Окончательно он выдохся лишь в конце октября, когда командование получило достаточно качественных снимков наших новых самолетов, и некоторые фотографии однозначно говорили о том, что у русских действительно появились новые машины — форма крыльев, корпуса — таких самолетов у русских раньше явно не встречалось. Но окончательную точку в приказе о прекращении воздушного наступления на "партизан" командование поставило в связи с исчерпанием самолетов, выделенных на операцию — Гитлер наконец-то прочувствовал, что его криков явно недостаточно для того, чтобы победить уже вроде бы побежденную Белоруссию, он даже вернул в строй нескольких офицеров, которых лично снял незадолго до этого за невозможность справиться с какими-то недобитками, засевшими в дремучих лесах. И теперь фрицы решили передохнуть и разобраться — что за чертовщина вообще происходит. Ну не могут самолеты так быстро измениться.
У нас — могут. За конец сентября-октябрь они прошли значительные изменения, которые шли постепенно и непрерывно, тут же обкатываясь не только в испытательных полетах, но и в боях. Неудивительно, что немцы так долго не могли не то что разобраться с тем, что происходит, но просто понять, что что-то происходит. Внешний вид наших самолетов как бы проходил последовательные метаморфозы, напоминая компьютерный морфинг — они плавно перетекали из одной конструкции в другую — немного уменьшить толщину профиля, немного — ширину крыла — и снизившееся сопротивление повышало скорость полета, а снижение подъемной силы компенсировалось уменьшением веса конструкции из новых материалов, поэтому общая скорость возрастала — только за счет крыльев она возросла почти на сотню километров в час при том же моторе. Этому же способствовали и игры с корпусом — ужать его по бокам, снизить высоту, перенеся тяги управления в каналы сбоку от летчика, удлинить корпус, чтобы еще снизить волновое сопротивление — и вот корпус становится тоньше, что еще повышает скорость километров на тридцать. Только за счет крыльев и корпуса скорость "И-16" возросла с четырехсот пятидесяти до шестисот километров в час, превысив скорость эмилей и фридрихов — Bf.109-Е и -F на двадцать пять километров в час.
А меньший вес новых планеров позволял им увеличить свою резвость — при весе полностью заправленного и вооруженного самолета чуть более тысячи двухсот килограммов его энерговооруженность даже для моделей с моторами М-62 в семьсот-восемьсот лошадиных сил была выше мессеров с их тысячью-тысячью сто силами на более чем две с половиной тонны. Модели же "И-16" с М-63 с его тысячью лошадей приводили в изумление даже наших летчиков, а неподготовленные к таким сюрпризам фрицы поначалу даже забывали стрелять, когда не совсем обычная "крыса" вдруг резво убегала от них.
Но повышению скорости способствовал и прогресс в двигателях. Естественно, мы применили напыление металлов и в авиадвигателях, что прибавило им до десяти процентов мощности. Под новую мощность пришлось делать и новые винты, так как на старых уже было невозможно конвертировать добавочных лошадей двигателя в воздушную тягу. В результате у доработчиков двигателей и доработчиков винтов на некоторое время образовалась своеобразная гонка — двигателисты все наращивали мощность, а винтоделы пытались догнать ее в максимальном использовании новых мощностей. В результате каждую неделю самолеты прибавляли по десять-пятнадцать километров в час. В итоге пришли к некоторому равновесию лишь в середине ноября — тогда двигателисты освоили систему непосредственного впрыска, а винтовики — трехлопастные винты.
Система непосредственного впрыска была практически полностью позаимствована с немецких двигателей BMW801, собственно, на первые модели М-62Н ставились узлы с распотрошенных "немцев". Непосредственный впрыск позволил увеличить степень сжатия с шести до семи с половиной на тех же топливах, правда, пришлось подбирать новые точки зажигания и работы клапанов. Зато мощность мотора скакнула с восьмисот до более чем тысячи лошадей, что увеличило скорость на полсотни километров. Для М-63Н мощность повысилась всего на сто лошадей, до тысячи ста, но и это дало прибавку в скорости на тридцатник, а учитывая большую начальную мощность, истребители с этим двигателем давали шестьсот пятьдесят километров — более чем на семьдесят километров в час быстрее, чем его основной противник Bf.109-F.
Установка же на наши самолеты двигателя BMW801, хотя и повысила скорость еще на тридцатку, но потребовала значительных переделок в планере — этот мотор был тяжелее наших М-62Н и М-63Н более чем на четыреста килограммов, и, хотя его мощность и превышала полторы тысячи лошадей, а на взлетном режиме — и все тысячу восемьсот, но мы уже не могли ее полноценно использовать — аэродинамика наших слепленых на коленке планеров не позволяла разгонять себя выше шестисот семидесяти километров в час даже в пике. Требовались более фундаментальные расчеты и продувки.
Поэтому, достигнув потолка, авиаконструкторы засели за учебники и материальную часть, а двигателисты начали понемногу осваивать производство своих моторов — ведь пока мы летали на том, что смогли собрать по округе — своего и трофейного — а это было около двухсот моторов, примерно такое количество самолетов у нас и было. Это если считать по истребителям, как наиболее важному на тот момент виду авиационной техники — надо было отбиваться от наседавшего фрица, чтобы на земле могли относительно спокойно устанавливать и развивать производство. И, кстати, я выполнил свое обещание перед летчиками — посадил их на самолеты и дал возможность бить врага. Теперь с них причиталось, и, естественно, я затребовал с них, помимо "синего неба над головой", еще и по пятерых летчиков, подготовленных за три месяца каждым из трехсот пилотов, которые были у нас на тот момент. Пусть стараются, пока у нас есть возможность — фрицы, получив ушат холодной воды, временно притихли.
За это же время — с сентября по конец ноября — мы отработали воздушную разведку. На базе осоавиахима разведчики нашли ангар с пятью планерами — они никого не заинтересовали — ни наших, ни фрицев. А вот мне это показалось интересным. Планеры рассчитаны на длительный полет с минимальным расходом топлива, собственно, вообще безо всякого расхода. То есть по идее, если поставить на них хоть какой-то мотор, они могут висеть в воздухе практически часами — самое то для разведки. Поэтому в качестве проверки этой идеи мы поставили на них слабосильные но легкие моторы, которые было некуда больше приткнуть, и в первый же вылет летчики забрались на десять километров — даже выше пресловутой рамы. Там было холодно и не хватало кислорода, поэтому техники установили обогреватели, максимально загерметизировали внутреннее обитаемое пространство и установили нагнетатель воздуха. Начали пытаться делать разведку, но даже в бинокль, тем более одному человеку, было мало что видно внизу.
Пришлось менять конструкцию планера, чтобы создать рабочее место для специально выделенного наблюдателя и аппаратуры. Сзади кабины нарастили фюзеляж и оборудовали там для него место. В полу сделали окно, через которое можно было рассматривать поверхность земли в установленные на одном поворотном механизме подзорную трубу и два телескопа — они увеличивали в пять, пятнадцать и тридцать раз соответственно, то есть на максимальном увеличении теоретически мы могли видеть с десятикилометровой высоты как если бы находились на расстоянии трехсот метров.
Неплохо, но воздушные потоки давали постоянные мелкие толчки, так что и при пятикратном увеличении сложно было что-то разглядеть — так, общие детали. Фотоаппарат конечно решал проблему — он делал моментальный снимок и, хоть он и получался темным из-за очень маленькой светосилы, но зато давал четкие кадры, так как исключал смазывание визуального поля из-за тряски — съемка кадра делалась за микросекунды, а за это время сдвиг аппарата из-за тряски был исчезающе малым. Не всегда правда попадали объективом сразу в нужное место, но эту проблему компенсировали многократной съемкой. Так мы заблаговременно стали узнавать о передвижении опасных для нас соединений — полков пехоты, танковых батальонов, гаубичных батарей — и могли совершить превентивные удары — диверсиями или артиллерийским налетом.
Но успевали не всегда — пока планер отснимет площадь, вернется на базу, пока проявим пленку — за это время проходило два-три часа и многое могло измениться. Поэтому по-настоящему оперативная разведка у нас появилась в середине октября, после установки гиростабилизированных платформ для оборудования наблюдения — теперь наблюдатель мог в режиме реального времени сообщать на землю что видно внизу. Разведывательные планеры использовались как для стратегической разведки, так и в тактических целях — они поддерживали конкретные операции, иногда для налета одной роты на, допустим, склад, было задействовано до пяти планеров, которые контролировали как обстановку непосредственно на самом объекте, так и прилегающую территорию. Это позволяло своевременно выдвигать подразделения отсечки на направления выдвижения немцами помощи своему атакованному объекту и приостанавливать их. Такое маневрирование позволяло нам обходиться меньшими силами. Сопровождение колонн также ложилось на плечи планеров.
Теперь вокруг нас образовался круг радиусом в пятьсот километров, в котором мы знали, что происходит. Его обеспечивали не только планеры, но и наземные группы — наши или дружественных нам партизан, которых мы снабжали рациями, боеприпасами и оружием, информационной, а порой и силовой поддержкой — если кого-то слишком туго зажимали фашисты, мы делали в тот район высадку диверсионных и снайперских подразделений, которые точечными, но болезненными ударами быстро снижали ретивость наседавших. И, прочувствовав, что с нами они будут гораздо целее, все больше "диких" партизан вливались в наши военные части.
ГЛАВА 36.
Осенью происходило развитие не только нашей авиатехники, но и вообще всей территории. За сентябрь в дополнение к нашим двум миллионам мы втянули в свой район из окружающей местности еще более трехсот тысяч человек — в основном гражданских но и военных нашлось немало — и в лагерях, и в лесах. Пришлось расширять и контролируемую территорию. Немцы пытались нас сдерживать, но все более-менее боеспособные пехотные дивизии были на главном фронте, и против нас они могли бросить только недостаточно обученные и укомплектованные части. Их мы брали измором — небольшие но постоянные диверсионные операции плавили эти части — обстрелы из минометов, снайперская охота, нападения на колонны — порой было достаточно выбить двадцать процентов личного состава, чтобы обстановка с той или иной местности резко склонялась в нашу пользу — немцы теряли способность контролировать какие-то участки и это вдруг и резко приводило к тому, что они больше не могли контролировать и другие — мелкие патрули мы выбивали, крупных на всех не хватало, и им оставалось сидеть в населенном пункте, закопавшись по самую макушку. Над местным населением они больше не зверствовали после нескольких показательных ответных акций с нашей стороны — мы печатали листовки, где подробно рассказывали немецким солдатам что и почему мы сделали с их соратниками. Пока еще остающиеся в живых прониклись и даже иногда расстреливали зарвавшихся из своих союзничков. Все чаще удавалось договориться с гарнизоном какой-нибудь деревеньки о том, что мы их выпускаем с легким оружием и минимальным количеством боеприпасов в ответ на то, что они сдадут нам этот пункт — сейчас для нас было главным территория, а не кровь врага — ее мы выпили немало и еще больше выпьем, но надо наращивать базу для победы.
Территории были нужны прежде всего из-за урожая. Посевы на освобожденных землях убирались ударными темпами с помощью прицепных зерновых и клубнеуброчных комбайнов — на время страды пришлось отвлечь много пехотных соединений и рабочих из мастерских, зато собрали урожай практически мгновенно — за две недели. Урожай был не слишком большим, но позволял надеяться дотянуть до следующего. В укрепрайонах строились зерно— и клубнехранилища, куда он и свозился — пришлось пустить на них весь бетон, произведенный в течение месяца, зато была надежда сохранить максимум из собранного. Бетонные заводики строились постоянно — небольшие, на пять-десять кубометров бетона в сутки, они работали круглосуточно в две смены по 12 часов, обеспечивая нас строительным материалом для дотов, бункеров, тех же хранилищ, складов — мы зарывались в землю, строя системы опорных пунктов на пересечениях дорог и на танкоопасных направлениях, которые смогут поддерживать друг друга. Наземная операция представлялась нам наиболее опасной угрозой — все-таки для бомбежек мы были менее уязвимы из-за нашей рассредоточенности — немцы замаются гоняться по воздуху за каждым подразделением, а вот если наедут танки — хана — зачистят и даже не пикнем. И укрепления виделись средством сдержать такие наезды. Конечно, из них нас смогут выковырять артиллерией калибра не менее 150 миллиметров или полутонными бомбами, но вот все что полегче — это наши укрепления выдержат.
Из всего населения в войсках было не более ста тысяч человек, менее пяти процентов нашего населения — остальные восстанавливали народное хозяйство, строили дороги и оборонительные сооружения, проходили КМБ и учились. Из этих ста тысяч пятнадцать — в технических — танковых, артиллерии, авиации, радиовойсках, еще семь тысяч — это подразделения спецназа, которые сильно портили немцам кровь своими наскоками и могли сильно притормозить какие угодно колонны на узких лесных дорогах, а по шоссе они так просто и не пройдут — мы прикрыли их достаточно мощными укрепрайонами, которые не только были насыщены пехотой, но и сами прикрыты — и крупнокалиберной артиллерией, и авиацией. Ну и остальные были в стрелковых подразделениях, задачей которых было встать на позиции и умереть. Их мы тоже переучивали на маневренную войну, но не все были к ней способны, да и учителей не хватало. Во всех частях постоянно шли учения — штабные и полевые, индивидуальные, подразделениями и соединениями — в последних упор делался прежде всего на взаимодействие между родами войск — пехотой, танками, артиллерией, авиацией, спецназом, снайперами — целые оркестры днями и ночами отрабатывали слаженность своих партий. Многие бойцы и командиры чесали затылки и говорили, что вот если бы такая армия была четыре месяца назад, мы были бы уже в Берлине. Что самое интересное, большинство тактических приемов придумали эти же самые военнослужащие — их просто надо было немного подтолкнуть в нужном направлении и позволять ошибаться на занятиях — главное, чтобы они каждую свою мысль могли обосновать, а оппоненты — разобрать именно мысль, а не человека, ее выдвинувшего. Такой подход способствовал созданию деловой и дружеской атмосферы — даже если кто-то по итогам обсуждений оказывался не прав, ему не было смысла злиться, наоборот, мы старались сделать так, чтобы он воспринимал это как возможность обучиться, нарастить свои знания, улучшить навыки.
Немцы тоже почувствовали улучшение нашей тактики а порой и стратегии — все чаще их подразделения оказывались в окружении и были вынуждены сдаваться. Их мы обменивали на наших военнопленных и гражданских в соотношении один немец за десять-двадцать наших — пока фрицы ценили себя еще очень высоко.
