Тетрадь 82

ТЕТРАДЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

* * *

Такой весны Эркин никогда не видел. А может, он вообще не видел раньше весны. Яркое — как поглядишь, так глаза ломит — небо, пляшущее в лужах и на глыбах зернистого льда весёлое солнце, быстрые ручьи на обочинах... Комендант предупредил, чтоб детвору в овраг не пускали, и сами чтоб поосторожнее, а то с талой водой шутки плохи. Эркин и сам это понимал, а когда, подойдя к оврагу, увидел рыхлый пропитанный водой снег чуть ли не вровень с краями и сразу вспомнил, как они тут зимой на санках катались, понял. Да-а... только шагни и с головой ухнешь, вытащить не успеют.

— У дома играйте. Поняла? — строго сказал он Алисе.

Держась обеими руками за его ладонь, она стояла рядом и тоже рассматривала овраг.

— Ага, — согласилась Алиса и, чувствуя малоубедительность ответа, добавила: — Что я, совсем глупая? Эрик, а как же в рощу?

— Половодье когда сойдёт, — ответил ей Эркин много раз слышанным, но так пока и не понятным.

Половодье — полая вода, полый — это пустой внутри, а при чём тут вода? Непонятно.

— Ладно, — покладисто кивнула Алиса и тут же предложила: — А в город пойдём?

— Пойдём, — не стал возражать Эркин.

Женя отправила их на прогулку и за покупками к обеду. Жаль, конечно, что сама с ними не пошла, но у неё масса дел, а они ей мешать будут. Чем он может помешать Жене, Эркин совсем не понимал, но спорить, разумеется, не стал. Да и вон, почти все мужчины из их дома гуляют. Ну, раз так положено, значит, так и будет.

Они шли не спеша. Алиса с наслаждением обмывала свои новые резиновые сапожки в каждой луже. Эркин не мешал ей, если только она брызгаться не будет. Он сам тоже был в новом: резиновых сапогах с войлочными вкладышами, куртке с тёплой подстёжкой, и ушанку сменил на вязаную шапку — с теплом, как он заметил, многие мужчины тоже такие надели, а как все, так и он, не в рабском же ему ходить.

Убедившись, что Эркин с Алисой ушли, Женя быстро выключила плиту — потом доварит — и переоделась в платье с карманами, накинула на плечи платок, рассовала по карманам кошелёк и маленький молоток, а больше ей ничего и не нужно, и выбежала из квартиры. Ключи она сунула в карман к кошельку. Ну вот, очередь она заняла заранее, так что должна успеть.

У двери в квартиру бабы Тани толпились женщины.

Была ли знаменитая Фаина свойственницей бабы Тани, просто родственницей или подругой... Ну, это совсем не важно. Приехала погостить и согласилась помочь. И деньги-то пустяковые... хорош пустяк, четвертной, на эти деньги неделю жить можно... на четвертной неделю?! Это что ж за жизнь такая?! Да ну, бабы, это уж совсем не к месту...

Женя протолкалась, нашла своё место. До неё всего трое, отлично. И с ходу включилась в общую беседу обо всём сразу. О мужьях, детях, кулинарных рецептах, пропавших родственниках и... и да мало ли о чём могут говорить женщины в очереди к гадалке. Лулу волновалась: поймёт ли она всё, что ей скажет Фаина. Лёльку — её все так давно уже называли — наперебой утешали, что Фаина, говорят, все языки знает, и... потом поймёшь, главное — всё до словечка запомнить...

Ну вот, вышла растерянная, сразу и испуганная, и обрадованная женщина, и Женя, сжимая под накинутым на плечи платком молоток, вошла.

Дверь из прихожей в комнату открыта, за круглым столом без скатерти точно напротив двери сидит женщины, немолодая, на плечах чёрный в пунцовых розах платок, на столе карты. И пока Женя шла от двери к столу, она чувствовала на себе внимательный, но не враждебный взгляд.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, красавица, — улыбнулась Фаина. — А у тебя что за беда? Муж любит, дочка послушна, соседи уважают.

— Да-да, — закивала Женя. — Всё хорошо, только... у мужа был брат, названый, но это же всё равно... родня, правда?

— Конечно, — кивнула Фаина.

— Ну вот. Его убили, в прошлом году, в Хэллоуин.

Фаина кивнула так, будто знала, что это за праздник и что там в прошлом году было. И Женя уже чуть увереннее продолжила:

— Мы и поминки справили, и девятый день, и сороковой, а... а будто что-то не то.

— Думаете, жив он, — задумчиво не спросила, а сказала Фаина. — Ну, что ж, посмотрим. Есть что из вещей его?

— вот, — Женя достала из-под платка и положила на стол молоток.

Если Фаина и удивилась, то никак не показала этого. Оглядев молоток, она, не касаясь, провела над ним ладонью и взяла колоду карт. Лицо её стало строгим и даже отрешённым. Она быстро стасовала колоду и стала выкладывать карты на стол тройками. Выбросив так половину колоды, решительно сгребла карты, снова собрала их.

— Не здесь он. Он светлый, что ли?

— Да, — вздрогнула Женя, засмотревшаяся на её руки. — Блондин, и глаза голубые. Ему, да, двадцать лет сейчас. Было бы...

— Год туда, год сюда... — Фаина выкладывала уже карты из другой колоды, — так, шебутной он, горячий. Ладно, вот на этой и посмотрим его.

Она замолчала, сосредоточенно раскладывая карты. Перекладывала, то подсовывала под низ колоды, то брала сверху, что-то тихо — Женя не могла разобрать — приговаривая. Женя смотрела на её руки, морщинистые и сильные, и не могла отделаться от ощущения, что эти пальцы лепят Андрея, делают его и его судьбу.

— А что, — Фаина словно удивлённо рассматривала возникший на столе сложный многоцветный узор. — А нет его под землёй.

— Жив?! — ахнула Женя.

— С травой придёт, — улыбнулась Фаина. — Он тебе и хитрый, и весёлый, под землёй не был, а за траву уцепился, за травой идёт.

— как это? — не поняла Женя.

— Ну, как тебе объяснить, — Фаина стала собирать карты. — Вот снег, под снегом земля, а в земле трава. Как трава под солнышком встанет, так он и придёт.

— Ага! — Женя кивнула и достала кошелёк. — Вот, спасибо вам.

— И больше ни о чём спросить не хочешь? — лукаво улыбнулась Фаина, принимая деньги.

— Так у меня всё хорошо, — улыбнулась Женя.

— Ну, пусть так и будет, — кивнула Фаина. И неожиданно зоркий пронзительный взгляд. — За дочкой смотри. Сейчас она твоя, а как начнёт в ней отцовская кровь играть, всякое может быть. Ну, да она у тебя умненькая, сама не наглупи тогда. Авось и обойдётся.

— И... и когда это будет? — Женя уже стояла.

Фаина внимательно всмотрелась в гладкую, очищенную от карт столешницу.

— Восемь лет впереди. Успеешь приготовиться. И помощник у тебя тогда будет. Сильный. Ты его не знаешь ещё, а он... и он тебя ещё не знает. Но поможет. Ох, какой. Был бы ангелом, кабы уже дьяволом не стал, — и с видимым усилием подняла на Женю глаза. — Всё будет хорошо, красавица, иди. Молоток только не забудь.

— Да, ой, — Женя взяла молоток и опять спрятала под платок. — Спасибо большое.

И хотя, стоя в очереди, Женя вместе со всеми негодовала, что ни одна ничего не рассказывает, вылетают, как скажи им юбки подпалили, а тут сама выскочила и, отмахиваясь от вопросов, побежала к себе. Ей вдруг показалось, что прошло очень много времени, Эркин и Алиса уже вернулись и ждут её, голодные, она же ничего не приготовила, господи...

Но их ещё не было. И Женя уже спокойно спрятала молоток в ящик, а кошелёк в сумочку, переоделась и занялась обедом.

Зина гадать не пошла. И денег жалко, ну, такие деньжищи за минуту разговора, и вдруг гаданье повредит ненароком. Толком она всех примет не помнила, но старалась соблюдать. А с гаданьем уж очень неясно, вдруг сглазят, у гадалок глаз не простой, и прошлое, и будущее видят, а ну как что, не дай бог. Конечно, двое детей, да муж, да квартира... рассиживаться да всё к пузу своему прислушиваться некогда, да и нельзя: капризуля выродится. Но хлопоча по хозяйству, Зина то и дело прислушивалась: как он там? Сказалось об этом неожиданно легко.

Они сидели на кухне. Дети уже спали, Тим обедал после работы, а она села было с ним за компанию, Тимочка не любит один есть, и вдруг ей чего-то так не по себе стало, что еле успела из-за стола выскочить и до уборной добежать. А вернувшись, увидела испуганные глаза мужа и поняла, что это он за неё испугался, за её здоровье и сказала:

— Тяжела я, Тимочка.

— Что? Я не понял. Тебе тяжело?

— Да нет, — и с натугой, вспомнив нужное слово по-английски, выговорила: — Беременна я.

А он всё смотрел на неё, будто не понимал. А она не знала, что ещё ему сказать. И тут вдруг Тим вскочил на ноги, бросив ложку, поднял её на руки и понёс. Она даже растерялась, не знала, что сказать, что сделать. А он кружил по их пустой и тихой квартире, прижимая её к себе и точными бесшумными пинками открывая и закрывая двери. А когда они вернулись на кухню, лицо его было мокрым. Он усадил Зину на её место, сел на своё и закрыл лицо руками. И когда Зина начала уже тревожиться, опустил ладони на стол и улыбнулся дрожащими губами.

— Я... я... спасибо тебе.

— Господи, Титмочка, мы же и хотели этого, — нашлась она.

Тим доедал, явно не чувствуя вкуса и не отводя от неё глаз.

— Зина, — наконец заговорил он, — если что тебе нужно, ты покупай. Я заработаю. Ты...

И вдруг вскочил на ноги и быстро вышел из кухни. А вернувшись, положил перед Зиной деньги.

— Вот. Здесь тысяча рублей.

— Ссудные?! — ахнула Зина.

— Я заработаю, — повторил Тим, сгребая со стола посуду и сваливая её в мойку.

Но Зина тут же вскочила и отобрала у него посудную щётку.

— Ну уж нет, я не параличная.

А потом, когда они уже лежали в постели, Тим осторожно погладил её по голове и лицу.

— Зина, тебе... тебе теперь нельзя... этого?

— Нет, — удивилась она. — Врач об этом ничего не говорил.

И обняла Тима, притягивая его к себе.

По субботам, они, как все в Старом городе, топили баню. Маленькую, тесную и тёмную баню на задворках. Конечно, мыться бы каждый день... но и раз в неделю тоже неплохо. С утра все таскали воду, потом Артём с дедом кололи дрова на мелкие полешки, и дед растапливал каменку. Сначала мылись мужики: дед, Артём и Санька. А потом бабка с Лилькой и с ними Ларька, как ещё слишком маленький для мужского пара.

В первый раз баня Артёму не очень понравилась, но то ли привык, то ли во вкус вошёл и теперь плескался и парился наравне с дедом. А тот и кряхтел, и постанывал, и... словом, баня есть и Паласа не надо. Но последнее соображение Артём, разумеется, держал при себе.

Нахлестав друг друга вениками, обмылись холодной водой и вернулись на полок. Не на самый верх, а посерёдке, чтоб передохнуть в тепле. Дед невольно любовался смуглым, ещё по-мальчишески тонким телом Артёма, игрой мускулов под гладкой влажно блестящей кожей. Артём чувствовал этот взгляд, но не прикрывался: деду он доверял.

Отдохнув, дед прошлёпал к каменке и выплеснул на раскалённые камни новый ковш воды. Санька, ойкнув, сел на пол, а Артём засмеялся.

— То-то! — самодовольно хмыкнул дед. — Ну, Тёмка, полезли.

Они залезли на полок, дед растянулся на досках, и Артём взял веник. Искусство не бить, а гнать веником горячий влажный воздух на тело оказалось не самым сложным делом. Деду приятно, а ему нетрудно.

— Ох, Тёмка, — вздыхал дед. — ох, язви т-тя в корень...

— Отдохни, дед, — улыбнулся Артём. — Я Саньку похлещу.

— Давай, — кивнул дед, поворачиваясь на спину. — А я потом по тебе пройдусь.

Внизу Артём поймал Саньку, на четвереньках удиравшего в предбанник, скрутил и уложил на лавку.

— Не брыкайся, врежу.

— Да-а, — не всерьёз хныкал Санька. — Горячо-о...

— Так его, Тёма! — поддакивал сверху на Санькины взвизги дед. — Валяй его, чтоб до нутра проняло!

Напарив Саньку до пунцового цвета, Артём окатил его из лоханки холодной водой и шлепком забросил к деду.

— Дед, поддать?

— Поддай и сюда иди.

Выплеснув на камни ковш, Артём вернулся на полок и лёг, как и дед, на живот, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

— Ну, Санька, берись, помогать будешь.

Почувствовав на спине и ягодицах волны горячего воздуха и совсем не болезненные шлепки прутьев, Артём прерывистым вздохом выровнял дыхание и распустил мышцы. Смутно, как сквозь воду доносился голос деда, жучившего Саньку, что без толку веником машет, только пар разгоняет.

— Повернись и сердце прикрой.

Артём послушно повернулся на спину, закрыл ладонью сердце. И снова горячие, приятно обжигающие волны. Нет, хорошая это штука — баня, не хуже массажа.

— Ты что, Тёмка? Заснул никак?

— Не-а, — протяжно выдохнул Артём.

— Ну, то-то. А теперь окатись и отдохни.

Артём слез и пошлёпал к чану с холодной водой. Зачерпнул ковшом и вылил на себя словно зашипевшую на его плечах воду.

— Эй! — в дверь вдруг заглянула бабка. — Не угорели ещё?

— Ты нам кваску лучше поставь, — отозвался дед. — Оставим вам пару, не бойсь.

Бабка ушла, и Артём вылез из-за чана, куда спрятался при первом звуке открывающейся двери. Дед ничего не сказал, будто не заметил. Что Тёмка чужих боится, он по Алабаме помнил и знал, почему боится. Ещё когда они с Лизаветой наткнулись в полуразрушенном сарае на стонущего, бьющегося в судорогах мальчишку, подумал... да нет, не тогда, потом. Тогда просто удивился его страху, а вот когда они уже в своей халупе мыли его в лохани, вот тогда и подумал, что чудно: мальчишка, а хозяйство... доброму мужику впору будет. И уже потом, мальчишка уже Тёмой, Артёмом стал, ходить начал, вот тогда всё и случилось...

...Артём пошёл за тёрном, вернее, он сам и послал мальчишку. Труд не велик, а в доме подмога. Артём послушно взял корзинку и ушёл. Лизавета была на подёнке, малыши сидели в халупе, а он под мелким холодным дождём колол дрова — как раз они накануне своротили, перетащили к себе и распилили два телеграфных столба — и прикидывал, насколько им этого хватит, когда во двор влетел Тёмка без корзины и куртки, полуголый, посмотрел на него круглыми от ужаса глазами, заметался, не зная, куда прятаться, и вдруг упал на землю, прямо к его ногам, уткнувшись кудрявой головой в его измазанные сапоги. И сразу следом вошёл этот. Одет чуть обтрёпанно, но богато, одним взглядом оглядел их халупу, двор, его самого, по-хозяйски оглядел, что и говорить.

— Ага, вот ты где.

— Тебе чего? — решил он вмешаться.

Новый, уже повнимательнее взгляд.

— Твой спальник? — и кивком показал на лежащего на земле Артёма.

— А тебе чего до этого?

— Спальников сдавать положено.

Руки пришелец держал в карманах, там мог быть пистолет, риск слишком велик, и он, сжимая топор, не пряча, но и не выставляя напоказ, продолжил:

— Чегой-то сдавать? Как это?

— Не знаешь? — удивился пришелец, и глаза его стали хитрыми. — Это же спальник. Русские собирают их и вывозят на исследования. За укрывательство расстрел, а за сданного награда. Понял?

— Чего ж непонятного, — хмыкнул он. — И большая награда?

— Не мало. Сотня.

— Ну так катись отседова. За такие деньги я сам его сдам.

— Покачусь, — кивнул пришелец. — И первому же патрулю скажу, кого ты прячешь. Тебе расстрел, а сотня моя.

И повернулся уходить.

— Постой, — окликнул он его и, когда тот обернулся, перешагнул через Тёмку, подошёл сам. — И сколько за молчание возьмёшь?