| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Велоблок получился ладненьким и компактным, но не шедевр.
Цепь болталась и гремела на раме, и это ещё полбеды. Передняя вилка ходила из стороны в сторону, мешая сосредоточиться на прополке.
Минут наверное пять я убил на начало рядка. Там и трава гуще и качество обработки земли оставляло желать лучшего. Шоркал своим агрегатом вперёд и назад, пока не приноровился левой рукой удерживать руль, а правой толкать раму. И дело пошло почти без усилий. Чернозём подвижной волной струился над узким лезвием. Неокрепшие стебли разномастного сорняка покорно ложились под ноги. Ни с чем не сравнимый запах кубанского поля свежим ветром гулял по душе. И руки ещё не забыли старое ремесло, и мамка уже в поезде. Не это ли счастье? И я заорал во всё горло песню Демиса Руссоса, которую очень любил слушать под водку, хоть в эти годы больше уважал Робертино Лоретти.
"Ever and ever, forever and ever you'll be the one
That shines in me like the morning sun.
Ever and ever, forever and ever you'll be my spring,
My rainbow's end and the song I sing..."
Ну, это типа того что "Ты всегда была единственной, как свет во мне утреннего солнца. Ты всегда была моей весной, сбывшейся мечтой и песней, звучащей во мне". Дерибас, короче. Влюбившись впервые, все пацаны моего времени сочиняли такую хрень. А вот мелодия — то да! Мелодия на зашибуху. И голос у грека грудной, насыщенный, вязкий, льётся как молоко. Такое не повторишь. Да я и не старался. Орал, не всегда попадая в ноты.
Второй куплет спеть не успел. Осёкся, когда сзади меня подергали за рубашку, как всегда вылезшую из штанов.
— О чём это ты, внучок, так жалобно голосил? — спросил дед Степан. — Знал бы слова, заплакал.
Огляделся: твою ж дивизию, это ж я его обогнал! И бабушка уже позади. Отложила в сторону тяпку, инспектирует мой рядок: не напортачил ли чё? Я даже немного обиделся. Особенно когда дед отодвинул меня рукой, подхватил велоблок за раму и попылил, как трактор "ДТ-75". Походу, прошёл-таки агрегат государственную приёмку.
Остальная работа прошелестела за полчаса. Не было в ней уже той песенной широты, голимый аврал. Мы с бабушкой тяпками обрабатывали начало рядка и едва успевали посторониться, когда
дед выходил на разворот, обдавая нас пылью и запахом пота. Ну, ещё там, где между рядков были досажены веники, тоже пришлось вручную полоть и окучивать. С агрегатом не развернуться.
Со стороны огородной бригады подтянулись припоздавшие зрители. Постояли, толкая друг друга в бок, но слов не нашли, вернулись обратно. Пацанчик на дамском велосипеде "лаптёй тормознул", попрыгал сдавая назад, штанину из-под цепи вызволил, закатал выше колена и почесал себе дале.
Солнце немного просело, но камни на перекате ещё не окрасились в розовый цвет, когда мы пошабашили.
— Дольше шли, — констатировал дед закуривая первую и последнюю папиросу.
Не удивлюсь, если по весне он возьмёт пару участков.
* * *
Был бы день каким-нибудь рядовым, я бы конечно огрёб свою долю словесных аплодисментов. Только думы у взрослых сейчас не о том. Это для нас с Серёгой мамка жизненный стержень, а для них она тоненькая тростиночка, которую нужно кохать и беречь. Время другое. Не докатилось ещё до наших широт само словосочетание "пожить для себя". А если б и докатилось, не прижилось. Слишком уж дико оно звучит. Так что моим старикам за оставшуюся неделю ого сколько дел нужно наворотить, чтобы встретить свою Надежду как подобает. Ну, насчёт того, чтобы поставить на стол что-нибудь вкусненькое, за бабушкой это не заржавеет. По-другому готовить она не умеет. А вот хату надраить до блеска, огород привести в порядок, постирать бельё, выгладить его, накрахмалить — это дела первостепенные. В меру сил надо помочь.
Не знаю как деду, а мне очень хотелось, чтобы на обратном пути встретился хоть кто-то из стариков, пожелавших нам "доброго утра". Но сеанс уже начался. Не просто же так они сидели около клуба? А так, праздник конечно. Верней, предвкушение праздника. Я даже придумал что подарю мамке. Смотаюсь с утра на первую гору, нарву там букет полевых цветов и поставлю в вазу. Она их любит пуще любых роз. А Серёге отдам письма той самой Марэ-Паркалы. Пусть радуется.
Я, кстати, совершенно не помню тот день когда мой братан вернулся из санатория. То ли не ездил встречать на вокзал, то ли память моя посчитала этот момент нресущественным. Вот разные мелочи из неё водкой не вышибешь, а тут... Помню к примеру, как Серёга намазал мне губы стручком горького перца. Помню как он заболел желтухой и к нам нагрянули санитары из санэпидстанции.
После той обработки, окна и пол пришлось перекрашивать, а на серебряной ложке, забытой на подоконнике остались тёмные пятна. Она у меня кстати до сих пор в буфете лежит, в смысле, лежала. А уж когда на носу у брата чирей вскочил, это была традикомедия. В школу идти не хотел, "позориться перед девочками". Бабушка ему тогда помогла. Запекла луковицу в духовке, прилепила на пластырь к больному месту, за ночь оттуда всё вытянуло. Как бедный Серега радовался! Он уже в то время был бабником-интернационалистом. Каждое утро морду свою прочищал огуречным лосьоном. Мамка рассказывала, что когда он появился на свет, у неё не было молока. Кормили его все обитательницы палаты: казашки, чувашки, немки, алтайки и кумадинки. Русских, наверное, в роддоме никого, кроме неё, не было потому что братан их всю жизнь игнорировал. В итоге женился на немке. Такой непонятный для меня бзик. И характеры у нас разные. Может быть потому, что Серега родился в Алтайском крае, а я на военном аэродроме в Приморье.
Вспоминая о будущем я настолько ушёл в себя, что врезался колесом в дедов велосипед. Поднял глаза — стоят, поджидают.
— Чи ты, Сашка, не поспишь на полу первое время, когда мама с братом приедут? Устанут они с дороги. А как пенсию принесут...
Такая привычка у дедушки с бабушкой — просчитывать всё заранее, надеяться только на свои силы.
— Конечно посплю.
Не буду же я им говорить, что мамка привезёт раскладушку, а Серега задержится в санатории ещё на пару недель?
— Ну тогда слава богу!
Старики потопали дальше, мимо правления. Я глянул направо и обомлел. Около новой школы укладывали асфальт. За частоколом деревьев дружно взлетали лотки подборных лопат. Сразу несколько мужиков орудовали деревянной гладилкой, похожей на огромную швабру. Самосвал с приподнятым кузовом рывками освобождался от груза, стараясь не замарать бетонный бордюр. Вдоль окон, густо измазанных известковой побелкой, медленно двигался дорожный каток.
Я подошёл ближе. Ну да, никаких сомнений. Асфальт ложили в том месте, где первого сентября был должен погибнуть братишка Наташки Городней — тот самый пацан, что пару недель назад умотал с мамкой в Медвежьегорск. В моём каноническом прошлом его вытолкнут из толпы любопытствующих под заднее колесо этого вот катка, на первой в истории школы большой перемене. А если бы он не уехал?
Солнце заметно просело за горизонт. Я смотрел в его сторону опустошённым взглядом и думал о том, что жизнь, по большому счёту, состоит из чреды мелочей. За их монотонной обыденностью трудно порой различить замковый кирпич, на котором держится всё, что построено до того. Человек самонадеян, а подсказчиков только три: интуиция, совесть и воспитание. И тут ко мне в голову вернулась шальная мысль, которую я не успел додумать сидя на бревнышке возле калитки дядьки Ваньки Погребняка. Я понял что память — свойство разумной материи, которая просто не может существовать вне человеческого сознания. Жизнь это, если совсем просто, способность видеть, слышать, думать, любить и совершать осознанные поступки. Всё это у меня есть, здесь и сейчас. А будет ли в том настоящем, где я числюсь пенсионером? — поди, проверь.
Попробуй сейчас, отыщи время, в котором родился, жил и хотел помереть, войди в холостяцкий дом, пропахший эрзац-табаком и спиртовой настойкой каштана, окунись в одиночество, согретое лишь мёртвым теплом газового котла. Где оно всё? Как будто б и не было никогда. Даже то что отпечаталось в памяти, ложится на эту реальность с очень большими допусками. Оно и неудивительно, сам к тому голову приложил. По всему получается, мир, в котором я сейчас существую, сам по себе самостоятелен и легко поддаётся корректировке. И как, спрашивается, я смогу из него уйти, если память о будущем-прошлом впечатано в это сознание как аверс на железном рубле? Где жизненный опыт того пацана, что по моим недавним прикидкам начинает играть в этом теле главную роль? Почему его сущность проявляет себя эмоциями, а не школьными знаниями и я как последний лох должен решать за него задачки по арифметике, писать изложения перьевой ручкой? Видит же гад, как я мучаюсь, размышляя о ситуации, в которую мы оба попали? Мог бы откликнуться, обозначить себя. Значит что? — никого, кроме меня, в этом теле нет. По крайней мере, пока. А перехлёст эмоций и прочая дурь это физиология, бурлящие гены растущего организма. Ему плевать, что творится с душой, он отвечает за свой участок...
По дороге домой я тщетно взывал к сознанию живущего во мне пацана, пытался вызвать на разговор. Потом вспоминал в деталях миг своего воскрешения. Логичней всего было предположить, что старый и малый одновременно сошлись в общей точке двух разных реальностей. Произошла накладка и память перетекла из одной головы в другую...
Ага! — возмутился разум, — значит, ты веришь в переселение душ, множественность времён и прочую лабуду?!
Нет! — твёрдо ответил я, — в это я точно не верю!
И в этот момент я чуть не упал с Витькиной кладки. Переднее колесо провалилось в щель между досок, потащило вниз, а мешок со свежей травой ощутимо толкнул в спину. Еле-еле на ногах удержался. Хорошо, дядька Петро помог. Дёрнул ручищей за раму, перенёс велосипед на дорогу, пошёл по своим делам, слова не обронив. Я и "спасибо" сказать не успел.
На деревянной опоре возле смолы зажёгся фонарь — тусклая лампа под колпаком, чем-то похожим на остроконечную шляпу Страшилы Мудрого. Под полями неясным облаком мельтешила мошка. На границе света и тьмы угадывались серые тени летучих мышей. Лениво брехал Мухтар. Настолько всё узнаваемо, что в сердце щемит. "Времена не выбирают", — сказал поэт. Сколько их, интересно, у Мироздания?
* * *
— Кто это тебе все пуговицы с мясом повыдирал? — строго спросила бабушка, придирчиво осматривая рубашку перед тем как бросить её в алюминиевый таз с грязным бельём.
Ну, это она, как обычно, преувеличивает. Не все, а всего три.
— Да встретились на улице пацаны...
— О-хо-хо, хо-хо! — вздыхает она и спешит к сковородке, где уже пустил пузыри картофельный "совус" с курицей, оставшийся от обеда, — пропала рубашка...
Сейчас самое главное ужин. А стирка это на завтра. Бабушка отсортирует больё, замочит его в холодной воде, добавит неполную горсть хозяйственного мыла, измельчённого на специальной тёрке и выставит тазик на солнце. К вечеру, когда вода будет горячей, всё выстирается само по себе. Безотказный способ. Лично проверено.
Дед курит на низкой скамейке под виноградником. В сумерках вспыхивает красный огонёк сигареты, высвечивая кончик носа и подбородок с трёхдневной щетиной.
— Зови его, — бабушка ловит мой взгляд и последовательно разбивает о край сковородки четыре яйца...
Эти люди ни разу не ужинали в ресторане, не ездили на такси. Я представил их со смартфонами в роли завсегдатаев социальных сетей, и мне стало стыдно за наше время. Как бы они, интересно, отреагировали, прочитав там экспертное утверждение, что русский народ завистлив, ленив и патологически склонен к пьянству?
Едим из одной сковородки. Бабушка подвигает ко мне куриное крылышко, берётся за гузку, деду оставляет пупок. Мурка и Зайчик зашевелились в духовке, зашелестели бумагой, оставленной там на разжижку. На вахту пора: вдруг косточка со стола упадёт, не всё ж молоко пить? Печка почти остыла, уже не щекочет щёки ласковым объёмным теплом. Мои старики знают, как дважды два, сколько поленьев требуется для того чтобы разогреть ужин или по-зимнему протопить дом, когда и на сколько можно задвинуть вьюшку. Они не ложатся спать, пока самые последние угольки не превратятся в золу. Печь это сакральный центр человеческого жилья. Во многом она определяет уклад и распорядок дня.
В такие часы радио незаменимая вещь, когда там "Театр у микрофона", "Встреча с песней" или ещё лучше — футбол.
Если нет, дед будет читать бабушке вслух что-нибудь из Тараса Шевченко в переводе Богдановича. Как сейчас. Я слышу негромкий надтреснутый голос и в памяти оживают стихи.
Мне часто снится тёплый летний вечер.
Холодный свет луны повис в дверях.
Накинув старый пиджачок на плечи,
Дед, закурив, читает "Кобзаря".
Угрюмный пёс скуает под окошком,
Вдали туманом кашляет река,
А под ногами мягко ходит кошка —
Выпрашивает блюдце молока...
Перед тем как нырнуть в кровать, украдкой приподнимаю край домотканого коврика. Ну да, те же самые половицы. Широкие доски обработаны фуганком вручную и окрашены в оранжевый цвет. Рядом с порогом глубокая ямка. Брак. Потому коврик здесь и лежит. С приездом Сереги мы будем по очереди мыть в доме полы и лишний раз выжимать тряпку, чтобы убрать и вытереть насухо скопившуюся там влагу. Да, всё в этом доме как было. Не добавить и не убрать.
В который уже раз я подумал, что окружающая реальность это не какая-то там альтернатива, а самое натуральное прошлое, всё в котором текло по заданным алоритмам, вплоть до появления здесь меня, человека свободной воли с прививкой от будущего, надёжно зашитой в памяти. Не с моим знанием физики рассуждать о таких вещах, но если сказать образно, именно в этот момент древо жизни дало боковую ветвь. Я не сомневался и в том, что где-то во времени существует другой мир, где бабушка Зоя — вдова дядьки Ваньки Погребняка, через месяц отпразднует девяностодвухлетие, а старший братан Серёга раз в две недели ходит в салон МТС, покупать новую симку, поскольку его, в очередной раз, забанили в "Одноклассниках". Он есть. Только меня там нет. Я теперь здесь и надолго. А раз так, нужно плотней браться за учёбу, хрен его знает, подфартит или нет в следующий раз поступить в мореходку.
Как там сказала Надежда Ивановна? "Ещё раз пересмотри все учебники, особенно по русскому языку и арифметике. На слабом фундаменте ничего путного не построишь"...
— Сашка, жмурись!
На столе щёлкнул будильник — поперхнулся тугой пружиной. Стайка сувенирных слонов брызнула фосфоресцирующим светом, отражась на тюлевой занавеске зелёным пятном в виде креста.
Засыпая, я подумал о том, что кладбищенский крест это символ остановившегося времени. Подумал и тот час же забыл...
Конец первой книги.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
