Зверь лютый. Книга 22. Стриптиз

Когда понимаешь, что надо искать — находишь.

Поспрашивали епископских. Конкретно по теме. Да, были в караване люди от Радила. Почти всех посекли в Балахне. Но один, вроде бы, сбежал.

Логично: кто-то же донёс весть о разгроме людей Феодора. Радил послал гонца к Боголюбскому, тот отправил ко мне сына Изяслава с дружиной. От чего случилась "Шемаханская царица".

Радил видит цепочку: преступление (моё, разгром епископских) — донос (его) — каратели (от Боголюбского). Пока — всё штатно. Но дальше... п-ш-ш... Карательный отряд во главе со старшим княжичем — тихо убрался. Восвояси. "Не солоно хлебавши". Или наоборот — "очень солоно": княжич как-то странно погиб. А отдачи нет...

Осторожный или более бюрократически продвинутый, поднаторевший в придворных интригах человек — здесь бы остановился. До выяснения подробностей "особых отношений" между князем Андреем и Воеводой Всеволжским. Радил, в силу своей рискованности и привычке к автономности, пошёл в "эскалаторы" — на обострение.

Даём описание утёкшего городецкого Драгуну.

— Э... Да. Был такой. Только назвался костромским. Их трое было. Двое-то — точно костромские. Как Феодор Кострому сжёг, так они и подались на низ.

Ага. Забавно. Подались "на Низ", да в Городце зацепились. Пережили спокойно проход епископского каравана. А епископ-то — костромских давил-топил-вешал. Но, придя в Городец, почему-то, беглых костромичей не сыскал. Радил не выдал? Они там грозу спокойно пересидели, обустроились, поди. И после, уже зимой, с чего-то подались во Всеволжск...

Бывает. Обстоятельства у людей — разные.

— А третий кто?

Подымаем записи.

— Есть такой. Толковый мужик, грамотный. На Керженце в десятских строителей трудится.

— А попутчики его?

— Костромичи-то? Один тут доски трёт, другой на Теше дерева валяет.

Взяли тихонько "доскотёра", показали ему, чисто для разговору, голову епископа Феодора в банке. Мужичок впечатлился, закрестился, понёс пулемётом — только записывай:

— Не губите! Я ж ничего худого...! Христом богом клянуся! Бес попутал!

Когда "десятского" с Керженца привезли — основное было уже понятно.

— Непохож, однако. Тебя ж Урюпой зовут. По-новогородски: неряха, разгильдяй, замарашка, хныря, хныкала, нюня, рева, плакса. А ты — одет прилично. Да и такую морду зверячью довести, чтобы хныкала да плакала — дашь ума.

Походил вокруг. Здоровенный, чуть сутулый мужичина. Перебитый нос, челюсть... хоть гвозди заколачивай. Из такого звероподобного бандюгана истину силой вынимать... Можно. Но возни будет немало.

— Мне с тобой, дядя, лясы точить — неколи. Про злодейства твои — всё понятно. Судьба твоя — в Боголюбовском застенке песни петь. Разница: или я отпишу князь Андрею, что ты злодей закоренелый, или — что злодей раскаивающийся.

Чисто для знатоков: по нормативам при дознании в застенке — признание не означает прекращение пытки. Оно должно быть в точности повторено ещё дважды. Тоже под пыткой.

— Не. Не надо. На Руси мне — смерть. Погибель мученическая. Лучше — сам голову сруби. Топором только.

Дальше я просидел ночь в роли исповедника.

Человек... с разнообразным жизненным путём. Подобно Генриху Штадену, напал на соученика с шилом. И нанёс ему "множественные ранения". Глупая подростковая ссора. С тяжёлыми пожизненными последствиями.

Родня его прокляла. Когда изгоняли из родного города, шурин, вышедший с ним к воротам, взял ветку и сказал: "Дай-ка я взбороню дорогу так, чтобы Урюпа не мог ее отыскать".

Тать, душегуб. Конокрад, поджигатель. Разбойник, святотатец — церковь ограбил, попа зарезал... Сбежал из-под стражи в Ярославле, прибился в Городец. Радил, хоть и имел на него "сыскную грамотку" с описанием внешности и деяний злодейских, но в Суздаль не выдал. Взял в услужение. Для особых поручений. Среди туземцев, в сельской округе, по караванам работал.

Человек жил годами — как зверь лесной. На всякий шорох оглядывался. Последние годы — одной милостью боярина.

Каждый день — как последний. Дожил до вечера — "Господь попустил", утром проснулся — "Богородица смилостивилась". Ни кола, ни двора.

А тут попал ко мне. Где каждого — всякого! — моют-бреют, кормят-одевают. Откуда — выдачи нету. Не по милости боярской, а по "Уставу об основании...". Где: "что было — то сплыло, что будет — сам сделаешь". Где за кусок хлеба соседу хрип рвать не надобно — Воевода корм даёт. Где кафтан парчовый даже и спереть — чисто "лихость показать". Ни продать, ни, тем более, носить...

Понятно, что сотоварищи косятся — злодея по ухваткам видать. Но тут через одного — люди с... с историей. Бригадир взглядом смерил:

— Руки-ноги целые? Мозгой за пни не цепляешь? Вот топор — вон делянка. Валяй.

Валяет. На валке леса работают бригадой. Двое — пилят, двое подсекают да обрубают. Мужик здоровый, не ленивый. Привычка в главарях ходить — есть, навык... "привести к общему знаменателю" — имеется.

Ему на "пьедестал лезть", всех под себя гнуть — не интересно. Что он, подросток прыщеватый, чтобы "вятшизм" свой доказывать? Ему бы потихоньку-полегоньку... пересидеть, не маячить...

Во всяком артельном деле сам собой прорезается "авторитет". Кому-то надо сказать:

— Тут — ты слева... пилу сильнее тащи... теперь — вон та сосна...

Один молчит и делает. Другой — тоже делает, но не молчит. Советует, подсказывает, командует... "Тянет на себя одеяло". Если "не молчит" по делу — к нему начинают прислушиваться.

Не всем такое нравится.

— Почему его слушают, а не меня?!

Возникают конфликты. Их... решают. Кто как умеет. Одному набил втихаря морду — остальные сами поняли, начали шустрее суетиться. Бригада — норму даёт, начальство — присматривается:

— Э, да ты ещё и грамотный?! Будешь десятским.

Карьеру у меня — быстро делают. В нормальной артели в головники выбиться — десятилетия. Обычай такой:

— Твой батя в головниках ходил, твой дед хаживал. Теперь и ты в возраст вошёл. Вон — в бороде седина видна. Прими на себя груз тяжкий — за артель в ответе быть.

Я не против традиций. Но у меня нет столько лет. До "седины в бороде".

Тут Урюпа понимает, что если вести себя минимально прилично: хорошо работать и не убивать по дури всякую не понравившуюся морду, то он уже не "голодный волк в зимнем лесу" с рывком-прыжком на каждое поскрипывание, а уважаемый авторитетный человек. Разговаривают с ним "по вежеству", норовят "-ста" добавить, благодарят за всякую мелочь от души, а не со страхом в глазах — как бы убежать побыстрее.

Уважают. За дело, а не за страх.

И начинается в душе "дикого лесного зверя"... томление. А вокруг идёт трёп. О том, как здоровски скоро будет.

— Вот зима кончится — выпрошу у Воеводы подворье в этом селище. Места тутошние мне глянулись. Бабу свою привезу, детишек.

— Да твоя-то нынче на городе с половиков пыль выколачивает. Под всяким встречным-поперечным.

— Не. Моя не такая. А хоть бы и так? Всё едино — надо восемь детей в избу ввести. А у меня только двое покудова.

— Воевода-то избу даст. Дык ведь и отдавать придётся. Пупок не развяжется?

— А ты прикинь. Сколько дадено, сколь отдать надобно.

Зовут этого Урюпу — грамотный же. Считают. До крика. Как не крути, а получается, что у Воеводы — куда как выгоднее, чем у того же Радила, к примеру.

Почему? — У меня централизованное обеспечение, индустриальное производство, воинские победы да иные хитрости с прибылями. Вон, с пол-мордвы коров пригнано. Но добивает спорщиков реза — процент по кредиту. Ну нет же такого нигде! В Святом Писании сказано — пятая часть, пятина. А у Воеводы — десятина!

* * *

У Вершигоры есть эпизод.

Партизанское соединение совершает рейд на Западную Украину. Дорогой принимают к себе местных. К комиссару приходит один из таких "новиков". С доносом на боевых товарищей.

— Они, пан комиссар, явно из панов. Антисоветский элемент.

— Как узнал?

— Они между собой разговаривали. Вспоминали, как до войны жили. У одного патефон был, у другого — пиджак. Каждый день в смазных сапогах ходили! Явно ж — не трудовое крестьянство. Простой працювник так не живёт! Эксплотаторы! Кулачьё!

"Наши люди на такси в булочную не ездят".

Разница в уровне жизни основной массы населения в сельской местности в Восточной и Западной Украине к 1941 г. — била в глаза.

* * *

И начинают у мужичка помороки съезжать. Куда я попал? Зачем я сюда пришёл? А может, плюнуть на Радила, да, вон как этот парень, выпросить себе подворье, корову там, бабу... Свой дом, детишки... жить-поживать, добра наживать...

Бабу... мягкую, добрую, жаркую... Свою! Чтоб именно на меня одного глядела, чтоб меня одного ждала... Не посадскую, там, потаскушку за ленточку на разок, которая и именем чужим назовёт по запарке, а... хозяйку. Своего дома.

— В общем, встал я, Воевода, посередь твоего житья — в раскоряку. И дело сделать надобно. Коль обещался. И жизнь у тя... бабой пахнет. Хлебом, теплом, миром...

— Это на лесоповале-то?!

— Да хоть где! Я, слышь-ка, сунулся к главному нашему. Вроде — замолви словечко, чтобы избу тута дали. А тот — не. Тебе, грит, учиться надобно. Ты, де, муж смысленный. Весной на месячишко в училище загоним. Ежели не дурень — выйдешь с казённым кафтаном. Лето в полуначальниках походишь, на зиму, ежели бог даст, уже и сам артель поведёшь. Воеводе много разумных людей надобно, сам видишь, строят у нас всё более.

Мужик как-то хрюкнул носом, махнул головой. И продолжил, звеня от эмоций голосом:

— Меня мать, когда дитёнком был, в ученье розгой загоняла. И всё! И никто никогда более... Ты... Ты, хрен лысый! Ты понять не можешь! Тута на горе сидишь — жизни не видишь! Я всю дорогу об чём думал? Как ножиком подрезать по-тихому, как кистеньком завалить накрепко... Я ж... я ж душегуб! Каин проклятый! У меня ж руки — в крови человеческой по плечи!

Подёргался, высморкался с душой. И не поднимая на меня глаз, высказался:

— Сволота, ты, Воевода. Добром прельщаешь. Покоем да сытостью. Душу рвёшь, колдунище злокозненный. Я ж ведь от житухи своей ничего, окромя гадости да муки не ждал. День да ночь — сутки прочь. Чего завтра случится — и думать неча. Сыт, жив, цел — то и ладно. А тута ты... Ох, и тошненько мне. А назад-то не отыграть! Жизнь-то прожита! Крови-то напролито! Нету мне на земли прощения.

Вдруг, вскинув глаза, вглядываясь прямо в меня, с некоторой надеждой в голосе, спросил:

— Может ты меня... сказнишь? А? Как-нить... по-быстрому. Топором, там. Стук-грюк и всё. А то душе... муторно. И чтоб отпели. Ну... как всех. Как нормальных. А?

Уловив мою недоверчивость, начал угрюметь просветлённым, было, лицом.

Снова замкнуться, сделать обычную зверскую морду, я ему не дал:

— Головушку твою срубить — дело не хитрое. Простых путей ищешь, лёгких. А далее-то что? Как ты, с грузом дел таких, к Богородице на глаза явишься? Полюбоваться, как, на тебя глядючи, Матерь Божья слезами заливается? Стыдно, Урюпа. Душу твою, какая она ни есть, а всю — стыд сожжёт, в куски порвёт. Это ж такая мука будет... Мои застенки с дыбами хитрыми да клещами калёными против того — перины пуховые.

Можно ли этому Урюпе верить?

* * *

Попандопулы всё больше об разных парожоплях волнуются. А ведь главный вопрос любой коллективной деятельности — вопрос доверия. Можно ли вот этому конкретному человеку верить? Этому человеку, в этот момент, по этой теме...

Верно сказал царь Соломон:

"Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к путям своим".

* * *

Глава 477

— Не мной сказано: "Разница между закоренелым грешником и святым праведником в одном — праведник успел раскаяться". А ты — не хочешь. Ты сам себя этого "успел" — лишаешь. Ну и кто ты после этого?

— Глупость толкуешь, Воевода. Мне, по грехам моим — никакого прощения быть не может. Велики грехи мои тяжкие. Неотмолимы, неискупимы.

— Ну, это не тебе и не мне решать. Вот то, что ты по той дорожке даже шажка сделать не хочешь, даже глянуть в ту сторону не пытаешься — то твоя забота.

— Да ты не об том толкуешь! Мне, по делам моим — смерть немедленная!

— Урюпа! Кончай слезу выжимать! Мозгой пошевели! Да не про баб, а про закон! Закон простой: с Всеволжска выдачи нету. Кто ко мне пришёл — всё прежние грехи списаны! Ты ныне — как младенец чистый! Если только уже здесь не успел... замараться. И никто — ни закон русский, ни княжья воля, ни твой... боярин Радил — мне не указ. Я — Не-Русь! Понял?

— Э... Слыхал. Люди сказывали. Только... не верится мне. Городец вон, тоже от Руси далёко, Радил своей волей правит. А закон-то — русский.

— Тебе "Указ об основании Всеволжска" принести? С княжескими печатями? Суздальского, Рязанского да Муромского князей? Ты ж грамотный — сам, своими глазами прочитаешь.

— Дык... это... да. Не сочти за обиду, Воевода, а дозволь хоть одним глазком...

Пришлось поднимать задницу. Урюпа пергамент чуть не вкус попробовал, по шнуркам, на которых вислые печати привешены — носом проехался, с обеих сторон поразглядывал. Тоже... "внимателен к путям своим".

— Эта... и правда. А чего ж, тогда ты, Воевода, меня Боголюбовскими застенками пугал?

— А того. Приказать мне — никто не в праве. Вон Радил тебя не выдал — это его преступление. Против закона Русскаго. А я — Не-Русь. Не выдам — нет преступления. А вот если я тебя в Боголюбово пошлю... к Лазарю, к послу моему тамошнему... в кандалах, к примеру, чтобы не сбежал дорогой. А дорогой тебя суздальские цапнут. И запытают насмерть. То... закона нарушение — на Боголюбском будет. Я ему пальчиком погрожу, он — извинится. Чего промеж государей не случается? Подарков, поди, пришлёт. Во искупление. За ради меж нами дружбы упрочения. Вот и прикинь — есть ли у меня причина такая, чтобы с тобой добром разговаривать? А не сменять тебя, жизнь твою — на стопку шкурок или, там, серебришка горсточку?

Да, причина — есть. Моё слово.

Догадается ли?

* * *

Я не отдаю своих людей. Я взыскиваю за вред, им причинённый. Но это мало "знать на слух" — нужно постоянно "держать в уме". А оно — "не держится". Для этого надо пожить у меня, вывернуть мозги по-новому.

Как крестьянская община сдаёт своих — "прими за мир муку, пострадай за обчество" — я уже...

Но и в благородном аристократическом средневековом обществе постоянно "сдают своих". Продают холопов, дарят любовниц, отдают смердов... это — "людишки". Хоть бы и свои.

Отправляют для удовлетворения личного глупого злобствования на лютую смерть. Как Курбский — своего стремянного Василия Шибанова. Новгородские бояре посылают посольство в Киев. Послам рубят головы. Новгородцы шлют следующих послов. "А что прежних казнил — мы не в обиде".

Сословное, местечковое, родовое общество. Стратифицированное. Иерархическое. "Свои", даже и среди тех, кто в твоём дому за столом с тобой сидят, вместе хлеб едят — не все.

Тамерлан спрашивает полонянку Авдотью Рязаночку:

— Кого отпустить с тобой на волю?