Замена

Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор — я знала, где и что будет, где и что должно быть.

И я слышала, как это все появляется вокруг. Хотелось плакать, потому что чем красивее становилась песня степи, тем больше пустело внутри, тем больнее бил по глазам свет. Я уже не видела, где солнце, не знала, сколько их — солнц, и, будто обменявшись со светом, уходила боль.

"Не хочу. Пожалуйста, я не хочу умирать. Не сейчас".

— Так красиво, — прошептал голос. — Ты видишь все это, Рей?

"Синдзи тоже видит это. Он тоже уходит".

— И... Мне не больно, Рей. Понимаешь? Не больно!

Шепот Синдзи, мысли Синдзи, его восторг. Я слышала все это сквозь слезы: "я — это я" больше не работало. Я была собой, им, всем этим миром, чем-то большим...

Удар. И почти сразу же — еще один.

"Вот и хорошо", — подумала я. Вернулась боль — очень знакомая, близкая, моя. "Вот и славно".

А потом земля бросилась мне навстречу, и я потеряла руку Синдзи.

* * *

— К чему?

— Не знаю, найди! Нужно запустить ее сердце!

— Да вы посмотрите! У меня руки проваливаются сквозь нее!

— Майя, дай сюда!..

* * *

Удар.

— Это самый нижний этаж, минус шестой. Или пятый. Смотря откуда мерять.

Я открыла глаза. Все плыло, что-то слепило меня, и голос был неправильный: не голос Синдзи.

— Вы в медикаментозном параличе... Аянами, вы меня слышите?

Я хотела кивнуть, потом поняла, что значит слово "паралич", и даже не попыталась разжать губ. Свет пропал, а после — явился снова — как очень быстрый маятник.

— А, вижу. Зрачковый рефлекс есть.

Голос почему-то ассоциировался с переломами, со складным метром.

— Давайте проясним. Здесь все вокруг опутано взрывчаткой. Именно поэтому я вам и сообщаю все подробности — чтобы вы не дергались.

Переломанный. Заместитель Велкснис.

— Опустите голову.

Что-то надавило мне на затылок, и, наконец, пришло ощущение пространства: "Я сижу". Мелкий пепел сеялся сквозь поле зрения, и я увидела отглаженные лацканы, вырез, свежую блузку и — раз, две, три, четыре — целую россыпь алых точек.

— Это лазерные детонаторы. Если вы попробуете, м-м, дематериализоваться, произойдет взрыв. Теперь позвольте...

Шершавые пальцы взяли меня за подбородок, встряхнули, и сыплющийся пепел пропал, обнажая класс. Парты стояли у стен, и на каждую положили устройство с алым зрачком.

Взгляды давили мне на грудь — точно над последней пуговицей пиджака. Алые взгляды принадлежали взрывчатке. Остановившиеся, напуганные — детям.

"Они уже все мертвы".

— Под вами термохимический боеприпас — на случай, если вы — это уже не совсем вы. И последнее: ваша работа — просто посидеть здесь. Побудьте хорошей учительницей. До свидания.

Перед глазами сеялась пепельная метель, "до свидания" болью застряло под лопаткой. Потом коротким фиолетовым ударом закрылась дверь — и все. Я осталась наедине с 1-A.

"Я должна что-то сказать. Хоть что-нибудь".

Дэйв, Марта, Андрей, Роман, Микаэлла, Стефани... Они все — гарантия того, что я не сдвинусь с места. Нет, не так. Гарантия того, что я останусь человеком. И я люблю их всех, а они меня ненавидят. Они умные, взрослые — и они все слышали.

Время текло размеренными толчками, я почти ничего не чувствовала, кроме ноющей потребности в словах.

— Не... — я закашлялась. Горло сводило от боли. — Не молчите.

— Не двигайтесь, мисс Аянами, — сказал Роман, и их прорвало — всех и сразу.

Они кричали, что не хотят умирать, они требовали, чтобы им все объяснили, рыдали, и яркие копья безошибочно метили мне в голову. Боль была сумасшедшая: болело почти все, что я ощущала.

Они меня обвиняли.

Я видела свой короткий полет, я снова чувствовала руку Синдзи в своей руке. Я закрывалась, потому что это был мой последний урок, здесь не было окон, матовый свет ламп не давал теней, и это был мой эшафот.

Последний урок. Почти как первый.

* * *

— "Тише! — сказал извозчик. И все они стали прислушиваться.

Что-то наконец начало происходить в темноте".

Профессор посмотрел на часы и закрыл книгу. Он оставил палец на той странице, заметила девочка. "...происходить в темноте", — повторила она про себя, чтобы запомнить и представить: не видно что, но что-то происходило. Она даже кивнула себе.

— Мне пора. Мы продолжим завтра.

Девочка прикрыла глаза: завтра — значит завтра.

Вокруг шумели другие дети: старше ее, младше ее. Они не понимали, что сказал профессор, иначе почему просили его продолжить? Девочка оглядывалась, рассматривая их крики. Ей было слишком ярко и хотелось выйти, но профессор еще никого не отпускал.

— Рей умеет хорошо читать, — сказал профессор. — Рей?

Девочка не сразу поняла, что это о ней. Она внимательно смотрела, как плачет маленький мальчик на задней парте. Он почти не умел разговаривать, и ему скоро понадобится обезболивающее. Его плач был с серым блеском, как кожа на его макушке. Он хотел слушать дальше. "Он не хочет лекарств, он хочет слушать", — поняла девочка.

— Рей, иди сюда, — терпеливо позвал профессор.

— Да.

Кто-то сказал "фу", кто-то — "бе". Кто-то спросил: "Разве Аянами не немая?" Она встала, парта-ящик оцарапала ей коленки: скоро станет совсем тесно.

Почему-то дети не скандировали "Ты-умрешь", и девочка окончательно уверилась, что при профессоре никто не упоминает ее кличку. Профессор открыл перед ней книгу, и девочка села на его место. Книга была большая, она еще не видела таких — даже среди тех, что нянечки читали сами.

Матовый свет падал сверху, теней не было. На столе лежал игрушечный зверек. Кто-то нарисовал ему шрамы на животе.

— Она скучная, — сказал кто-то. — И глупая.

В комнате загудели.

— А книга скучная? — спросил профессор, и гудение стихло. — Или кто-то еще умеет читать?

Она, хмурясь, смотрела на буквы. Ей казалось странным читать вот так — для всех.

Щелкнула дверь.

— Эй, "Ты-умрешь", а где твой белый?

— Да, "Ты-умрешь", ты сыграла на его писюне сегодня?

— "Они пели в тон ему, только гораздо выше, в прохладных, звонких, серебристых тонах", — прочитала девочка и остановилась.

Она знала — каково это, когда звуки светятся и выглядят.

Она повысила голос. Интонации — вот что важно, думала девочка. Они все еще гудели, но уже что-то изменилось. Девочка чувствовала на себе их взгляды, чувствовала, что им становится любопытно. Кто-то зашикал на соседа.

"У меня получается", — удивилась девочка.

Слова скользили — сочные и добрые, они подсказывали интонацию и темп, и ей казалось, что нужно еще немного подержать паузу — чтобы выделить слова с большой буквы. И еще точнее расставить ударения — вот, между кавычек: это же такие важные мысли.

Дети гудели о своем. А после всех позвали на ужин.

Они шли мимо девочки, мимо ее взгляда, вперенного в книгу. Мимо всех ее интонаций и ударений. За Юмико пришла сестра с капельницей.

— ...А Дигори совсем дурак. Зачем он так сделал? Нужно было, как Полли сказала.

Девочка не сразу поняла, что это говорят ей.

— Эй, "Ты-умрешь", ты чего это?

Мальчик был новенький. Он знал ее кличку, но не знал ничего о ней. И у него был рак костей.

"Ты умрешь", — хотела сказать она, как велел ей Каору.

— Он еще маленький. Он попал в волшебную страну, потерялся.

"Как странно шелестит мой голос", — подумала девочка.

— Ну и что? — заупрямился новенький. — Я тоже маленький, и мне очень больно. Но я же знаю, как надо!

Девочка не знала, что ответить, но новенький не сдавался. Мальчика очень тошнило от химиотерапии, ему не хотелось есть, и он забивал в себя комок рвоты разговором.

— А Джадис убьют? Или нет? Лучше бы убили!

— Я не знаю.

— Ты еще не дочитала ее? Или не поняла? Мама читала мне книгу, но я не понял, что случилось с девочкой. А потом еще одну книгу. Там мальчики пошли куда-то, и в общем, глупая книга.

У новенького на голове остались три хохолка волос, и девочка заглядывала под клочки волос, видела там названия странных книг. Ему осталось мучиться недолго — неделю, не больше.

— А кто дочитает нам книгу? Ты или профессор?

— Я не знаю.

— Ты ничего не знаешь, "Ты-умрешь", — насупился мальчик. — Ты скучная. Меня зовут...

Он икнул, и его губы побелели. Сейчас, решила девочка.

— Я прочитаю книги, которые тебе читала мама. И объясню.

Новенький поморгал: у него слезились глаза.

— Когда? — выдавил он.

— Послезавтра.

Он помотал головой и зажал рот ладонью. "Такие большие книги, ты не успеешь", — прочитала девочка под его хохолками.

"Хотел бы я дожить до послезавтра".

"Я сейчас блевану прямо перед ней. Фигово".

"Она страшненькая".

Девочка чувствовала его рвоту у себя в горле, ей было плохо, и она перестала заглядывать в голову новенькому.

— Приходи завтра. Я прочитаю "Пеппи Длинный чулок".

Он кивнул и убежал. Девочка знала, у кого она попросит книгу.

Задняя стена класса была стеной только с одной стороны, и она знала, что профессор Икари никуда на самом деле не спешил. Ни он, ни десятки странных устройств, которые всегда там работали.

— Он пришел? — спросила Элли.

"Нет. Его убил Каору".

Я покачала головой.

Они все молчали. Сначала я долго описывала классную комнату, парты-ящики, вспоминала, как лился сверху свет, не дающий теней. Я говорила, ожидая, пока они не замолчат. Говорила, пока звучали требования объяснить. Я описывала в пустоту.

Дети всегда пропускают описание в экспозиции.

Сейчас они спросят, кто этот профессор. Они спросят еще что-то и тотчас же вернутся к своему положению, снова заметят красные точки на мне, взрывные устройства перед собой и несколько этажей подвала над нами.

Но я смогла.

Откровенность. Личное. И никакой светотени.

"Интересно, что бы сказали об этом учебники". Я видела глаза своих учеников, видела в них вопросы и решила, что правда — это до конца.

— Вы знаете, кто такие Ангелы?

Растерянные взгляды детей, бесстрастные взгляды детонаторов — так начался мой настоящий урок, последний урок правды. Он начался, и я поняла, что это на самом деле легко, легче легкого, потому что мягкий свет без теней не оглушает, потому что они все просто хотят слышать учителя, потому что иначе нечестно.

— Можно войти? Я опоздала.

В открытых дверях стояла Аска.

Я кивнула, и Ленгли сделал шаг в класс. За ее спиной был темный коридор, освещенный оранжевыми лампами, сырой и неуютный — и устремленный в свободу.

— Нам надо поговорить, — сказала Ленгли. — Сейчас.

Она ни разу не оглянулась на детей, их словно не существовало в мире Аски.

"Она переоделась. В чем она была утром? И... сколько времени прошло?"

Понимание было горячим и острым: Синдзи, другие учителя, время — я не знала ничего, а передо мной стоял ответ на десятки вопросов.

— Где Икари?

— В таком же классе, только под другим крылом.

Аска легко взобралась на стол, за которым я сидела. Она вертела в руках свой телефон-планшет, и запонки ее рубашки звучали насыщенной синевой.

— Мисс Ленгли, что происходит?

— Мисс Ленгли!

— Мисс Ленгли!

Она не обернулась, и только я увидела досадливую гримасу на лице Аски.

— Я разговариваю с вашей учительницей, — сварливо сказала она. — Помолчите.

— Мисс Ленгли, пожалуйста!

— Мисс Ленгли!

Они кричали, и я задыхалась от отчаяния в их голосах. Боль в груди стала почти невыносимой, когда из багровой пелены вынырнула рука и ухватила меня за щеку.

— Нам надо поговорить, — сказал звенящий голос, и в багрянце мелькнула сталь.

— Мисс Ленгли...

— Заткнитесь, — негромко сказала Ленгли. — Вас притащили сюда, нацепили вам подгузники поверх одежды и приковали к партам. Вам, мать вашу, поставили бомбы перед носом. Вы всего лишь предохранители, а предохранители должны молчать и работать.

Аска смотрела только на меня, но ее услышали все.

— Аска, что...

— Не здесь.

Она напряжена, вдруг поняла я. И ее паясничанье в дверях, и злой тон в ответ детям, и аккуратно расчесанная челка, и даже свежая помада на тонких губах — это все якоря, за которые она держится.

— Не здесь, — повторила Ленгли.

И я увидела, как в ее синих глазах тает серость.

И увидела, что Аска Ленгли сидит на столе между мной и лазерными детонаторами.

— Не здесь, — в третий раз сказала она. — И поживее.

И я нырнула.

Коридоры смещались в стороны, как стрелки, ныряли и возносились прочь с моего пути. Стоял гул, стоял скрежет — я словно двигалась внутри механизма. Кафельная плитка дождем текла вниз, таяла со звенящим скрежетом, и в этом месиве я впервые подумала о том, что могу увидеть впереди знакомые синие нити.

Гул и грохот коридоров стихли: передо мной лежала первая ветвь памяти.

"Что это?"

Она была ровная, прямая и непрерывная. Из серой пустоты ткались новые ветви — гладкие, чистые, без лакун.

Идеальные.

И слишком плотные, чтобы просто пройти насквозь.

Раскаленное небо. Зеленые блики над горизонтом, чьи-то крики, чаще всего повторяется слово "Ангел" — примерно семнадцать процентов. Остальное трудно оценить: я плохо знаю болгарский.

— Вы Ленгли?

Погоны поверх скафандра. Он не спал трое суток, не соображает. Сорок пять лет, опыт бронетанковых боев. Шрамы, темперамент холерический. Слишком много смертей.

— Так точно, сэр.

— Я не знаю, что они там себе думают, лейтенант, но у меня полтора миллиона беженцев, из которых тридцать процентов — херовы повстанцы.

Взрыв. Он не реагирует. Профессионализм? Нет. Зрачки не среагировали — просто усталость. Наркотики? Нет. Потливость повышена — сбои в системе кондиционирования его скафандра.

— Я знакома с диспозицией, сэр.

— Да вы нихера не знакомы! У нас гуманитарный кризис, а штаб присылает мне рыжего лейтенанта? Каждый третий прячет самопал под своими лохмотьями!

Много говорит. Небрит. Звук рации убран.

Вестовые вокруг укреппункта курят, снабжение организовано слабо.

Вывод: некомпетентен.

— Расстреляйте каждого третьего, сэр.

— Ч... Что?!

— Виновата, сэр. Я пошутила. Дайте мне пять "страйкеров" и пятьдесят человек.

Огромная котловина, ставшая лагерем. Тринадцать условных ядер, не горят костры у северной окраины — первая вероятная цель. Горизонт полыхает. Полковник смотрит на мою задницу.