Да очень просто! Как сейчас помню: сижу это я в канатном ящике и стараюсь не дышать, потому как если меня заметят до того, как корабль совсем далеко от нашего Горбатого отойдет, то попросту за борт вышвырнут — небось, не потону, доплыву. Или подберет кто, рыбацких лодок кругом полным-полно.

А и доплыл бы, я в воде как рыба... только предпочел бы камнем на дно, чем домой возвращаться! Еще папаша бы поколотил за то, что удрать пытался,, и хорошо, если не веслом... А хуже того — отправил бы даже не коз, а гусей пасти, а это для самой малышни занятие, меня б засмеяли...

Сколько себя помню, мечтал удрать с Горбатого! Ну что это за жизнь такая: лёд сошёл — все взрослые мужчины (и кое-кто из женщин) в море уходят, рыбачить. Кто остался — на огородах колупается, только у нас на одну песчинку три булыжника, так что этот огород еще расчистить надо и хоть как-то удобрить. Вот детвора и носится целыми днями: то водоросли на берегу собирает, то навоз, то рыбьи потроха после разделки, их груды остаются. Как вспомню эти запахи, так вздрогну... Честное слово, несколько лет рыбу эту проклятую не то что есть, видеть не мог! А отец ругался, мол, в кого ты такой уродился, бездельник и неженка, в мамашу, не иначе, той тоже всё воняло — и рыба, и жир тюлений, и водоросли...

Она не с Горбатого родом была, с островов южнее. Там и земля получше, и жизнь полегче, а почему она вдруг за моего папашу замуж пошла, знать не знаю. Может, влюбилась — чего бы и нет, папаша-то по молодости был статный, красивый (я весь в него), а может, за первого встречного вышла, чтоб из дома убраться... А может, он ее просто выкрал, это у нас дело обычное, обе мои мачехи тоже краденые (старшая, правда, с родительского согласия, обычай соблюдали, стало быть). Спросить-то не у кого: мать умерла, когда мне года три было, отец о ней вспоминать не любил, прочая родня тоже.

В общем, я очень рано понял: на Горбатом мне жизни не будет, — а потому принялся строить планы побега. Слишком рано бежать смысла не было: куда я денусь-то? Даже юнгой не возьмут, еще ни возрастом, ни силёнками не вышел. А если запоздать, так папаша меня живо оженит, он давно уж твердил, что у соседа дочка подрастает, он ее сговорил уже для меня. Старшие-то мои братья уже женаты, младшим рано пока, а мне через несколько годочков будет как раз. Вот уж чего-чего, а жениться мне вовсе не хотелось! Видел я ту дочку, вместе гусей пасли... Ничего, хорошенькая, работа из рук не валится, семья уважаемая, опять же.

Но это что ж выйдет: женюсь я да буду, как вся моя родня и соседи, все наши предки год за годом выходить на лов, только не дальше архипелага, потому как в открытом море нашим лодкам делать нечего? А зимой сидеть в доме, сети починять да слушать по кругу одни и те же старые байки, которые давно наизусть знаю?

А вот не желал я до самой старости тягать неподъемные мокрые сети, на тюленей охотиться тоже не собирался! Я хотел посмотреть, что там, за морем-то, куда и откуда плывут большие корабли: когда какой-нибудь ненадолго приставал к Горбатому (пожалуй, единственное, что было хорошего на нашем острове, так это пресная вода в изобилии!), это становилось настоящим событием, о котором потом вспоминали месяцами, а то и годами...

Если б я не был как две капли воды похож на папашу, и если бы мы с братьями не уродились на одно лицо, как селедки в косяке, я бы подумал, что мать прижила меня от какого-нибудь чужака, потому ее и сбыли замуж на Горбатый, с глаз долой. Но увы... Разве что она сама оказалась дочкой такого вот мореплавателя, а это слишком уж бросалось в глаза. Вот и отправили куда подальше, чтобы об уважаемом семействе не сплетничали... Оно, конечно, дело житейское, кое на каких островах считается даже, что ребенок от чужестранца — это к удаче, но кое-где злые языки могут здорово жизнь испортить, особенно если с заморским гостем спутается замужняя и не сумеет этого скрыть. А как скроешь, если, к примеру, в семье все как один белобрысые, а малыш рыжим или чернявым уродился? А то вовсе темнокожим, слыхал я и такую байку, хотя сам сроду таких людей не видывал даже на мимохожих кораблях. Говорили, такие живут на самом дальнем юге, а у нас бы им слишком холодно показалось, так я мыслил...

Но я отвлекся.

Конечно, по малолетству я соображал еще из рук вон плохо, да и язык у меня всегда мысли опережал (сколько раз я за это бит был, и не счесть!), но о своем главном секрете я молчал, как заговоренный. И не роптал, когда папаша начал брать меня в море, с охоткой всему учился, во всё вникал (он меня даже хвалил за старание, но так, что лучше б веслом огрел)... Расчет мой был прост: одно дело подросток-неумеха, а совсем другое — подросток, который худо-бедно смыслит в морских делах, приметы знает, в снастях не путается... такой, словом, которого можно к какому-нибудь делу приставить.

Что наняться на корабль в открытую не выйдет, я прекрасно понимал. Во-первых, как на этот корабль попадешь? Экипаж-то сходил на берег, а как же, вся деревня собиралась послушать, как люди за морем живут да что в самом море делается! Ну и как тут подойдешь да спросишь, мол, не нужен ли вам юнга? На глазах у всей родни и соседей, что ли? Да и чужаки, даже если и выслушают, а не сразу на смех поднимут (мол, ишь, разлетелся, твоё дело вдоль берега рыбу ловить, а не взаморье ходить!), так поинтересуются, спросился ли у родителей. А родитель тут как тут, с батогом или мокрым канатом в руке...

Выходило, нужно пробраться на борт и там затаиться, и прятаться до тех пор, пока Горбатый, да и весь архипелаг не скроются из виду. Не станут же поворачивать из-за одного мальчишки? И за борт, если берега не видать, не бросят, поди.

Вот я ждал, ждал, да и дождался: пришел-таки корабль! Вовремя пришел: еще бы годик-полтора, и папаша приказал готовить свадьбу. Остепенил бы меня, значит, понимал, что от жены я не сбегу — это позор на оба наших рода, а у меня хоть и ветер в голове, понятие я все же имею. Зубами скрипеть буду, а стерплю, да...

Так вот, когда корабль ошвартовался, а к берегу пошли шлюпки (близко-то эта громадина подойти не могла, осадка не позволяла, да и не развернуться ей было среди наших скал), я живо нарвался на наказание. Старшему брату нагрубил, мачехе надерзил, кувшин разбил, ну и так... по мелочи начудил. Дед заявил, что в меня опять морской вертун вселился, бабка заворчала, что не вертун это никакой, а просто мне дурным ветром в уши надуло, потому как я вечно без шапки хожу... Папаша их слушать не стал, а выпорол меня порядка ради, запер в сарае, где сети хранились, и пригрозил, что оставит без ужина и не пустит на гостей посмотреть. Я и ему надерзил, заявил, что гости эти мне нужны, как рыбе вёсла, и что я уже слишком взрослый, их враки слушать, уши развесив, как моя родня. Тут папаша не поленился, сарай отпер, надрал мне эти самые уши и оставил без еды на сутки. Ну и ушел, ясное дело.

А я сидел себе взаперти и ждал. Голодным не остался, ясное дело: во-первых, у меня тут было кое-что припрятано (папаша всегда запирал меня в сарае, потому как больше негде было, и я тут много тайников устроил), во-вторых, младшие братья потихоньку насовали мне через собачий лаз под дверью кое-каких харчей. Немного, но и на том спасибо. Младшие меня любили, я их не шпынял, как старшие меня самого, дудочки им из кости вырезал и тайком учил всяким безобразиям. Даже жалко было их оставлять, но с собой-то не возьмешь... Да они не особенно и рвались, по-моему, это я на месте усидеть не мог, меня будто ветер в спину толкал — иди да иди! Ну и как тут устоишь?

Слышно было, как все сперва ушли на подворье к старосте, гостей слушать, как потом вернулись, обсуждая, что новенького узнали, поспорили, пошумели, укладываясь спать, да и угомонились. Я выждал немного для верности, потом выбрался из сарая через подкоп с другой стороны (первый раз будто!) да и сделал ноги. Тайник у меня был обустроен на берегу, под приметной скалой, мимо которой я и ночью в шторм бы не промахнулся. Да и какие там у меня пожитки? Одежда — та, что на мне, я даже зимнюю захватить не мог, за ней пришлось бы в дом пробираться... чего доброго, перебудишь всех. А до того тоже просто так не возьмешь: все ушли, да, только прадед, который уже ходить не мог, дома остался. А он хоть и обезножел, не ослеп и не оглох.

Я мог бы, правда, бабкину душегрею прихватить, она ее как раз на ветерке развесила, но не стал, душегреи она б раньше хватилась, чем меня. Ну и вдобавок я рассудил, что раз корабль идет на юг, то я там всяко не замерзну!

Словом, при себе у меня была только небольшая котомка, в ней — сухари да немного вяленой рыбы, будь она неладна, ну и фляга с водой, куда ж без нее? Без еды человек долго протянуть может, особенно, если тихонько сидеть, а вот без воды худо придется...

Доплыть до корабля было легче легкого, взобраться на борт по якорной цепи — тоже. Я только боялся, как бы чем не брякнуть и не стукнуть, но обошлось: эта цепь нескольких таких, как я, выдержала бы и даже не шелохнулась!

Вот найти убежище оказалось посложнее: я на таких кораблях сроду не бывал и не представлял, где там что расположено. Вернее, по запаху сразу опознал камбуз и прикинул, как туда можно будет пробраться, если голод донимать станет... В трюм лезть не хотелось: там темно, душно и ничего не видно. Да и так вот люк задраят, захочешь выбраться — а шиш тебе! Других же убежищ еще поискать было: корабль-то большой, закоулков много, да я не знал, как их используют, закоулки эти. По всему выходило, что место на палубе зазря не пустует, везде приткнуто что-то нужное...

Наконец я сообразил спрятаться в шлюпке: их тут было несколько, по обоим бортам. Три — еще влажные, на них моряки до берега добирались и бочки с водой возили, а другие сухие. Я рассудил, что их вряд ли будут на воду спускать, раз до сих пор не понадобились, забрался под брезент и затаился.

И так, знаете, хорошо затаился, что меня не заметили. Пролежал я в этой шлюпке почти сутки, а потом "Императрица Джавария" — так корабль назывался, в честь легендарной правительницы, по чьему имени страну назвали, — снялась с якоря и устремилась прочь от Горбатого, от архипелага, в открытое море!

Мне так хотелось поскорее убраться оттуда, что я истово молился всем богам, каких только знал, чтобы подняли попутный ветер и поскорее домчали "Императрицу" до родного порта! И, похоже, не зря молился: ветерок поднялся свежий, такой, что мачты трещали и паруса гудели, как туго натянутые барабаны, зато корабль птицей несся по волнам.

Всё бы ничего, но я в этой шлюпке здорово замерз. Не потому, что переоценил свою стойкость, а... одно дело — чем-то заниматься, двигаться, в общем, тогда не холодно, и совсем другое — лежать неподвижно. Я ведь только по ночам мог кое-как размяться и нужду справить, не под себя же! Нет, я знаю, охотникам и так случается поступать, когда они подолгу зверя стерегут, но ведь запашок пойдет, вдруг обнаружат мое логово?.. С другой стороны, на "Императрице" не так чтоб цветами пахло, может, и не заметили бы... но рисковать не хотелось. А и ночью — все равно с оглядкой, потому что вахтенные не дремали, их за сон на посту, как я понял, боцман порол так же, как меня — папаша.

Вот тогда-то я и перебрался в канатный ящик. Тоже тесно, коленки в подбородок упираются, но чуточку потеплее, потому как поддувает меньше. Правда, выбираться оттуда не слишком удобно, но пока мне везло, никто меня не замечал, хотя пару раз матросы проходили впритык ко мне. И как не увидели? Я ж белобрысый, в темноте мои патлы хорошо заметны! Или я к тому времени так изгваздался? Даже и не знаю...

Как я ни старался есть по крошке, припасы у меня скоро кончились, а голодать было чревато — казалось, моё пустое брюхо издает такие трели, что их на верхушке мачты слышно! Вот тогда я рискнул забраться на камбуз... Нет, брал по чуть-чуть, из остатков и объедков с офицерского стола. Так-то они коку доставались и тем матросам, которых он привечал, но... В этом плавании крысы распоясались, я слышал, как он жаловался боцману. Дескать, обнаглели хвостатые твари, тащат, что ни попадя!

К концу путешествия я осмелел и таскал провиант чуть ли не из-под носа у кока. Он всё крыс по углам гонял, а лампа на камбузе была такая тусклая и давала столько теней, что только качни ее посильнее — так и кажется, что вдоль стен мохнатые твари шмыгают. Вот я ее и качал, а в ней еще от этого фитилек то сильнее разгорался, то почти потухал... Как это выходило, не спрашивайте, я тогда не знал. Получалось, и ладно: кок отвернулся, а я — шмыг! — и краюху хлеба утащил. Не хуже крысы, честное слово! С водой вот похуже было: как я ее ни растягивал, а все едино закончилась, нельзя же с одной флягой море пересечь! Но и тут мне повезло: дожди зарядили. А в этих широтах дожди такие, что за борт смыть может не хуже, чем штормовой волной! Я, как начинало лить, в шлюпку перебирался, там через дырочку в брезенте вода струйкой текла, вот я флягу и наполнял. Худо-бедно хватало...

Конечно, долго на таком пайке жить — врагу не пожелаешь. Отощал я так, что одежда на мне мешком висела, волосы клочьями вылезать начали. Ей-ей, я даже жалел иногда, что дома не остался: там скучно, да хоть голодом не морят. Что без ужина оставляют — это ерунда, денек можно и потерпеть, а вот когда несколько недель впроголодь живешь, взвыть хочется!

А еще спать хотелось. По-моему, с тех пор, как я с Горбатого уплыл, так ни разу толком не высыпался: дремал вполглаза, к каждому шороху прислушивался, не идет ли кто, не найдет ли меня? Это-то меня и сгубило... Попросту говоря, я как-то клевал носом, клевал... дождь шумел, барабанил по палубе, вот меня и сморило. Да так, что я даже не услышал, как открывают канатный ящик! Очухался, только когда меня оттуда за шиворот вытащили и на палубу кинули...

-Это кто ж такой будет? — спросил боцман. Лица его я не разглядел, а вот по голосу сразу признал. — Откуда взялся?

-Чего молчишь, отвечай! — матрос ткнул меня под ребра, но не сильно, не со всего размаха.

Ну я и ответил (сам удивился, думал, совсем разговаривать разучился!):

-С Горбатого я... Марстеном звать...

-Во дает! — сказал матрос и выругался, да так, что я аж заслушался. — Это, выходит, он всё время на борту прятался?

-Выходит... и приворовывал, а кок на крыс грешил, — мрачно произнес боцман. — Так, парень?

-Я чуть-чуть... чтоб с голоду не умереть, — признался я, — но я отработаю, только скажите! Я всё могу, правда-правда!

-Может он... — проворчал боцман и жестом велел мне встать. — Ну! Вот так оглобля...

-Правда что, оглобля, — согласился другой матрос. — И в чем дух держится?

-Эти, с островов, живучие. Но и то, — боцман потыкал меня пальцем в бок и покачал головой. — Надо бы тебя отколотить, парень, за воровство и за то, что тайком на борт пробрался... да боюсь насмерть забить.

-Ничего, я правда живучий, — заверил я, хотя между лопатками заныло, — и за краденое я отработаю, говорю ведь, я всё умею, а чего не умею, живо научусь! Возьмите меня юнгой, а?

1234

↓ Содержание ↓