Этика бессознательных

Саша посмотрел на себя. И обнаружил на ногах серые китайские кроссовки. Он в растерянности почесал затылок. Оглядев себя он с удивлением выяснил, что вместо дранного халата на нем оказался серый спортивный костюм, которого у него отродясь не было, да черная футболка, которая у него была, вот почти копия, только та с дыркой была. Саша еще раз внимательно посмотрел на собственный труп. Тот был одет правильно. 'Однако странно', — пронеслась в голове.

— Что заснул? — спросил бомж, — ты не болезненный случайно?

— А? Нет. — Александр помотал головой и спросил, — Так на кой тебе порнуха?

Старик рассмеялся.

— Для кого порнуха, а для кого культура.

— В натуре? — уточнил Саша.

— Эвгеж, — подтвердил старик, и попытался поднять чемодан да неудачно, тот не сдвинулся ни на сантиметр, — в той самой натуре. Порнография это скорее термин адвокатский. Или прокурорский. Тут смотря с какой стороны решетки. Понесешь?

Саша пожал плечами. Ишачить он не нанимался, да как-то ни очень уютно себя чувствовал в своем новом качестве. Собственно хреново ему было. И не понятно ничего. То, что он умер — технического образования хватало. Вон ноги торчат со всей определенностью и точней всякого доказательства. А вот что из этого следовало... Вот стоит он и дышит над собственным трупом. А дышит ли? Саша втянул воздух. Вот ведь странно. Захотелось себя ущипнуть, но не решился. Отчего? — спросил сам себя. И не хрена в своих чувствах не понял. Погруженный в эти размышления он молча взялся за ручку чемодана. И чуть было не упал. Чемодан казалось врос в землю. Он подергал его и спросил бомжа:

— Ты что туда засунул, черт старый? Золото?

— Ну, так... пока ты на труп любовался, я еще книжку любопытную нашел и затолкал туда.

— Книжку?

— Да весьма любопытную. 'Маньяки'. Но видимо вынести её ты пока не сможешь. А жаль, — старик с сожалением хрюкнул и нагнулся.

— А кто автор? — зачем-то поинтересовался Саша.

— Сборник под редакцией неизвестного, — ответил старик и с трудом вытащил её из чемодана. Тоненькая брошюрка листов на сто максимум, но бомж держал будто весит она килограмм двадцать. Он осторожно положил её в карман, тот что джинсовый. — Сам понесу.

— Несолидный том, — пробормотал Саша.

— Не суди по обложке, — возразил Семен Иванович и вздохнул, тихо пробормотав, — Перегруз. Или рано тебе пока.

— Да я скорее по количеству страниц.

— Мир обманчив и несправедлив. Бесспорно для любого другого книга сея легка, но увы тебе она видимо нужна сильней чем все остальное в этой квартире. Вот и пожалуйста — она недоступна. И воспользоваться этой книгой сможешь, если тебе кто-то поможет. Хотя бы страницы переворачивать.

Александр внимательно посмотрел на книгу.

— А на кой ляд она нам может, епть, понадобится? — спросил он.

— Она тяжелая. Это все объясняет. Она очень тяжелая. А значит, она не может быть бесполезной, — старик засунул руки в карманы.

Саша согласно кивнул и взял чемодан, который теперь стал намного легче.

— Идем?

Бомж кивнул.

Они вышли во двор. Там их ждало октябрьское солнце, нежный ветерок и запах домашних котлет. Во дворе было пустынно и только стоящие в углу качели привычно поскрипывали от ветра. Как и ожидал Саша направились они в голубятню. 'Жить как голубь, тля', — подумал он.

— Так зачем призракам порнография? — опять, о наболевшем, поинтересовался Саша.

— Призракам не нужна, — со всей определенностью отмел бомж Сашину версию.

Они обошли дерево, и подошли к детской песочнице, около которой стояли две скамейки для мамаш. Саша остановился, опустил чемодан и спросил:

— Ты к чему все это?

— Что?

— Ты к чему меня путаешь?

— Путаю?

— Так я что не призрак? — осторожно произнес Саша, в надежде, что вот сейчас старик его успокоит.

— Какой же ты призрак? — ухмыляясь, сказал Старик и схватился за чемодан.

— Обыкновенный, — хмуро произнес Саша.

— Хреновый из тебя призрак, — старик подвел черту под всей его жизнью и потянул чемодан на себе.

— Какой есть! — разнервничался Александр, но чемодан из рук не выпустил, хотя старик и оказался неожиданно силен.

— Но ты все равное не призрак, — продолжая играть в перетягевание чемодана, заявил бомж.

— Не призрак? — переспросил Саша.

— Не призрак, — подтвердил Семен Иванович.

— А кто? — наконец Саша задал вопрос, который вертелся у него на языке с самой смерти.

— Ты архетип, — и упал, сжимая в руках вожделенный чемодан, который Саша выпустил из рук не справившись со всеми чувствами забурлившими в нем.

Глава вторая,

Ах, представьте этот чудесный день! Вопреки собственной смерти и другим непонятным событиям, Александр даже восхитился. День теплый и светлый. Настолько светлым, что хотелось стоять прямо посреди двора, чуть в стороне от голубятни, в том единственном месте, в котором между двумя и тремя часами дня можно было встретить лучи октябрьского солнца. Стоять, стоять. И совсем не думать. Ни о чем. Не думать о том, что ты мертв, и даже не призрак какой-то, а некий непонятный архетип.

Простой прямоугольник двора, круглая песочница, изломанная линия асфальтовой дорожки, черные кляксы земли, голые ограды, трепетное нижнее белье на веревке, тополя и ива, кусты шиповника, цементный постамент. Как плоскость бытия, вышеназванное могло существовать и отдельно от старого сарайчика-развалюхи, в котором один давно покойный чудак держал голубей. Но вот в совокупности с этим (чарующим, божественным, всепроникающим) светом солнца, существовать отдельно не могли. Или не хотели. Что согласитесь не так уж важно для любого из нас. Ведь есть такие события, которые существуют только вот так: как в странном проекторе, в густых солнечных лучах, настолько густых, что даже обыденное встречаясь с ними, наполняется теплом. Но не наглым теплом лета, а таким искренним теплом осени.

И если представить вдруг, что некий автор пинцетом выдернет из нарисованной мною картины какую-то незначительную деталь, пусть даже не солнце, а тот же позабытый цементный постамент, то сразу исчезнет все. Не просто: исчезнет очарование осени, нет. Исчезнет весь мир, а вокруг Александра будет царствовать фригидная чернота. И вместо того, чтобы стоять вот так, он будет кружиться в вечной темноте и даже не замечать этого кружения. Но, слава богу, никто не коснется этой картины. И конечно в этот самый момент на Александра навалилось откровение. Он понял, что умер и кем бы он не был — призраком, архетипом или вообще не пойми чем — та старая его жизнь исчезла. А вернее осталась лежать на полу веранды и уже очень скоро начнет вонять. И прямо посреди пропитанного светом бытия, он заплакал. Плакать он не умел, но старался от всей души. Он плакал так, как плачет разведчик из старых фильмов: скупо всхлипывая, изредка утирая слезы рукавов и издавая странный звуки: вхрюп, хы, хы, эээ... И под этот странный аккомпанемент перед ним пронеслась почти вся сознательная жизнь. С опозданием, но все же откровенно он вспомнил...

... когда ему было пять лет, его высек отец. Страшно, сильно, и не за что. Эта несправедливость запомнилась из детства лучше всего. Огромные ладони, которые прижимают тело к бедру и ритмичное: прохлада, боль, прохлада, боль, прохлад, бол, про, бо, про, бо, про, бо. Собственные крики он не помнит, хотя мать хвасталась, что кричал как недорезанный, даже соседи заглядывали в окна. Не запомнил совершенно и за что такое наказание. И мать не запомнила. А может и не знала, и это была их с отцом разборка. Потом он помнит первый класс. Холодную, неродную и потную ладонь старшеклассницы. Лестница, коридор, лестница, коридор, класс. Маршрут возможно и слился с каким-то из более поздних, но сам смысл передан точно. Старая парта. Ряд у окна, третья. Кто-то рядом, дети: тяжело дышат, причмокивают и гудят, но он смотрит на доску. Там линии, крючки и кружки. От их неправильной стройности тяжело дышать и по телу растекается какая-то странная теплота. Он старался и рядом воодушевленно повторяла раскрасневшаяся молодая учительница: молодец, вот так, правильно, и веяло от неё какими-то цветами и теплотой.

К сожалению, оказалось, что вся их стройность не более чем элемент, необходимый на самом деле только для комплектования букв. На этом этапе он запутался и в растерянности наблюдал, как выводят на доске — 'А', 'б', надеясь только на то, что сегодня не будут заставлять их чертить и не придется краснеть от холодного и немного визгливого голоса учительницы. Отец к этим промахам относился спокойно, но с чуть заметным презрением. Мать огорчалась, и каждый вечер садилась с ним выводит эти глупые 'А', 'б', но делала это как-то неуверенно и слишком пылко доказывала ему, что вот это сюда, а это вот тут, что уроки впрок не шли. Но ведь гораздо интересней соединить эту кривую вон с той прямой! Красивей и справедливей. Но существовали правила. С тех пор школа из жаркой и нежной коробки, наподобие той на балконе, в которой он прятался, когда играл в прятки, превратилась в пустой холодный ящик для овощей, стоящий на балконе. И пусть со временем он научился складывать линии и кружочки в правильные буквы, успокоения и теплоты это не принесло.

Не стал теплым и отец. Так на всю жизнь, до самой своей глупой смерти в холодном атлантическом океане, остался брезгливым и далеким. Почему-то он всегда уходил летом, а возвращался с холода, ловко отряхнув с пальто снег, вешая его на дверь и прижимаясь к Саше холодной щекой. А вот мать всегда пылала и горела. С непонятным жаром она тянула его сначала в секцию футбола, потом легкой атлетики, потом тенниса. Он с удовольствием, не только для матери бегал, отбивался, подавал, но не было во всем этом теплоты, хотя и проходили занятия в натопленных помещениях или под лучами жаркого солнца. Внутренний жар и погубил мать, просто напросто прожрав однажды изнутри через какое-то непонятную язву. Но стоит ли ждать от родителей того чего они дать не в состоянии? Так уж была устроена их сущность, что одного съедал холод, а другого жар.

К тому же он уже открыл неиссякаемый источник тепла. В нем самом. Произошло это открытие на заднем дворе школы. Ему было девять, день был ветреный, одинокие, еще недавно цепляющееся за ветки листья, были сорваны и плавали по холодным лужам. Он стоял возле соседа по парте, будто бы друга, имени которого он, правда, сейчас не помнит. Тот хрипел, а из носа и губы его прямо в лужу падали капли крови. А внутри Саши горело. Так нежно и порывисто, в такт дыхания, накатывая и отпуская. Постепенно одноклассник перестал хрипеть и заплакал, а Сашина теплота постепенно ушла. Тогда он ударил еще раз, без надежды на что-либо волшебное, но, как ни странно, несмотря на холодный ветер, щеки вновь запылали. Их оттащили, но память о теплоте осталась. На следующий день он без маминого разрешения ушел заниматься в секцию бокса.

С тех пор он прибывал в покое. Изредка проваливаясь в холод, он инстинктивно спешил вернуться в тепло. Похороны, поминки и опять похороны были не в состояние заморозить его надолго, пока существовало пространство, в котором он бил, закрывался, уходил, принимал удары и даже, изредка, падал. Благо тренер верил в него и тянул за собой. Сначала из секции на вольные хлеба, потом по городам и весям с 'выступлениями', а потом и в этот южный город с четкой целью осесть. К тому времени у него был несколько раз сломан нос, один раз предплечье, он обжигался об холод женщин, но не смертельно. Он, по воли тренера и его же силами, закончил университет по какой-то скучной специальности. Приобрел в свое безраздельное пользование двухкомнатную квартирку в покосившемся флигельке. Но все эти мелочи не существовали пока была теплота.

Но ничего не длится вечно. Тренер потерял к нему интерес и неожиданно он оказался вне привычного тепла, в поисках суррогатов, чтобы хоть как-то заполнить свою жизнь. Новые знакомцы с радостью пользовались его коронным хуком, без зазрения совести включив его в свои операции и принялись суетливо устраивать его жизнь. Он был определен на какую-то глупую работу, толи вышибалой, толи охранником в зал игровых автоматов. 'Для порядку' был одарен женщиной (той самой Варей), с капризами которой через некоторое время свыкся. Но тепло постепенно иссякало...

Может быть поэтому он и умер...

Глава третья,

После того как бомж, известный всем как Семен Иванович, перетащил рассыпавшееся содержимое чемодана в голубятню, он подошел к плачущему Александру и сел рядышком на землю.

— Хватит, — он осторожно положил руку на Сашино плечо, — разревелся как ребенок.

Саша только этого и ждал. Громко всхлипнув, он уткнулся в плечо старика и зарыдал уже в полный голос. Мимо них пробежала девочка из пятой квартиры. Она улыбнулась мужчинам, которые показались ей смутно знакомыми. Старик нервно посмотрел ей в след. Он встряхнул легонько Сашу и прошипел в ухо:

— Хватит... Хватит!

Саша замолчал. А потом произнес.

— Я умер.

Произнеся вслух, он сам удивился насколько обидно умереть. Он всхлипнул и повторил:

— Я умер.

Старик отстранился.

— Это тот умер. А ты родился, — произнес он.

Саша посмотрел на него. Вытер рукавом слезы со щек.

— Я умер.

Старик хрипло засмеялся.

— Это человек тот умер. А ты — архетип — только родился, — он полез в красный карман и вытащил пачку сигарет. — Будешь?

Саша покачал головой.

— Ну, смотри, — сказал он, затянулся и сплюнул под ноги. — Я тебе сейчас на пальцах все покажу. Ты, — он ткнул пальцем в Сашину грудь, — не человек, чтобы ты мог умереть. Ты — архетип. Я тебе уже в который раз повторяю. И ты умереть не можешь. Разве что развоплотиться. Но это уже постараться надо.

— Но я же умер?

— Да блин! — крикнул бомж. — Умер человек! Человек! А ты — архетип!

— Это как? — задал абсолютно справедливый вопрос Саша.

Старик улыбнулся.

— Никак, — ответствовал.

— В смысле?

— Как оно быть человеком? — спросил старик.

— Ну... обычно, — растерялся Александр.

Старик встал.

— Вот примерно так же и архетипом. Обычно. Я бы даже сказал археобычно. Знать только надо некоторые вещи. О существовании своем только не забывать. Остальное оно, как дыхание, изнутри придет. Будешь все делать, не осознавая даже.

Старик отряхнул свое пальто, прищурился и покачал головой.

— Да ладно, не переживай ты так. Пойдем лучше ко мне релакснемся по маленькой, а вечером ко мне товарищи зайдут. Ты нас послушай, да вопросы готовь. А сейчас тебе что-то объяснять — бессмысленно. Вроде мужчина взрослый, а дергаешься как психованный. Вон даже щека дрожит. Поднимайся.

Слезы как-то неожиданно исчезли. 'И действительно, какого я черта?' — подумал Саша. Обидно ему конечно, но ведь и не подох от молока, как мог бы. Переродился, вот. Он еще раз посмотрел на бомжа. Доверия тот не внушал. Но и оставаться вот так вот: на земле, во дворе? В былые времена тренер требовал от него только одного — двигаться. И в этом был смысл. В движении было тепло. Двигаясь, он никогда не выглядел глупо. А вот замерев, остановившись на мгновение, через раз. Саша медленно поднялся, утер щеки и обернулся, чтобы посмотреть на окна своей квартиры, но никакого знаки они не подали. Стояли чужие и погасшие.