи копий и палиц; за ним — все жители Пустошей.

Но Конегрив и сам хорошо сознает цену своего слова; и цену своего молчания. Молчание Первый Апостол и кладет на весы.

Тогда Геката переводит взгляд посолонь. Второй Апостол запускает крепкие пальцы в буйные свои кудри, чешется громко, непристойно. Палица смирно лежит у ног, праща обернута поясом вокруг обширного чрева; имя второму апостолу — Пасть. Власть его над жаркими берегами под черным бархатным небом, где солнце падает в океан за краткие полторы улыбки, где никогда не видали заката и не знают, сколько можно успеть сделать за долгий рассвет.

Рассвет занимается, и на поляну собрания входят длинные, черные, быстро тающие тени — если прислушаться, слышно, как они шуршат по траве. Секрет шороха прост: уходящая тень больше не бережет росу. Тяжелые капли падают на красную глину либо возносятся паром — и освобожденные стебли шуршат, разгибаясь.

Норин Геката переводит зеленые глаза на следующего Апостола. Пятая не поднимает взгляда навстречу, Пятая облизывает полные яркие губы самым кончиком языка; Пятая частым гребнем проходит по вороным волосам до колен. Быть бы ей конегривой, да имя занято Ирием. И потому Пятая зовется Ночная Кобыла. Ночь ее время; сны ее слава; сила ее над мужчинами; страх ее над женщинами. Не нужно ей оружия, помимо черного же обсидианового ножа. И уж тем более, не нужен Пятой глупый спор.

Пятой?

А где же третий и четвертый носители воли божьей?

Третий уже тысячу лет, как не является на собрания. Хотя и собрания те проходят не каждый год. И не каждый десяток лет. Апостолы странствуют по всему Двулунию, и не всегда успевают воротиться к сборному месту даже за десятилетия. Может статься, Третий Апостол еще жив. А может, его секира черного нефрита валяется в шатре какого-нибудь вождя Степи или висит над местом рулевого на беспалубной однорядке островных разбойников.

Четвертый апостол — Норин Геката и есть.

Шестой апостол улыбается Гекате открыто и радостно. Хамарин Фетида поддержит любимую где угодно и против чего хочешь. Шестой апостол свеж бронзовым загаром капитана, и бронзой же сияет его абордажный ятаган — перекованный почти три тысячи лет назад из привычного уже тогда серпа-копеша, какие и по сей день в руках людоловов Кровавого Царства.

Против Ном-Урима, против ежедневного убийства на вершинах пирамид, Норин Геката сегодня поднимает голос.

Вот только слушают ее далеко не все.

Седьмой апостол тоже улыбается Гекате, но улыбается гаденько. Три тысячи лет прошло, как назвался он Змеем, а спустя всего только пять столетий народная молва переименовала седьмого апостола в Червя. Червь гибок и ловок, разум его изощрен в интригах. Бьется Червь нечасто, однако не ведает промахов длинное копье с ясеневым древком и каменным наконечником нарочито грубой колки.

Восьмой апостол сосредоточен и хмур. Крепкими пальцами проводит он вдоль прямого клинка черной бронзы и в который уж раз думает: не сменить ли меч-единорог на тугой поющий лук? Один только взгляд бросает Фарин Янус на стоящую в центре круга Норин Гекату. Но за взглядом этим — как у Первого и Второго апостолов — тысячи и тысячи засапожных ножей, сотни и сотни ростовых тугих луков. Фарин Янус — Бич Севера, как Хамарин Фетида — ужас и проклятье островных пиратов.