| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я, честно сказать, уже пожалел, что задал последний вопрос. Хотел ведь, поинтересоваться насчёт вибростола, но выбрал другие приоритеты. Само сорвалось с языка. Петро изливал душу серьёзно и обстоятельно, как будто не видел, что перед ним не ровесник, а всего лишь сопливый пацан. Наверное накипело:
— Что тут прикажете делать? Не уважить, человека обидишь, откажешь в последней просьбе. Уважить -врага наживешь. Зойка, она ведь злопамятная... Ты кстати куда, домой? Пошли, до смолы провожу.
И правда, пора. Воробьишко притих. Он по-свойски устроился на дне моего кармана, лишь изредка вздрагивал от громкого лязга столкнувшихся железнодорожных вагонов. Я всё время держал наготове вопрос о вибростоле, но дядька Петро не давал вставить и слова.
— Привалило работы! И дёрнул же чёрт Ваську-крановщика лишку ковшом зацепить! С одной стороны, полувагон глубокий, дна из кабины не видно, а с другой — опытный работяга, пора бы уже и руками слышать нагрузку на рычагах.
Около нашего островка провожатый затормозил.
— Мне дальше нельзя. Начальство сказало, что будет теперь строго присматривать. Слышь Кулибин, не детское это дело, но больше просить некого. Отнёс бы бутылку Ваньке Погребняку, не в службу а в дружбу, а? Зойка тебя не будет ругать: дитё есть дитё. Сказали ему отнести, он и отнёс...
— Что я, не понимаю? Давайте, схожу, передам.
— Вот молодчага! Ну, Сашка, уважил! — Петр Васильевич достал штанины бутылку "Столичной" и плотный комок мелочи, аккуратно завернутой в мятый бумажный рубль. — Смотри, сдачу не потеряй!
Дядьку Ваньку я не узнал. Он сидел между двумя сыновьями, откинув исхудавшее тело на деревянный забор. Как его искорёжило за время недолгой болезни! Пиджак, надетый поверх пижамы, сидел на плечах как на вешалке. А ведь пару недель назад он не сходился на животе.
— Что тебе? — с недобрым прищуром спросил Валерка и сдвинул меха.
Услышав его голос, дядька Ванька приподнял голову и уставился на меня провалами впалых глазниц. Там, в глубине, упрямо тлели зрачки.
— Вот, — я достал из-за пояса злополучную водку, — И сдача ещё, рубль девяносто три. Петро со смолы просил передать. Сам он не может. Кран у них с рельсов упал, полная железка начальства.
Никто не спешил вставать, брать у меня бутылку, или хотя бы откликнуться словом. Младшие Погребняки смотрели на старшего, который давился приступом боли. Я это понял по скрипу зубов и натянувшейся коже на скулах.
— Плохо тебе, па? — спросил самый старший, Витька, худой кадыкастый пацан, почти уже парубок. — Может, за лекарством сходить?
— Сидеть! — оборвал его дядька Ванька. — Отпустило уже. Чей это мальчонка?
— Деда Дранёва внук.
В измученных болезнью глазах, вспыхнула искорка узнавания:
— Сашка?! А я тебя, брат, не узнал. Совсем уже взрослым стал! Садись рядом с нами на брёвнышко, послушай как Валерка играет, а водку поставь под скамейку... Давай, сынок, "Дунайские волны".
Баян был тот же самый, чёрно-белый, с логотипом "Донбасс" и мехами благородного бордового цвета. На клавишах правой руки тускло отсвечивали заклёпки. Дядьке Ваньке вручили его в Доме Культуры, на Празднике Урожая, за третье место по итогам страды.
Валерка порвёт этот инструмент в Батуми, на проспекте Руставели 53, в общежитии мореходки, где будет учиться на судового механика. Если, конечно, снова туда поступит.
Уйти было неудобно, сидеть как-то не в жилу. Дело не в дядьке Ваньке. Не такой уж он страшный, если как следует присмотреться. Просто со старшими его сыновьями я, мягко говоря, не сошелся характерами. Высокомерными они были, злопамятными. Витька уже в десятый класс перешёл, а до сих пор помнит "позорный" гол, который я пропустил, года четыре назад и больше в свою команду меня не берёт, ставит в ворота Родионову Таньку. Баянист со мной не здоровается. Видел его пару раз после своего воскрешения — нос кверху и мимо. Мы, кажется, опять поругались. А когда, по какому поводу — вопрос не ко мне. Если вспомнить, по разному было.
Валерка в душе Чапай, среди сверстников, Петька. Ни капли авторитета. А натура требует выхода. Сбил он вокруг себя уличную малышню, самоназначился атаманом. Я в его кодле был человеком непостоянным. Раза четыре в месяц меня изгоняли. Играем скажем, в "дыр-дыр". Это такой мини футбол, только площадка маленькая и вместо ворот камни. У сильной команды они шириной в четыре ступни, у слабой такие, что мяч еле-еле по центру протиснется. Все игроки полевые, вратарей нет. Правила тоже просты: три угловых — пеналь, рука в площади ворот — тоже. Становится пенальтист в трех шагах от ворот, спиной к створу — и пяточкой. Бывало что попадал.
Играем, короче. Атаман на жопу упал, на спину перекатился и поднятою ногой случайно по мячику ковырнул. Тот полетел хрен знает куда, а Валерка орёт что он "через себя" типа забил.
— Да не было гола, — говорю.
— Нет был! В прошлый раз, я согласен, не было, впритирку со штангой прошёл, а в этот раз точно был!
И подпевалы в голос:
— Атаман молодец! Куда там тому Пеле!
Я ни в какую. Встал в точке удара, на мячик показываю:
— Проведите прямую линию: где он, и где штанга?
А Валера мне затрещину хлысь! Тут же, вдогонку, подсрачник:
— Иди на фиг, — кричит, — мы больше с тобой не играем. И баллон не забудь принести! Завтра чтоб был!
Это запрошлым летом я около их дома по воробьям стрелял из рогатки, а камешек от дерева срикошетил и кокнул трёхлитровую банку, которую тетя Зоя вывесила сушиться на столбике. Долго гад помнил!
Но в то же самое время, с Валеркою было всегда интересно. Мне кажется, взрослые пацаны его недооценили. Это был заводила в лучшем смысле этого слова. Во что только мы не играли: в козла, чашечки, казанки, клюка (дед научил), спускались вниз по реке на корытах и автомобильных камерах, мастерили цокалки, поджиги и рогатки. Но самое главное, каждый последующий день Валеркиной кодлы разительно отличался от предыдущего в плане разнообразия.
* * *
Сидел я, короче, музыку слушал, да ловил мух для нахлебника, пока дядька Ванька не углядел:
— Кто это там у тебя? Мыша, что ль?
— Да то воробей, па, — уточнил Витька. — Желторотый ещё, летать не умеет.
— Гля, точно! Сколько я их в детстве побил, а живого в руках не держал. Дай, а?
— Я тебе к завтрему десяток таких наловлю, только скажи! — как всегда, прихвастнул Валерка и сдвинул меха.
— К за-автрему! Наловю-ю! — передразнил отец. — А мне, может быть, именно этот нужен?
Очутившись в чужой ладони, пернатый расправил крылья и щипанул дядьку Ваньку за указательный палец. Наверное ему не понравился запах лекарств.
— Ишь ты, какой герой! — с трудом улыбнулся тот. -Хорошо тебе драться, когда ничего не болит... Слышь, Сашка, — он перевёл на меня взгляд, в котором еще не погасла нежность к маленькой божьей твари, которая несмотря ни на что воюет за жизнь, — подари мне этого воробья!
Уж кому-кому, а дядьке Ваньке Погребняку я не смог отказать. Его уважала все от мала до велика. Ибо нет на улице того человека, которому бы он отказал в помощи. Остановится возле двора: "Баба Лена, выдь-ка на час". Достанет из ящика, что под кузовом, пару арбузов: "Возьмите своему внуку". Увидит мальчишку с поджигом, если что-то не так, издали углядит: "Ну-ка дай посмотреть!" Повертит в руках, скажет: "Ты из этого говна не вздумай стрелять, разорвёт. Загляни вечерком, я тебе из гаража сверлёную трубу привезу". И ведь, не забывал никогда! Если б не он, сколько бы пацанов на нашем краю остались без глаз...
Получив в собственность воробья, дядька Ванька повеселел. Наконец-то и у него появилась забота, соразмерная исчезающим силам:
— А ну-ка, сыны! Возьмите в сарае просечку для крупного сита и сделайте Гришке клетку. Такую, чтоб я за вас не краснел!
Работа нашлось всем. Тётю Зою, которая вышла узнать, почему замолчал баян, муж отправил варить пшённую кашу. А младшего Сасика, как я понял, дома сейчас не было. Он каждый июнь уезжал к тётке в Костромку.
Мне, как единственному оставшемуся не у дел, дядька Ванька сказал так:
— Будет твой воробей рядом со мной жить. Если выздоровлю, отпущу. А нет... Валерка отпустит.
Живёт в нём надежда. Не истончилась. А я ухожу...
И тут меня будто бы кто-то по башке саданул: куда ж ты дурак, уходишь, а память?!
Не успел ухватиться за эту мысль — ещё и ещё — по шее, да по спине:
— Барбос, сукин сын! Да что ж это за дитё?!
Бабушка, кто же ещё? Охаживает меня крапивным чувалом. И поделом. Заслужил. Отскочил я метров на пять — не отстаёт. Так и бежал впереди неё до самой калитки.
— В хате сиди, — кричит, — на улицу ни ногой! А вернусь, будет тебе чертей!
Глянул я сквозь щелку в заборе. Стоит дедов велосипед возле дома Погребняков, к тополю прислонённый, тяпки на раме, серп на багажнике, а дед у скамейки, с дядькой Ванькою ручкается.
Вот тебе, думаю, и Елена Акимовна! И как это она со спины углядела, что на рубашке карман грязный? Стал переодеваться, смотрю, а на плече чёрная полоса. Чиркнул наверное, когда под вагонами лез. Давненько со мной не случалось такой тотальной непрухи! Права тётя Шура, не мой это день. Вот вроде бы уцепился за какую-то важную мысль, а бабушка её мешком перебила.
Начал я голову напрягать — тут ручка в калитке загрохотала, кого-то не во-время принесло. Вышел на улицу — почтальонша:
— Вам телеграмма! Получите, и подпись вот здесь...
Чиркнул я, где показали, глянул в левую сторону: ушёл дядька Ванька. И моих стариков не видно уже. В поле наладились. Покуда дотелепают, жарюка-то и спадёт. Дед поведёт велосипед на руках.
Вышла уже Елена Акимовна из того возраста, когда трясутся на раме. Глянул наискосок: на смоле полным ходом разгрузка. Не до меня мужикам. Поднял к глазам бланк телеграммы, чуть в калитку не врезался. Мамка едет! Пишет чтобы встречали. Будет через семь дней. И счастье такое на сердце — весь мир хочется обнять!
Выгнал я из сарая своего "Школьника", сунул в мешок окучник с пропалывателем, к багажнику привязал и — как на самокате! Сильней оттолкнусь — дольше проеду. Всё быстрей, чем пешком.
Нет, думаю, не будет мне сегодня чертей. Не хватит у бабушки сил чтобы ругаться после такой новости. А телеграмма за пазухой, душу мою греет. Обычный почтовый бланк. Клочки телетайпной ленты оборваны с аппарата и наклеены между строк. Там текст. Цены в нём — три копейки за слово плюс пятачок подепешного сбора. А радость такая, что если я ею не поделюсь, она меня изнутри разорвёт. Куда там тому интернету! Поднажму, поднажму, выверну за очередной угол — нет, не видно дедушки с бабушкой, надо ещё! Уже и делянки, где через год будет футбольное поле наискось пересёк, во ходоки!
Возле правления семсовхоза выдохся окончательно. Постоял, посмотрел на дядьку Ваньку Погребняка. Он на Доске Почёта крайним справа висит, в самом верхнем ряду. Напротив крыльца скверик, низким заборчиком обнесён. В нём разноцветным ковром, чайные розы. Большие, как моя голова. Сколько раз хотел подойти. Не сорвать, просто понюхать. Да сторож разве позволит?
Тут слышу, за моею спиной:
— Гля, чи наш Сашка?
Я чуть велик не уронил. Повернулся, да как заору:
— Ба!!!
Не хотел ведь, само вырвалось. И, главное, руки, помимо моей воли, за пазуху шасть! Бланк телеграммы выхватывают, ей подают. Не деду, а ей!
Вот, думаю, падла этот несносный ребёнок, который сейчас мною командует! Знает же, что бабушка без очков и вообще ещё не научилась читать. Сам, гад, в натуре, дедушкин хвостик, но чует нутром, кто в доме настоящий хозяин!
А самому интересно. Наблюдаю, как будто со стороны, что ж Елена Акимовна делать-то будет? А у неё слёзы из глаз. Приняла она ту бумажку как иконку, двумя руками и говорит:
— Чи Надя... едет уже? — и бланк телеграммы деду суёт, мол, тоже порадуйся.
Жизнь прожил человек. Меня изучил как облупленного. Знает, что Сашка не станет беспричинно запрет нарушать.
— Что там, Степан? — ох, и не терпится ей убедиться в своей правоте!
Ну, дед тот мужик. Он своё счастье хлещет не залпом, а как самогон, по чуть-чуть, маленькими глотками. Прислонил свой велик к крыльцу, присел на порожек, в карман за очками полез. Нужны они тыщу лет в поле! И мне уже невмоготу: ещё б закурил!
Глянул я в синее небо, втянул в себя запахи детства. Под завязку, полную грудь. А денёчек-то, думаю, не так уж и плох!
— Поезд номер сто десять, — наконец-то читает дед и поясняет для бабушки, — тот же самый, что в прошлый раз...
Я знаю, что это не так. Отменили прямой "Владивосток-Адлер" в прошлом году. Теперь это прицепной плацкарт до Читы. Серёга рассказывал...
Огласив полный текст, Степан Александрович прячет очки:
— Радость радостью, а ехать пора. Хорошо бы управиться до темноты... Что ж ты, Сашка, тяпку не захватил?
Приподнимаю край мешковины, показываю прополочник.
— Тако-ое! — фыркает бабушка.
— Кому что, а барыне зонтик! — вторит ей дед.
Мне не обидно. Малому тоже. Нет негатива ни в детской душе, ни в пожилой памяти. Откуда им взяться, если мамка уже в поезде? Да и умом понимаю: слишком уж трудно пробивает себе дорогу всё новое, доселе невиданное. Сам, впервые попробовав велоблок в полевых условиях, сказал что это полная хрень, что тяпкой полоть намного быстрей. А вот у Фрола пошло с первого раза, у бабушки Кати тоже, что, впрочем, вполне объяснимо. Эти люди когда-то ходили с плугом за лошадьми.
Веду я свой велик. Дорога сама так под переднее колесо и укладывается! То ли прохладней стало, то ли счастье поставило меня на крыло и не даёт приземлиться. Глазом моргнуть не успел, до старого клуба дошли. Там вот-вот начнётся вечерний сеанс. Судя по бумажной афише, пришпиленной кнопками к Доске объявлений, "Хроника пикирующего бомбардировщика". На скамейке у входа сидят старики. Деда они знают. Он в Семсовхозе когда-то бригаду виноградарей возглавлял. Подкалывают напребой:
— Доброе утро, Степан Александрович!
— Что-то ты раненько сегодня, прям до зари!
Тот как может отшучивается:
— Солнце ещё высоко. Там делов на один чих!
— Ну, бог в помощь!
И всё-таки день клонится к вечеру. Тени над заводью стали длиннее и гуще. Камни на перекате уже не успевают подсохнуть от волны до волны. Дед достаёт из сумки пластмассовую литровую фляжку:
— Сбегай внучок, к колодезю, набери холодной воды.
Не хочет чтоб я увидел, как он будет переносить бабушку через протоку.
* * *
Когда я вернулся, прополка уже началась. Дед мерно взмахивал своей неподъёмной тяпкой, передвигаясь слева направо короткими полушагами. В приспущенной белой рубашке, он напоминал косаря. Бабушка не отставала, хоть изредка останавливалась чтобы выбрать и бросить в отдельную кучку куст малочая. Оно и понятно. Дед обрабатывал четыре рядка разом, она только два. Изредка они перекидывались парой коротких фраз, но больше мочали, чтобы не сбить дыхалку. А я собирал агрегат и поминал добром советские ГОСТы. В детских, и взрослых велосипедах внутренний диаметр рам был одинаков.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
