Гувернантка с секретом

Анастасия Логинова

ГУВЕРНАНТКА С СЕКРЕТОМ

(Детективъ минувших лет-2)

"Вчера, 19 марта, россiйская армiя подъ руководствомъ начальника Закаспiйской области генерала Комарова нанесла на р?к? Кушк? сокрушительный ударъ по авганскимъ войскамъ, отт?снивъ ихъ за мостъ Пулъ-и-Кхишти. Уронъ авганц?въ составилъ около 600 челов?къ, потери русскихъ 40 челов?къ убитыми и ранеными".

"Московскiй телеграфъ", 20 марта 1885 года

1885 год,

Российская Империя, Москва

Глава I

Когда горничная постучала ко мне в то утро, я уже полчаса как была на ногах. Успела проскользнуть в купальню за водой, умылась, причесалась и наполовину затянула на себе корсет — но потом мой взгляд упал на заметку в свежем "Московском телеграфе", что я прихватила по пути из купальни, и с тех пор я так и стояла, нервно постукивая свернутой газетой по спинке кресла. Заметка не то чтобы взбудоражила меня — нет, чего-то подобного как раз ждала... но все же надеялась, что это случится не так скоро.

— Георгий Палыч на службу давно уехали? — спросила я, пока Аннушка, горничная, помогала мне подколоть волосы.

— Они дома сегодня — хворать с утра изволят, — потом Аннушка бросила взгляд в зеркало и, наверное, отметив, как утомленно закатила я глаза при этих словах, улыбнулась: — они отзавтракали уже, не волнуйтесь.

— А дети?

— Все пятеро на месте — в полном составе.

Когда речь заходила о детях, Аннушка, как, впрочем, и большинство слуг, всегда радовалась, что проводит с ними далеко не все свое время — в отличие от меня.

Комментировать Аннушкины улыбки я не стала, хотя обычно одергивала прислугу в таких случаях, а молча поднялась и направилась в столовую. Уже перед самыми дверями ее я остановилась, плотно закрыла глаза и мысленно попросила:

"Господи, дай мне сил пережить еще один день и не сорваться".

Потом натянула на лицо любезную улыбку и распахнула двери.

О, да, дети наличествовали в полном составе: трехлетнюю Лёлечку няня пыталась накормить пюре, младшие отпрыски — Конни и Ники, близнецы восьми лет — носились вокруг стола, еще до завтрака успев перепачкаться вареньем. У старших хватило совести при моем появлении подняться, а Мари, девица шестнадцати лет и моя воспитанница, даже изобразила реверанс и поздоровалась:

— Bonjour, m-lle Тальянова.

На ее хитрющей мордашке было при этом такое выражение, будто она задумала какую-то очередную пакость в отношении меня. Хотя, у нее всегда было такое выражение, даже когда пакости не следовало. Видимо, делала она это для того, чтобы я не расслаблялась и всегда была начеку.

— Bonjour, m-lle Полесова, — в тон ей ответила я, хватая вместе с тем обоих мальчишек за руки и рассаживая за стол по обе стороны от себя. После чего продолжила разговор с воспитанницей. — Напомните мне, Мари, я уже говорила, что утром не следует надевать столь декольтированное платье и жемчуг?

— Нет, m-lle Тальянова, вы ни разу мне этого не говорили, иначе бы я обязательно запомнила.

Девица глядела на меня честными и самыми невинными глазами, хотя подобный диалог случался раз пять или шесть в неделю в различных вариациях.

— Тогда я вас настоятельно прошу, m-lle Полесова, одеваться чуть более скромно. Хотя бы к завтраку, — невозмутимо и с той же улыбкой ответила я, присаживаясь, наконец, за стол.

— О, конечно, m-lle Тальянова, я сделаю все от меня зависящее, чтобы стать такой же воспитанной барышней, как вы, — отозвалась маленькая паразитка.

— Я на это надеюсь...

Пришлось замолчать на полуслове, потому что в этот момент четвертый отпрыск Полесовых — Митрофанушка — с помощью рогатки выстрелил в своего брата ватрушкой с кремом-брюле. Ватрушка попала тому точно в лоб, отчего Никки немедленно завыл — не от боли, я думаю, а потому что это предполагал сценарий. Крем же брюле смачной россыпью брызг усеял рукав моего платья, щеку и волосы.

О, Митрофанушка... мой личный ад и мое наказание за прошлые грехи. Вообще-то этого отпрыска Полесовых звали Сережей, в честь дедушки — отца хозяйки дома и военного офицера, который был в этой семье буквально легендой — но я, глядя на этого отрока, который до моего появления в доме едва умел читать и писать, несмотря на свои полные двенадцать лет, каждый раз вспоминала бессмертное творение Фонвизина.

"Раз, два, три..." — мысленно отсчитала я, чтобы не сорваться на крик прямо сейчас и здесь. Это помогло, я в очередной раз сдержалась — вернула на лицо улыбку и притянула Митрофанушке руку ладонью вверх:

— Monsieur Полесов, будьте добры, отдайте мне ваше приспособление.

Тот жалко оглянулся на сестру, но так как не дождался от нее поддержки на этот раз — насупился и отдал рогатку мне.

— А теперь встаньте и покиньте помещение столовой — вы наказаны.

Брови того поползли вверх, и он снова оглянулся на сестру, требуя защиты. Дети-Полесовы обычно друг за друга стояли горой, что при других обстоятельствах непременно вызвало бы у меня скупую слезу.

— Репрессии это плохой метод воспитания детей, — заметила мне вполголоса шестнадцатилетняя паразитка. — В Японии, например, детям вообще позволяется все, что им в голову взбредет.

— Увы, мы не в Японии, ma chХre, а в суровых реалиях России. Посему, monsieur Полесов, встаньте из-за стола и идите к себе — вы меня слышали.

— Но я еще не доел... — собрался расплакаться Митрофанушка, однако, поймав мой взгляд, живо передумал это делать. Видимо, вспомнил, как в прошлый раз я за подобные сопли заставила его зубрить не пять страниц немецкой грамматики, как обычно, а десять.

Так что он встал и, исподлобья глядя на меня, вышел за дверь.

— Это неоправданная жестокость, — когда захлопнулась дверь, продолжила Мари с той же невозмутимостью. — Взрослые должны уметь управляться с детьми более лояльными методами. Я вынуждена буду рассказать о вашем решении maman.

— Благодарю вас, ma chХre, вы избавите меня от необходимости идти в комнаты Елены Сергеевны.

Все время, пока между нами происходил этот животрепещущий разговор, маленький Никки выл, будто его режут, а няня, оставив Лёлечку, которая тоже начала уже всхлипывать, пыталась платком утереть его лицо от крема, чем раздражала ребенка еще больше.

— Катюша! — наконец, не вытерпела я, морщась. — Ну, что вы делаете?! Отведите ребенка в ванную и одежду сразу отдайте Аннушке — пятна ведь останутся.

Увы, то же самое касалось и моего платья: крем-брюле, к счастью, это не так трагично, как вишневое варенье, но, если не почистить сразу, то платье будет безнадежно испорченным. Да-да, после трех месяцев работы в этом доме я могла бы написать небольшую брошюру об исследовании и способах отчистки пятен. Чтобы спасти платье, я встала и, еще раз смерив оставшихся детей строгим взглядом, вышла из столовой.

Почему у этих детей такое отвратительное воспитание? Потому что я дрянная гувернантка. Оправданий я для себя не искала, прекрасно отдавая себе отчет в том, что нахожусь в этом доме лишь потому, что так сложились обстоятельства. При первой же возможности я намеревалась покинуть эту семью. Иногда я вообще не понимала, что я, одна из лучших выпускниц Смольного и племянница графа Шувалова, здесь делаю. Будто дурной сон, который все никак не кончится...

А покинув столовую, я вдруг вспомнила, что дети это далеко не самое ужасное, с чем я здесь столкнулась: некто подступил ко мне сзади и, обхватив за талию, притянул к себе.

— Лидочка, зайчонок мой, зачем вы носите эти отвратительные корсеты? Все доктора давно уже признали, что это вредно, — шептали мне на ухо, царапая усами щеку.

Monsieur Полесов-старший собственной персоной — трудно было бы его не узнать. Это первые недели две меня, наивную смолянку, подобное обхождение приводило в шок, а потом я как-то попривыкла. Это стало таким своеобразным ритуалом и нашей маленькой тайной от всего семейства и его жены в частности.

Сейчас, например, я больше изображала голосом возмущение, чем была возмущена на самом деле:

— Георгий Палыч! — вспыхнула я, не без труда размыкая кольцо его рук. И потом только продолжила более мягко: — Кто-нибудь ведь войти может.

Георгий Павлович Полесов, или просто Жоржик, как звали его друзья и родственники, был весьма импозантным мужчиной в самом расцвете лет. Хитрющее выражение лица Мари явно унаследовала от папеньки, лицо это было не лишено привлекательности, что позволяло Жоржику считать себя первым дон-жуаном нашей улицы. А особенной его гордостью были усы, которые он старательно подвивал, напомаживал и вообще носился с ними так, как не всякая барышня носится со своими локонами.

— Кто это вас так из моих сорванцов? — Жоржик, блаженно улыбаясь, кивнул на измазанную мою щеку.

— Ваш любимец, как всегда, — отозвалась я, тоже улыбаясь. — Я его наказала, а Мария Георгиевна обещала нажаловаться Елене Сергеевне.

— И правильно сделали, что наказали, зайчонок мой. А об Еленочке можете не волноваться... — Полесов, кажется, принял мой тон за кокетство и, интимно понижая голос, двинулся ко мне.

— Георгий Палыч, мне нужно умыться, — снова увернулась я, благо дверь была прямо за моей спиной.

Право, после его прикосновений мне хотелось не только умыться, но и долго тереть свое тело мочалкой. Меня все еще передергивает, стоит вспомнить, как однажды ночью, едва я поступила в этот дом, я была разбужена оттого, что меня целуют и пытаются задрать ночную сорочку. Уж не знаю, как он раздобыл ключ в мою спальню — я всегда запиралась на ночь. В тот раз меня спас стоявший на прикроватном столике графин с водой, который тотчас я обрушила на голову Полесова, что его порядком остудило.

Уже утром Жоржик вызвал меня к себе — голова его была перебинтована — и несколько обиженно сказал:

— Вы же понимаете, Лидия Гавриловна, что после... произошедшего я вас более держать в своем доме не могу. Нехорошо вы поступили, право. Драться-то было зачем? — совершенно искренне изумлялся он.

Я подобного разговора ждала, потому приготовилась:

— Отчего же не можете? — изумилась в свою очередь я. — Очень даже можете, потому что, если я потеряю это место, то Елена Сергеевна в тот же день получит по почте ваши записки, которые вы имели неосторожность писать мне. Боюсь ей очень не понравится содержимое.

Елена Сергеевна, супруга Полесова — тихая, добрая и покорная женщина, родившая ему пятерых детей. Пятой была Лёлечка, которая, слава Богу, в мое распоряжение пока не поступила. Так вот, по непонятной мне причине Полесов как огня боялся, что Елена Сергеевна о его многочисленных похождениях узнает.

Вот и сейчас, услышав, что я сохранила его записки и собираюсь пустить их в ход, он немедленно побледнел и замотал головой, тут же изменив решение о моем увольнении.

В результате я получила прибавку к жалованью, а на ночь теперь подпирала дверь стулом, который обязательно опрокинется, если дверь откроют снаружи. Но особенных посягательств на мою честь с тех пор больше не было, а маленькие вольности я ему прощала, предпочитая с Полесовым не ссориться.

Возвращалась в столовую я очень осторожно — глядя себе под ноги, внимательно осмотрев стул и даже подняв взгляд на потолок. Дети с самым невинным выражением лиц доедали завтрак.

Значит, просто соль в кофе, либо сахар в яичнице. Я сделала маленький глоток из чашки и удовлетворенно улыбнулась — соль.

Глава II

Как было сказано, я жила у Полесовых в гувернантках уже три месяца. До меня детьми занималась совсем юная истеричная бывшая гимназистка — у меня имелись подозрения, что истеричной она сделалась как раз в процессе работы. До нее была, кажется, какая-то пожилая сердобольная англичанка, потакающая детям во всем и, как следствие, неимоверно разбаловавшая их.

Впрочем, баловали этих детей все. Не помню дня, чтобы хозяйка дома, Елена Сергеевна, не упрашивала меня слезно "отпустить деточек сегодня пораньше", а раз в неделю, как минимум, так и вовсе заявляла, что дети "света белого не видят, круглые сутки за учебниками", потому сегодня она забирает их на весь день и ведет гулять. Это притом, что субботу и воскресенье дети и так не учились.

И все же кое-чем я гордиться могла: Митрофанушка хоть и писал по-русски с позорными орфографическими ошибками, зато худо-бедно, но строил уже фразы на немецком — ведь поводов наказывать себя зубрежкой языка он давал достаточно.

С близнецами, к счастью, проблем было меньше всего. Да, они и трех минут не могли высидеть спокойно, постоянно отвлекались, спорили, а то и норовили подраться, но зато и заинтересовать их уроком было куда проще, чем старших детей. Правда и мне приходилось напрягать все свои таланты и устраивать театр одного актера, когда, например, я рассказывала о рыцарях-крестоносцах. Но, право, это стоило того, чтобы близнецы слушали меня с горящими глазами и забыв обо всем на свете. Вот с точными науками было сложнее — хоть на одной ноге прыгай, арифметика от этого интересней не станет. Первые месяца полтора я билась, что рыба о лед, не зная, как внушить мальчишкам всю важность арифметики, пока не догадалась вдруг на одном из уроков истории заметить как бы невзначай, что любимые их полководцы Суворов и Кутузов добились таких высот исключительно благодаря знаниям в математике и стратегии. А спустя пару дней я услышала, как Конни, заводила среди братьев, вполголоса наставлял Никки:

— Я знаю, что скукотища! Но пойми ты, что без счетов в армию не возьмут!

— А, может, она врет все, может, и возьмут... — слабо возразил Никки.

"Она" это я, их любимая учительница.

— Да не, не врет. Мари тоже так сказала.

Ну да, Мари это непререкаемый авторитет, разумеется.

— Значит, надо... — тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: — Да ничего я не понимаю! Цифры все какие-то... а это что за знак?

Конни тоже вздохнул:

— И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и еще раз спросить.

— Что — прямо при Мари?! — ужаснулся Никки.

— Ну... можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари... с нею было тяжелее. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего-то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще-то Мари была девицей очень неглупой — сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев точными цитатами из Ницше и Карла Маркса, и раз за разом пыталась доказать, что православие — ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр...

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру — ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва, это притом, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно ее выводить в высший свет московского общества.

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания: сочетать ярко-алую атласную блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на бал.