Учительница литературы

Даже с близкого расстояния Королев оставался быть совершенно не проницаемым для нее. Что за мысли крутились сейчас в его голове представить было трудно даже приблизительно. И это огорчало и немного пугало ее. За все время работы ей не приходилось иметь дело с учеником так сильно закрытым в себе.

За тот короткий промежуток времени, что Елена Дмитриевна смотрела на Диму, он успел посмотреть в окно, на парту, на доску, в потолок. Явно, что он чувствовал себя неловко и очень старался, чтобы его взгляд даже на мгновение не коснулся учительницы.

— Дима... — Елена Дмитриевна запнулась, также чувствуя себя не в своей тарелке. Она не привыкла беседовать с учениками о личном. И сейчас ощущала, что нормальное соотношение вещей, когда учитель возвышается над учеником исчезло. На мгновение она подумала, не оставить ли эту затею с разговором, но она прогнала эту мысль. Ей нужно знать. И нужно спросить прямо. Так, чтобы не отвертелся.

— Дима, я ведь вижу твое отношение ко мне.

Дима вздрогнул и впервые за то время, как они остались наедине, посмотрел на учительницу.

— Я вижу твою крайнюю неприязнь ко мне. Скажи в чем причина?

— С чего вы взяли?

— Я вижу.

— Вы ошибаетесь. Вам показалось.

— Нет, ты определенно меня ненавидишь и этому должна быть какая-то причина. Я требую, чтобы ты назвал ее.

Дима снова отвернулся к окну.

— Просто тоскливо на ваших уроках. Тоскливо и неинтересно. И хочется спать.

Слова Димы задели Елену Дмитриевну за живое, также, как во время той первой беседы, как ни хотела она оставаться равнодушной.

— Ладно, — ответила она, стараясь не выдавать обиды. — Можешь идти. И строго сказала, почти крикнула: — Чтобы к концу недели сочинение лежало у меня на столе!

Конечно же, Дима не принес сочинения ни на этой неделе, ни на следующей. На регулярные напоминания учительницы он лишь неопределенно пожимал плечами.

— Все, с меня хватит! — воскликнула Елена Дмитриевна. — Я иду к директору.

— Просто не знаю что мне делать. Королев отказывается учится и никаких рычагов возействия на него я не имею, — жаловалась она директору школы.

— М-да, видимо мальчишка играет с нами или испытывает на прочность наше терпение, — задумчиво ответил тот. — Ничего, у вас нет рычагов, зато у меня они есть. Не беспокойтесь, Елена Дмитриевна, я поговорю с ним. Думаю, сочинение скоро будет.

Года два назад Дима и еще трое парней из параллельных классов организовали школьный ансамбль. Именно по просьбе Димы директор школы выделил средства на покупку инструментов и разрешил репетировать в одном из школьных помещений.

— Постой-ка, Королев.

Директор поймал Диму в коридоре на перемене. — Давай, отойдем.

— Слушай, Дима. Ты уже взрослый и я уважаю твое личное мнение и твои чувства. Ты имеешь право кого-то любить, кого-то не любить. Я считаю, это совершенно нормально, когда одни люди нравятся человеку, другие не нравятся. Но совершенно также и ты должен уважать право на мое личное мнение. А я считаю, что учась в нашей школе, ты должен уважать учителя и выполнять то, что он требует.

Теперь я скажу как директор, а не частное лицо: — Заканчивай свои фокусы. Даю тебе неделю на то, чтобы сочинение-рассказ был написан. Иначе, я обещаю, что закрою школьный ансамбль и лишу доступ к инструментам и тебе и другим навсегда.

Дима вскинул голову так резко, что закачались торчащие в разные стороны вихры его волос.

— Вы не имеете право! Мы столько репетировали! Скоро концерт, а вы все разрушите из-за какого-то несчастного сочинения?!

— Так напиши это несчастное сочинение! Тема свободная. Просто изложи на бумаге, что думаешь и чувствуешь.

Дима выглядел в крайней степени взволнованности. — Хорошо, произнес он. Будет вам сочинение. Напишу что думаю... Дима помолчал и добавил: И что чувствую.

Прошло несколько дней. Закончился очередной урок литературы. Ученики, подняв веселый гвалт и толкая друг-друга ринулись к выходу.

Медлил только Дима Королев. Обычно, несмотря на то, что он сидел за партой, самой отдаленной от двери, он всегда покидал класс одним из первых. В этот раз он не прошел мимо учителя с не зависимым видом и без слов прощания, а остановился, достал из сумки тетрадку и положил на стол.

— Что это? — спросила Елена Дмитриевна, уже потерявшая надежду увидеть что либо подобное со стороны Димы.

— Как что? Cочинение. Рассказ на вольную тему.

— Наконец-то!

Этот день был таким загруженным. Помимо своих уроков, Рысаковой пришлось замещать в младших классах заболевшую коллегу.

Уже давно стемнело, когда Елена Дмитриевна устало собиралась идти домой. Она уже одела сапоги и потянулась к вешалке за пальто, как вспомнила о сочинении Димы.

— Завтра проверю, — решила она и положила тетрадь в ящик стола. — А интересно, все-таки, о чем он написал. В других сочинениях ученики не стеснялись писать то, что их интересует или волнует. Может это сочинение поможет пролить немного света на то, что творится в голове у Королева?

В уличных сапогах и пальто Елена Дмитриевна открыла ящик стола и достала тетрадку. На первой странице было написано только название рассказа:

"Учительница литературы". Рысакова удивилась и перевернула страницу.

Ее зрачки быстро двигались слева на право, возвращались в исходное положение и вновь: слева направо; ее губы беззвучно проговаривали читаемые слова.

Вдруг взгляд учительницы резко замедлил свой бег по строчкам, брови нахмурились, губы сомкнулись. И еще через мгновение ее лицо озарилось изумленным выражением.

Елена положила тетрадь на стол. Затем расстегнула и сняла с себя пальто и снова принялась за чтение. Ее щеки покрылись густым алым румянцем.

Все в ее внешности говорило о степени крайнего волнения или даже смущения.

Елена Дмитриевна ненадолго задумалась и начала читать рассказ сначала.

Вот он:

Учительница литературы

Через серый покров тяжелой облачной завесы, солнечный свет доходил до земли, порядком ослабленным и замутненным. Поэтому, несмотря на полуденное время, в классе горели все галогеновые лампы дневного освещения.

На старой школьной доске, сплошь покрытой меловыми разводами, учительница литературы Ирина Сергеевна Белкина красивым почерком выводила название темы: лирика Сергея Есенина. Мел крошился в ее пальцах и крошки непрестанно падали на пол. И всякий раз, когда ее сменные бежевые туфли наступали на эти упашие крупкие кусочки, она отвлекалась от записи, и с досадой осматривала раздавленный в порошок мел.

Никто из присутствующих в классе не заострил внимания на этом незначительном, с точки зрения учебного процесса, эпизоде. Никто, за исключением Михаила Воронцова, который только что беззвучно вошел в класс и теперь, также беззвучно, стоял у двери.

Закончив писать, Ирина положила мел на полку и начала вытирать пальцы о тряпку. Только сейчас она заметила приход опоздашего.

— Опять, Воронцов! — воскликнула Ирина с нотами раздражения в голосе. — Садись на место, но учти: в последний раз я делаю такое снисхождение. Еще раз явишься после звонка, на урок не пущу.

В целом, Ирина положительно выделялала этот класс среди прочих за то, что здесь она не встречала столько равнодушия к преподаваемой литературе, которую сама любила самозабвенно. В свою очередь класс негласно возвел Белкину на пьедестал "самых любимых учителей" и за щадящий стиль преподавания, в котором хорошо сочетались строгость с осторожностью в обращении с юными умами, и за цветущую внешность молодой девушки: несмотря на ее не слишком высокий рост она была, по мнению всей школы, настоящей красавицей. Никто не видел ее густые светло-русые волосы иначе, как заколотыми или уложенными в прическу, но несколько очаровательных, вьющихся прядей всегда выбивались на ее ровный, блестящий от напряжения лоб. Ее красивые, с легким восточным оттенком глаза, всегда смотревшие чересчур серьезно, очаровывали всех без исключения. Так же как и ее прекрасная улыбка, без стеснения обнажавшая стройный ряд белоснежных зубов.

Выглядело очаровательным даже то, что помня о своей привлекательности и молодости, Белкина особенно чувствительно относилась к вопросу фамильярности в среде учеников и коллег, нещадно пресекая все попытки перейти с ней на ты.

Ученики любили Белкину, но в общую картину идиллии между Ириной Сергеевной и 11Б классом не вливался только Воронцов.

Своим поведением Миша открыто выказывал пренебрежение и к самой учительнице и к ее предмету. Ирина не могла позволить себе не замечать этого, и вела с Мишей настоящую войну в меру своих учительских сил: выгоняла из класса ставила двойки, вызывала на педсовет.

Миша, в свою очередь, считал долгом чести являться на уроки, в лучшем случае, через один и обязательно с опозданием; на уроках демонстративно выказывать отсутствие интереса к предмету, заниматься своими делами и в ответ на замечания учителя вести себя дерзко.

Ирина много размышляла об этом противостоянии и неоднократно ругала себя за то, что уделяет слишком много своего внимания одному несчастному двоечнику.

Но что-то мешало Ирине отнести Воронцова к разряду обыкновенных бездельников. Учительское чутье подсказывало ей, что отрицание учебы — лишь барьер, скрывающий что-то в своих пределах.

И однажды Ирина решила побеседовать с учеником, чтобы расставить все точки над и. Она попросила его остаться после урока и когда все остальные ученики вышли из класса, она подошла к Воронцову и заглянула ему в глаза.

— Миша, — негромко, но требовательно произнесла она. — Скажи в чем дело. Что мешает тебе учиться. Я пойму. Я чувствую что-то произошло, и это скрыто от моего понимания. Что-то, что заставило тебя возненавидеть мои уроки и лично меня. Скажи мне. Если я в чем-то виновата, я пойму и признаю это. Нельзя оставлять проблему не решенной.

Миша колебался.

Видя это, Ирина уже не сомневалась в существовании нечто того, что тяготило его, и в чем признаваться он не желал.

Воронцов скорчил гримасу, означающую что разговор неприятен и тяжел для него.

— Ирина Сергеевна, я свободный человек и это мое личное дело учиться или не учиться.

ґ Хорошо, но ведь признайся, что есть что-то, помимо просто нежелания учиться. Что-то личное, что создало какое-то препятствие между тобой и мной.

Ирина смотрела на него пристально, и голос ее был таким требовательным, что не терпел возражений.

Было очень заметно, что Мише не хотелось продолжать разговор. Он молчал и мялся. В конце концов он сказал:

— Я не хочу говорить на эту тему.

И порвался встать, чтобы уйти. Но Ирина крепко схватила его за руку и удивленный Миша села обратно на стул.

— Нет, ты никуда отсюда не уйдешь, покуда мы не выясним все обстоятельства. Извини меня, но такой уж я преподаватель. Принципиальный.

Несколько мгновений Миша смотрел на Ирину, а та пристально, почти не мигая смотрела на него. Уступив в этом противоборстве взглядов Миша отвернулся к окну.

И тут с Мишей произошли метаморфозы. Он посмотрел на Ирину новым взглядом, словно пелена спала с его лица. В этом взгляде Ирина различила что-то очень знакомое и внутри у нее неприятно засосало под ложечкой от подспудного волнения.

Еще какое-то время Воронцов молчал, кажется, собирался духом. И когда он решился говорить, Ирина видела перед собой уже другого человека. Непроницаемый барьер вокруг ученика исчез. Было видно, что он отбросил все, что сковывало его, и уже не существовало сомнений в том, что сейчас произойдет признание. Теперь его глаза блестели отчаянием и надеждой и радостью, что близится освобождение от груза на душе.

ґ Хорошо, я скажу. Я ни за что бы не признался, но ты так сильно настаиваешь.

— Не ты, а вы... Неуверенно и очень тихо поправили Ирина. Кажется, она поняла, что именно во взгляде Михаила показалось ей знакомым, и в настоящий момент переживала сожаление, что инициировала этот разговор.

ґ Нет, ты. Сейчас я говорю не с учителем, а просто с человеком.

Я влюбился в тебя. Влюбился с первого дня как ты пришла в наш класс. Влюбился так, как влюбляются в первый раз. И с тех пор я сильно мучаюсь.

Только не нужно ничего объяснять. Я и сам все отлично понимаю. И то, что ты взрослая и замужем, и то что я ребенок. Но ты такая... самая прекрасная.

Я мучаюсь и, поэтому, чем меньше тебя вижу, тем мне легче.

И еще... Я решил: Пускай я навсегда останусь для тебя как плохой ученик. Но это лучше, чем оставаться для тебя слитным в общей массе школьных хорошистов. Пускай ты будешь испытывать на мой счет негодование и ярость. Зато я буду знать, что ты испытываешь ко мне чувства.

Ирина находилась в смятении. Конечно, любовь, как и ненависть объясняла странное поведение ученика. Но ведь любовь...

Ужас! Этот подросток сидел и смотрел на нее глазами влюбленного взрослого мужчины. И что самое страшное, она абсолютно не представляла что ответить, кроме банальностей, начинающихся со фразы "но ты же понимаешь".

Молчание затягивалось.

Миша печально усмехнулся, встал из-за парты, взял свою потертую ученическую сумку и, ничего не говоря, направился к двери.

— Постой, — сказала Ирина. Она уже решила как поступит. Она знала, что это низлагает ее как педагога, но ее женский разум среди многих путей выбрал только этот.

Миша остановился у дверей и ждал пока Ирина приблизится к нему.

— Послушай, — произнесла Ирина, подойдя к Мише почти в плотную. — Ты прав, ты еще ребенок, я гораздо старше, замужем и этим все сказано.

Миша повернулся к двери, чтобы уйти, Ирина остановила его, вновь взяв за руку немного выше локтя. И вдруг, ладонь другой руки положив ему сзади на шею, поцеловала его.

Поцелуй был легким и практически мгновенным, она просто прижалась к его губам и тут же оторвалась. Миша сильно вздрогнул и застыл на месте, словно пораженный молнией.

ґ Значит так, больше о любви я ничего слышать не хочу. Но за этот поцелуй, ты будешь учиться у меня лучше всех, понял?

Не ожидая ответа, Ирина быстро вышла из класса.

Щеки Елены Дмитриевны горели огнем.

ґ Ничего себе! Так вот, в чем дело. Он в меня влюбился! И этот рассказ — почти не прикрытое признание. Только как же я такое сочинение сдам в Гороно, да еще с таким финалом?

Удивлению Рысаковой не было пределов. Она не хотела признаваться себе в том, что новость о влюбленности Димы обрадовала ее. Ведь это не то, что она себе представляла, это не ненависть. Оказывается, все совсем наоборот.

— Надо же, в меня влюбился ученик и еще так объяснился... необычно... и красиво... — думала Елена Дмитриевна и рассеяная улыбка время от времени появлялась на ее лице.

Весь вечер она пребывала в хорошем настроении и с мужем была особенно ласкова...

Но на утро, едва проснувшись она озаботилась думой. Все теперь стало ясным, и все значительно усложнилось.

ґ Что теперь? Как вести себя с Королевым? И какую оценку поставить за сочинение? ґ спрашивал она. — Сделать вид, что ничего не произошло, или демонстративно заставить написать новый рассказ?