Зверь лютый Книга 11. Фанфики

Бли-и-н! Снова не успеваю! Жатва идёт до середины сентября, обмолот — до середины октября. В первой половине ноября здесь уже ложится снег и начинается ледостав. Бурлаки ходят в тёплое время, лезть в ледяную воду — дураков нет. Поэтому на большие расстояния тянут хлеб урожая предыдущего года.

А мне надо купить и доставить хлеб в Новгород именно в эту зиму.

Вести обоз зимой... Можно. По степи, по снегу, на 300-400 вёрст максимум. Так в 18 в. продавали хлеб крестьяне Орловской и Воронежской губерний за Оку, для прокормления голодных фабричных работников "родового гнезда русской нации" — Центрального района. Но по замёрзшим, снегом заметённым речушкам, через леса и болота, за тысячу вёрст...

Хлебный торг ведут специалисты своего дела — купцы-прасолы.

И тут Николай снова бьёт меня по голове.

На Руси нет купцов, которые могут провести хлебный караван в январе-феврале от Смоленска до Новгорода.

Дальние прасолы ходят до Новгорода водой. Поэтому зимних дорог не знают. Кто забыл: на Руси две системы дорог — летники и зимники.

Купцы, которые ходят в Новгород зимой — не торгуют хлебом.

Местные ближние хлеботорговцы, которые возят хлеб санями вблизи городков — не ходят в Новгород.

Итого: ...факеншит уелбантуренный.

Иметь ресурсы, знать за полгода вперёд редкостную ситуацию на рынке, без всяких на кого-либо наездов и нарушения законов... И не иметь возможности провести такую сделку! Из-за какой-то мелочи — неразвитости путей сообщения.

Короче — облом. Ну очень обидно!

Николай убедительно доказал мне, что я идиот, успокоился и преисполнился. Чувства собственного превосходства, вятшести, и ко мне даже некоторого сочувствия. Сейчас ещё по ушам потреплет и удалится благостно.

Как интересно переменчивы люди: только что я был для него "светоч", "благодетель", "учитель". А тут сразу — недоросль-бестолочь... вот-вот гонорище носом хлестать начнёт.

Преждевременно. Есть в третьем тысячелетии такая хрень — "декомпозиция" называется.

— Значится так, Николай. Найди мне двух купчиков помоложе. Одного — чтобы умел хлеб покупать-продавать-сохранять. Другого — чтобы знал короткий зимний путь отсюда до Селигера. Честных, бедных, деловитых... Обоз пойдёт на северо-восток через Волгу, Селигер, Игнач-крест, Ильмень.

— Господи! Ваня, да я же тебе объяснил! Не ходят так, да и толку не будет. Я в купецком деле — всю жизнь, знаю, об чём говорю.

— Ты лицо-то попроще сделай. И вспомни — кто ты, а кто я. Тебе воли захотелось? Так бери. День-деньской об полотне с купцами спорить — твой потолок? Ни на что большее ты не годен? Так я не держу. Сам же видел — я товар продал за двойную цену. Или со мной остаёшься? Тогда думай.

Его аж перекосило. Уважительные разговоры на равных, пусть бы и споры, но не обидные, заставили подзабыть статус закупа. Его рассказы о трудах праведных на ниве рыночного приумножения и благоприобретения — мною слушались внимательно, на ус наматывались. Он уже привык, что я не суюсь в его дела. А тут — облом. Ванька-ублюдок упёрся.

И дело не только в его несвободном состоянии, но уже и в понимании: весь его нынешний авторитет, всё, не крепкое ещё, уважение местных — держатся на его службе, на его причастности к моим делам. Не вообще столбового боярина, а именно меня, Ваньки-ублюдка, "Зверя Лютого". С проистекающей от меня непрерывной струёй всяких заморочек, новизней, успехов и неординарностей.

Даже сегодняшнюю историю с казначейшей взять: так на "Святой Руси" никто не делает. Никто не показывает ткань не в рулоне-"штуке", а в изделии — рубахе, да ещё на живом человеке. Да ещё на таких... люлях. Чистая инновация, 20 век — минимум.

Ну, Николай, решайся. Если нынешний успех — твой потолок, то ты сваливаешь. Туда тебе и дорога: удовлетворённый достигнутым — мне не интересен.

— Ну чего ты... ну чего тут думать... ну я же обсказал уже... даже если и будет недород как ты сказал... а оно-то... вилами по воде... так и всё едино — овчинка выделки не стоит... а вложиться-то придётся... четыре сотни гривен... а навару... едва треть... а ежели чего... не... не, Иване, ну ты ж сам подумай...

Умён. Хоть и задёрган. Уходить от меня не хочет, горлом брать... понимает. Но — зашорен, вариантов не видит.

— Некать-мекать — перестань, начинай думать. Новгород берёт хлеб и расплачивается своими товарами. Обычно так: цена на хлеб приподнялась — цена на товары тоже. Если мастеровому нужно съесть пуд хлеба, чтобы ножик сделать — он дешевле свой ножик не продаст. Называется — прожиточный минимум для воспроизводства рабочей силы. Если человека вот это ремесло, вот этот товар прокормить не может — мастер его делать не будет. А кто будет — вымрет. Детей не прокормит, умения не передаст. Понял?

— Ну... А к чему это?

— А к тому, Николашка, что всё это — в спокойное время. А в годину бедствий — счёт другой. Тут речь уже не воспроизводстве, не об инструментах, да о хозяйстве, да о детях малых — самому бы живым остаться. В спокойное время — хлеб подорожал, и товар подорожал. В голод — хлеб подорожал, товар подешевел. Так аль нет?

— Ну... вроде...

Факеншит! Не видал ты, дядя, воспоминаний ленинградских блокадников. Там такие раритеты на буханку меняли...!

— Не нукай. Мы вкладываем 4 сотни, продаём хлеб за 6, покупаем товаров против обычного дешевле втрое-впятеро. Привозим сюда барахла на 3 тысячи.

— Ну это ещё... бабушка надвое... Мы ж не одни такие умные — и другие хлеб в Новгород повезут, а назад товаров потянут. Тут цена на них тоже... вниз пойдёт.

— Николай! Экий ты... несообразительный. Нам же надо вотчину поднимать, нам именно товар новгородский и нужен. Особенно железо. Нам его на местный торг не нести. Поэтому обратно обоз пойдёт не в Смоленск, а в Рябиновку. Поэтому нужно два купца: один — хлеб продавать, другой — городовой товар покупать. И что б не сварились между собой — выгоднее менять хлеб на товар напрямую, а не через серебро.

Как интересно меняется лицо думающего мужчины! То он меня поучал. Раздражённо, высокомерно, чуть ли не брезгливо. Лицо поднято, рот кривится, глаза прищурены. А то глаза нараспашку, ресницы хлопают, губы обмякли, ко мне наклонился.

— А ссыпать купленный хлеб и сохранить до Рождества можно будет под Дорогобужем у Немата и здесь. Амбары в усадьбе стоят, надо глянуть — может подправить чего и ещё поставить.

— Дык... Иван Акимыч, усадьба-то... боярыни Анны. А она-то пустит?

— Усадьба — Аннушки. Она — Акимова. А хозяин здесь — я. Походи, поприсматривайся что здесь надо будет для твоих дел поправить-переделать. Давай-давай, время не ждёт.

Загрузил мужика. Ничего — проморгается. А вот насчёт хозяина... Надо Аннушку ставить в соответствующую позицию. Не в смысле как вы подумали, а в смысле реализации права управления недвижимостью.

Хотя... В наших условиях да в моём исполнении... одно от другого неотделимо.

Вечерком захожу к Аннушке в опочивальню — обычная процедура: "доброй ночи" пожелать. Она молчит — "жёлудь" во рту. Но — женщина же! Хоть и молча, а хвастается обновкой. Пошила себе такие же, как на казначейше были, юбку и рубаху. Покрутилась передо мной и смотрит вопросительно: "Хороша ли?".

Обошёл кругом, осмотрел вдумчиво.

Похвалил качество швов — ровные да мелкие. Лямочки чуть коротковаты — чересчур тянут всё имеющееся вверх. Кончики шнурков в завязке на шее не закреплены — разлохматятся.

Аккуратненько лямочки с плечиков спустил, типа: чтоб не давили. Узелок на шее развязал, типа: чтоб не размохначивались. Отвороты развёл, рубаху раздёрнул. Хороший разрез на рубахе получился — шире плеч. Опустил неспешно по сторонам ей на локотки. Она... только вздохнула глубоко.

Глаза закрыла и головку запрокинула. Дрожит вся, но ни уйти, ни прикрыться — и не пытается. Шейка открыта, ключицы ещё тоненькие, как у девочки. Но плечи уже округлились, не торчат остро. И ниже — хоть и невелики грудки, но белые и "жилка каждая видна".

Пейзаж... радует. Начал наглаживать. Сперва полотно, типа: а не кошлатится ли? Потом — что под ним. Типа: а не холодно ли? Служанка сунулась, было, в горницу. Я только глянул — исчезла даже без рыканья.

У Аннушки, конечно, против казначейши — и смотреть не на что. Так и я ж не в кино пришёл! А под моей рукой у неё всё сразу... таким тугим становится! Будто налитое. Соски — просто каменеют. В моих губах. Только провёл по сосочку — она так и обмякала в моих руках. Если бы не поддерживал за спинку — упала бы. Молчит и дышит.

Это дыхание женщины... Принимающей ласки и отдающейся этим ласкам... Ожидающей, предполагающей, ждущей прикосновения, ощущения, удовольствия... Жаждущей этого. Ещё не знающей точно: какое оно "это"? И тревожащейся: а оно получиться? А оно будет хорошо? Ещё острее, ещё приятнее, ещё... слаще?

Это дыхание на грани стона — самая прекрасная музыка, которую я слышал в жизни.

Конечно, в концерте звучит скрипка. Но и скрипач имеет к симфонии кое-какое отношение. Главное — не спешить со "смычком". Интенсивное "пиццикато", но без фанатизма.

Аннушка не была перегружена интеллектуальными проблемами. Вопросы типа: "а как я выгляжу?", "а что он сейчас думает?", "как там Гондурас?" или "пора ли белить потолки?" — не волновали её в этот момент. Она отдавалась. Мне? — Нет, скорее — себе. Своим ощущениям, своим эмоциям. Потоку чувств, которых она была лишена последний год — год своего вдовства. А, может быть, и вообще никогда не испытывала в своей жизни. Чувств, которые вызывают в душе и в теле молоденькой женщины прикосновения страстного, бережного и опытного мужчины. Чувств, разбуженных потрясениями наших совместных ночей в подземном склепе у гроба её мужа, резким изменением всего образа её жизни, всего её окружения.

И постоянным присутствием "жёлудя". Заставившего её не делать то, к чему она так привыкла — болтать. И делать то, на что у неё никогда не хватало времени: молча думать. И постоянно чувствовать себя, своё тело, свою особенность, свою... женщинность.

Для "Святой Руси", для христианства вообще, быть женщиной — несчастье, второсортность, грех. "Сосуд с мерзостью" — какая психика формируется у человека, которому постоянно, с самого рождения, говорят такое старшие, уважаемые, авторитетные люди?

"Скажи человеку сто раз — свинья — и он захрюкает".

А тут... вопреки всему всегда всеми внушаемому... удовольствие, радость.

" — Когда тебе охота и ей охота — вот это охота! А на медведя ходить — не охота, а бессмысленное времяпрепровождение".

Она то вдруг, от очередной моей особенно смелой ласки, ахала, выпрямлялась, вытягивалась в струнку до дрожи, широко распахнув глаза. Потом они снова затуманивались, закрывались, и её тело снова обмякало в моих руках. Наконец, и колени у неё задрожали и ослабели.

— П-положи. Положи меня...

Едва расслышал её невнятный, из-за "жёлудя", шёпот.

У меня хватило ума оттащить её к постели и, перевернув на живот, скомандовать:

— Плюнь.

Иначе она бы точно подавилась подарком покойного кречетника.

Потом пошёл бешеный секс в стиле "скоротечный огневой контакт". "Контакта" и "огня" у нас обоих было много. А вот насчёт "скорой течности"... как получится.

Она ничего не умела, но на всё отзывалась и всего хотела. Всего и сразу. Главное: она хотела непрерывного и всестороннего прикосновения. Так и я этого же хотел!

Между нами, мальчиками, говоря, мне всегда было значительно проще раздеть женщину, чем раздеться самому. Я не об эстетике: обнажённая женщина куда более приятное зрелище, чем голый мужчина.

Но даже чисто технически. Нет, всё решаемо. Галстук можно забросить на спину, как набегавшийся спаниель — язык, а носки снять и позже — лишь бы запах глаза не резал.

Русское народное выражение: "выскочить из штанов" — абсолютно правильно выражает куда более сильный эмоциональный накал, нежели — "задрать подол". Сбрасывать с себя безрукавку, лязгающую ножиками, наручниками, зажигалкой... развязывать поясок с навешанными на него кошелём и ножнами, выпутываться из портянок...

Да, всё это решаемо! Но... очень не хочется, просто — не можется! Оторваться от неё, отпустить, убрать руку... Или другую часть тела. И ей — также! Пропустить кусочек её нежной кожи, минутку жара прикосновения... На мгновение прервать чувство близости...

Сдёргивая через голову эту идиотскую святорусскую рубаху, я дал себе обещание: переделаю нахрен всю здешнюю амуницию! Ну, не всю — только свою. И не только "на хрен". Но чтобы и в других ситуациях...

Потом время "обещать" прошло — пришло время только "ощущать".

К тому времени, когда мы отвалились друг от друга, лучина прогорела, и светец погас. Я слушал в темноте её успокаивающееся дыхание и постепенно остывал сам. Прекрасное, мирное, чуть утомлённое трудами праведными, состояние души и тела. Удовлетворение и покой.

— Ваня... А ты теперь... на мне женишься?

Бздынь. Лайф из лайф. Люди, безусловно, остаются человеками. А бабы — бабами.

— Нет.

— Почему? Потому что у меня... что я некрасивая? Что у меня груди меньше, чем у казначейши?

Голосок из расслаблено-любопытствующего меняется на обиженно-капризный. Скоро будет плачущий. Потом ругательный.

"Управлять мужчинами много ума не надо. В некоторой степени это умеет каждая женщина. Сложность в том, что команда "сделай что-нибудь" приводит к тому, что мужчина что-нибудь сделает, но сделанное "что-нибудь" женщине не понравится, а мужчина все равно сменит чувство вины на чувство выполненного долга и чувство глубокого морального удовлетворения. Получается, что для эффективного манипулирования мужчинами женщина должна точно знать, чего она хочет, а как раз эта задача для большинства женщин часто оказывается невыполнимой".

Могу уверено предположить, что её представление о желаемом будущем заканчивается на расплывчатой картинке свадьбы. Как она выходит из церкви вся в белом, её обсыпают зерном, хмелем и монетками, поздравляют и завидуют. Хотя вдовы в белом не венчаются. А уж что потом... "У нас всё будет хорошо".

Не будет. Ивашка-попадашка — эпицентр катастроф. Это моё свойство. И ты, как всякая нормальная женщина, будешь очень испугана проявлением этого качества. Будешь пытаться "жить как все". Будешь старательно вводить меня в рамки.

"Командовать в доме должен кто-то одна".

И плевать, что там в книгах написано — "Домострой" или "Шариат".

Только у меня не дом, а дурдом. "Санаторий для десяти тысяч всякой сволочи". А ты недостаточно сумасшедшая для должности "лицо бедлама".

Жалко девочку, но человеческих слов типа "нет" — она не понимает. Придётся обижать. "Ставить на место".

— Да уж. Сиськи у тебя... И не полапать толком. Вот у казначейши... богачество настоящее. Берёшь в руку — маешь вещь.

Честно говоря, не мой случай. Я уже говорил: номер бюстгальтера меня интересует... чисто зрительно. Куда интереснее то, что внутри. И не столько "на взгляд", сколько — "на ощупь". Но здесь все зациклены на этом, и мужчины, и женщины.

* * *