Я тебе верю!

Женщина окинула Толика прищуренным цепким взглядом, однако выражение ее лица и интонации голоса при этом не изменились:

-Ну и что же? Дружок-то какой у тебя представительный, серьезный.

Они прошли через сени в дом. Из-за стола навстречу поднялся мужчина, возраст которого было трудно определить, поскольку половину его лица закрывала густая борода, спускавшаяся аж до живота, сливаясь с такими же длинными, лежащими на плечах и завивающимися на концах волосами. Глаза были молодыми, а взгляд глубоким и пристальным.

-Рады, рады, с миром принимаем, — произнес он, — Мать забывать нельзя. Чти отца и мать свою, как учит нас Господь.

В его мягком голосе превалировали, очевидно, постоянные поучительные нотки, а манера речи была неторопливой и обстоятельной.

Мужчина протянул Гене руку:

-Тимофей.

Гена молча пожал ее, не поднимая взгляда от пола, и обратился к матери:

-Там тебе Нинка прислала чего-то, посмотри. Я сумку в сенях оставил.

-Так ты и к ней заезжал? — воскликнула мать, всплеснув руками.

-Заезжал, — односложно ответил Гена.

-Тимофей, — протянул мужчина руку Толику, — С кем имею честь?

-Анатолий, — ответил Толик, отвечая на рукопожатие.

-Дружок это Геночкин, — добавила за него мать, выходя в сени.

-Прошу, — Тимофей сделал широкий жест в сторону покрытого растрескавшейся клеенкой стола, на котором были тарелки с нарезанными колбасой, селедкой и сыром. Тут же стояли две большие миски: одна с квашеной капустой и солеными огурцами, а другая — с отварной картошкой. Венчала 'натюрморт' большая бутыль белого полупрозрачного самогона.

-Чем богаты, тем и рады, — проговорил Тимофей, — Господь не оставляет. Картошечку сейчас подогреем...

-Да я им сейчас щец мясных нагрею, — сказала мать, входя в комнату с консервными банками в руках, — Открой, Тимош. Все тоже к столу будет, раз такая радость у нас сегодня.

Тимофей взял в руки банку, рассмотрел ее и с удовлетворением произнес:

-Наша, местная. Кормит Россия матушка. А при государе императоре, батюшка рассказывал, мужики по сорок центнеров собирали. И безо всяких комбайнов, будь они неладны. Своими руками. Своим горбом и мозолями...

-Ты помнишь дядю Витю-то Лошкарева? — перебивая его, спросила мать, обращаясь к Гене, и не дожидаясь ответа, заговорила, — Батюшка он теперь у нас. И какой! Старец. А мы его всю жизнь недоумком считали, прости нас, Господи...

Она размашисто осенила себя крестным знамением.

-Да...— умиротворенно протянул Тимофей, — Батюшка наш себя еще покажет. На таких столпах вера православная на Руси всегда держалась.

-К нему уже и православные потянулись, — продолжала мать, ставя на плиту кастрюлю со щами, — Вон, аж из Твери приезжают.

-Да что — из Твери? Прошлое воскресенье из Москвы автобус с паломниками завернул, — гордо произнес Тимофей, — Возродится земля Русская, воспрянет от безбожия!

Он повернулся к иконостасу, занимавшему всю противоположную стену между двумя окнами, и благоговейно перекрестился.

На крыльце послышался шум, и кто-то постучал в крайнее окошко.

-Кого там принесло? — проговорила мать, приглядываясь, — Батюшки, Софронов пожаловал.

Она вышла в сени и вернулась вместе с мужиком лет сорока в кирзачах и ватнике.

-Ба, Никола, ты ли это? — широко развел руками Тимофей, — А мне говорили, что ты сидишь.

-Так я-то что? — забормотал мужик полубеззубым ртом, — Они сами за мной не идут. Я-то уж давно узелок собрал. Мне-то что? Что тут, что в тюрьме — какая разница-то? Ты это, того...

Мужик запнулся, увидев в доме посторонних.

-Пойдем, пойдем, — увлек его Тимофей за перегородку, отделявшую часть комнаты.

-Садитесь, ребят, — пригласила к столу мать.

За перегородкой послышался шорох и звон стеклянной посуды. Скоро они вышли, и мужик сразу же ушел, унося что-то в кармане ватника, а Тимофей подошел к матери и передал ей сотенную купюру:

-Прибереги. Копеечка к копеечке...

-Грех ведь это, — поморщилась мать.

-Ну, а батюшка-то у тебя на что? Пойдешь, да исповедуешься. Все чин чинарём, как ты скажешь.

Он опять осенил себя крестным знамением, и подойдя к столу, перекрестил тарелки со щами:

-Благослови, Господи, ястие и питие рабов твоих...

-А вы разве священник? Вы можете благословлять? — спросил Толик.

Мать метнула на него недобрый взгляд.

-Я трапезу благословляю, — внимательно глядя на него, сказал Тимофей все тем же поучительным голосом, — Это должен делать каждый благочестивый христианин. Кто нам дает пищу? Господь. Вот мы и должны Его возблагодарить, прежде чем приступать. Ну, с Богом.

Он сел за стол и взял в руки ложку.

-А это кто был? — спросил Гена, обращаясь к матери, когда принялись за обед, — Неужто Колька Софронов? Я его даже не узнал.

-Он тебя тоже, — ответила мать, — Где ж ему тебя узнать, если он всю жизнь не столько дома, сколько в тюрьме? А ты его помнишь разве? Его же первый раз посадили, когда тебе и семи лет не было.

-Помню немного.

-Первый-то раз ему немного дали — по малолетке прошел. Ну, когда они на пару с Рябининым магазин-то подломили. А уж за убийство десятку мотал.

-Кого он убил? — спросил Толик Гену, но ответила мать, охотно поддержав с ним разговор:

-На станции с еще тремя нашими двоих парней зарезали. Те приезжие были, из Москвы. Чего там не поделили, не знаю. Да он и сам не знает, пьяный был. Слово за слово, подрались, укокошили их и прямо в снег зарыли — дело зимой было. Ну, а по весне те оттаяли, милиция приехала, шурум — бурум начался, тут его и взяли.

Толик с Геной переглянулись.

-А сейчас за что забрать должны? — поинтересовался Гена.

-Опять за убийство, — махнула рукой мать, — Зазнобу свою приласкал. Да он ее и убивать-то не хотел. Так, подрались по пьянке.

Толик вспомнил мужика, простоватый облик которого и чистые полудетские глаза никак не вязались в его сознании с тем, что он только что о нем узнал. Он смотрел на мать, перед которой сидел сын, проданный ею в рабство, и которая не испытывала ни капли неловкости, и недоумевал. Он не мог понять, что должно было произойти с людьми, если такое в их сознании стало в порядке вещей, если об этом можно говорить так спокойно?

Но вслух спросил:

-И такого рецидивиста на свободе держат?

-Да какой он тебе рецидивист-то? — вскинулась мать, — Нормальный мужик, работящий. На руку только тяжел, да дурак, когда напьется. У нас тут таких рецидивистов — пруд пруди. Да и куда он денется? Ему бежать некуда. Надо будет — придут и посадят, как миленького.

-Ну, давайте, — проговорил Тимофей, протягивая руку к бутылке с самогоном, — выпьем за встречу, за знакомство, чтоб все чин чинарём...

-Да мы это не очень, — сказал Гена, — Нам бы пива лучше.

-А где ж мы тебе его возьмем-то? Нашим брезгуете, надо было с собой везти, — ворчливо сказала мать, опять метнув на них по очереди колючий взгляд.

-Зачем так? — примирительно промолвил Тимофей,— Выпейте понемножку. Вреда-то от нее не будет, от самогонки-то. Исконно наш, русский напиток. И вино веселит сердце человека, умастити лице елеем и хлеб сердце человека укрепит...

Он налил всем по полной кружке и поднял свою:

-С Богом.

Все, включая ребят, чокнулись.

-Ух! Очищенная, на меду... — смакуя, проговорил Тимофей и большими глотками опустошил кружку, блаженно крякнув при этом.

Мать последовала его примеру. Гена с Толиком отпили по половине, оба поморщились и тут же закусили квашеной капустой.

-А ты, сынок, в Москве-то, как? — спросила мать, — Все при Николай Авдеиче?

Гена потупил взгляд.

-Благодетель это наш, — пояснила она Тимофею, — И мне помогал, и сынка вон какого вырастил. Ты глянь на него. У кого еще такие дети? И одет, и манеры... Все чин чинарём. Вот скажи, ведь сразу видно — хорошо живет мой сын?

Толик заметил, как Гена побледнел, и у него задрожали колени. Толик под столом твердо положил на его ногу ладонь, почувствовав, что Гена положил поверх свою, крепко пожав ее при этом.

-Нет... Не при Николай Авдеиче..., — прохрипел Гена, не поднимая взгляда.

-Он в институте учится, — ответил за него Толик, — Вместе со мной. В одной группе.

-А! Так вы учитесь вместе? — обрадовалась мать, — А я-то подумала...

Она осеклась, а Гена покраснел, и колени его опять задрожали.

-Учиться, это неплохо, — глубокомысленно изрек Тимофей, прожевывая кусок колбасы, — А в каком, позвольте спросить, институте?

-Международных отношений, — твердо ответил Толик, обведя их строгим взглядом.

Гена недоуменно уставился на него, а мать с Тимофеем переглянулись.

-Это что ж, дипломатами хотите стать, или какими-нибудь, там, атташе? — неодобрительно поинтересовался Тимофей.

-А хотя бы, — с легким вызовом ответил Толик, — Чтоб не хуже Николая Авдеевича.

-Ты его не трожь! — прикрикнула мать, — Ты откуда его знаешь?

Толик оставил ее вопрос без внимания, спокойно жуя картошку.

-Вот все вы на запад смотрите, — опять заговорил Тимофей своим наставительным тоном, — Нет бы — выучиться, чтобы от вас здесь, на своей родине польза была. Чему народная мудрость учит? Где родился, там и пригодился. Они там, на западе, все только и мечтают нас уничтожить. Да только знают — не выйдет! Не за то наши деды кровь проливали, чтобы мы теперь Россию матушку им добровольно сдали, как другие, вон... А не могут завоевать, так стараются развратить, разложить изнутри. Одна гниль растленная оттуда к нам ползет. Праздники всякие бесовские... Халоун, сатанинское порождение, день святого Валентина, блудодейная вакханалия, секты разные — протестанты, пятидесятники, свидетели Иговы. Да вы посмотрите, во что великую державу превратили эти демократы прозападные! Слава Богу, сейчас все изменяться начало. Мудрого, толкового правителя Господь послал...

Он встал, и повернувшись к иконам, сотворил крестное знамение с глубоким поясным поклоном:

-Дай, Боже, ему здравия и долгие лета.

-А в чем вы видите его мудрость? — резко спросил Толик,— В том, что рубль в падении бьет все рекорды, бюджеты регионов полупусты, пенсии заморожены, отнимается материнский капитал, промышленность идет к краху, а страна вышвырнута из восьмерки и приближается к положению мирового изгоя?

За столом воцарилось молчание, а Тимофей уставился на него долгим взглядом с зажегшимися в глубине глаз гневными искорками.

-Это вас в институте так учат? — все с теми же интонациями спросил он.

-А вас надо обязательно учить? Вы сами не видите? Этого может не видеть только тот, кто не хочет видеть, — ответил Толик, тоже глядя ему в глаза.

-Это единственное, изо всего, что ты сказал, благоразумное. В том-то и грех. А вот ты ничего другого увидеть не хочешь?

-Что именно?

-А то, что в русского человека плевать перестали, православие на Святой Руси возрождается, земли исконно русские возвращать начали, страна наконец-то стала подниматься с колен. С нами считаются теперь, нас теперь боятся! Или вам до этого дела нет, нехристям?

-Почему это — нехристям? — подскочила мать, все это время сидевшая молча, лишь переводя широко открытые глаза с Тимофея на Толика и обратно, — Он крещеный у меня. Все чин чинарём. И Нинка...

-Да что вы за люди такие? — опять оставив без внимания ее реплику, заговорил Толик, вставая во весь рост, — Почему ваше представление об уважении заключается в страхе? Почему вы не можете себе даже представить, что можно просто жить, уважая себя, и друг друга? И зачем вам ваше православие, если вы не стремитесь стать лучше? А ведь Христос именно за это претерпел крестные муки — чтобы люди стали лучше!

Воцарилась тишина. Тимофей побледнел и смотрел на Толика налившимися гневом глазами.

-Да... Ну и друга ты себе выбрал, Геннадий, — сказал он наконец, и ему впервые изменил его тон.

-Он... Он все правильно говорит! — запнувшись, выкрикнул Гена, тоже вскакивая с места.

-Ген, — спокойно тронул за плечо друга Толик, — Мы с тобой собирались пойти погулять.

Они молча вышли в сени.

-Заповеди Блаженства перечитай, проповедник, — не удержался Толик от того, чтобы уйти в своей обычной, в подобных случаях, манере.

Они молча прошли через деревню и поднялись на пригорок. Здесь Гена остановился, нервно чиркнул зажигалкой, закурил, судорожно сделал несколько глубоких затяжек и отбросил сигарету. Толик обнял его, подставив плечо под голову и сомкнув на спине просунутые под мышками руки:

-Не расстраивайся, Геннастый.

-Права была Нинка, — с сердцем сказал Гена, — Не надо было сюда приезжать. Давай уедем, а? Прямо сейчас. Пусть думают, что хотят. Я не хочу туда возвращаться.

-На чем? Ты же сам говорил, что обратный автобус только в субботу.

-Пойдем на трассу, проголосуем, деньги есть. Пойдем, Толясь. Что тебе — вещи жалко? Так купим новые.

-Причем тут вещи? Тебя жалко, — вздохнул Толик, — Не думай ты ни о чем и не обращай на них внимания. Сестра у тебя — душа человек.

-Она мне не сестра, а самая настоящая мать. Она мне всегда ей была, а не эта... чин чинарём.

-Вот и помни ее, а об этой не думай.

Гена внимательно посмотрел на Толика:

-А с какого мороза ты им вдруг про институт международных отношений задвинул? Я аж в отпаде был.

Толик разжал объятия. В только что бывших скорбными глазах Гены уже светилась улыбка.

-Сам не знаю, — тоже улыбнулся Толик, — Во-первых, мать твоя не в тему вопрос задала, хотелось тебе помочь выкарабкаться, а потом этот алкаш-теоретик, уже доставать начал своей твердолобостью.

-Мне бы уж такое не пришло в голову сморозить.

-Ты другое сморозить можешь, я знаю, — засмеялся Толик, легонько схватив его ладонью между ног и убегая в сторону леса.

Гена кинулся за ним. Они долго играли в догонялки, бегая друг за другом по опушке. Наконец, Толик настиг Гену и прижал его к березе. Их лица раскраснелись, а глаза у обоих сияли радостью.

-Все... Попался, Геннастый. Спускай штаны, — страстно прошептал Толик.

-Прям здесь? — озорно улыбнулся Гена.

-Да. Здесь и сейчас. Я хочу, чтобы тебе такой запомнилась эта поездка на всю жизнь — земля, по которой ты когда-то сделал свои первые шаги, осенний лес, и мы с тобой занимаемся любовью под этой березой.

-Ты настоящий друг, Толясь! — воскликнул Гена, — Я никогда не думал, что такого человека встречу, что такие люди вообще бывают. Поклянись мне! Поклянись сейчас, что мы... Что мы с тобой навсегда!

-Зачем клятвы? — тихо спросил Толик, проникновенно глядя ему в глаза, — Разве ты сам этого не чувствуешь?

По ногам Гены уже медленно съезжали расстегнутые джинсы.

-Повернись... обними березку..., — прошептал Толик, прижимаясь к Гене и кладя ему на плечи руки.

Тот послушался и Толик вошел в него, тоже сжав ладонями дерево. Они предавались любви, а чистый аромат осеннего леса пьянил их своей свежестью, лаская слух слабым шелестом листьев. Ветви плакучей березы слегка колыхались над их головами, а несколько, самых длинных, тихонько шуршали по одежде, как бы, даря свою долю ласки.