Я тебе верю!

Наталья посмотрела на него долгим пристальным взглядом:

-Слушай, а ты не врешь? — вдруг спросила она, — Тебе, правда, девятнадцать?

-Паспорт показать?

-Мне двадцать шесть, но я общаюсь с тобой абсолютно на равных. Больше того — чувствую в тебе умудренного человека. Я не понимаю, как это может быть? У меня такое впервые. Жизнь тебя, что ли, так причесала?

-Ну, если это можно так назвать...

И Толик рассказал ей все. Рассказал начистоту, не забыв изложить все самые интимные подробности отношений с Игорем Андреевичем.

Наталья приняла все близко к сердцу. Толик даже заметил, что у нее слегка повлажнели глаза.

-Да... — протянула она, — Бедный, бедный твой учитель. Ты знаешь, я ненавижу педофилов. Как представлю, что к моей дочке такой притронется, меня трясти начинает, но твой случай... Как, все-таки, в жизни все не похоже одно на другое. Хотя, если тебе тогда четырнадцать было, его упрекнуть не в чем — в этом возрасте ребенок уже способен разобраться в своей природе, а он тебя не насиловал и не соблазнял. Даже, если все было так, как ты рассказал, это ты скорее подвиг его на близость, учитывая его природу...

-Выходит, каждому надо жить в согласии со своей природой и не делать ошибок. Распознать только бывает трудно — где подлинное, а где наносное. А критерием, мне кажется, может быть только одно — любовь. Любовь, а не страсть, побуждающая использовать других. И если я сейчас живу страстью, то я отдаю себе в этом отчет. Я и сам не считаю ничего для себя важным, и не обнадеживаю других. Так что — ты не обобщай. Любая женщина, любой мужчина... Эти чувства у каждого индивидуальны, я уверен.

-Значит, все-таки надеешься встретить ее, любовь-то? — чуть насмешливо, но глядя при этом серьезными глазами, спросила Наталья.

-Я не хочу об этом думать, — слегка поморщившись, ответил Толик, — Это не зависит от моих надежд. А если все-таки суждено, то я это почувствую, когда встречу такого человека.

-Почувствуешь — что?

-Не знаю. Хотя бы то, что для меня это серьезно.

Он вышел от Натальи уже затемно и всю дорогу до дома размышлял о ее судьбе. У него остался смутный осадок от встречи. Приятно было только то, что он впервые открылся во всем другому человеку и оказался понятым. Это уничтожило у него остатки сомнений в своей природе. Толик обрел твердую уверенность, что с этим надо жить.

Они продолжали встречаться с Натальей. Ходили в кино, в театры, обсуждали увиденное, спорили, но встреч, подобных той, больше не устраивали и никогда не задавали друг другу вопросов, касающихся личной жизни.

И вот сейчас Толик решил позвонить ей. Его не смущало, что уже ночь. У них была договоренность, что звонить можно до двух часов — оба были 'совы' и ложились поздно. Смущало лишь, как она отнесется к такому экстравагантному предложению, что пришло ему сейчас в голову.

-Да, я слушаю, — послышалось в трубке.

-Привет, — сказал Толик, — Ты одна?

-С каких пор тебя это стало волновать, строгий юноша?

Наталья явно была шокирована вопросом.

-Извини. Я позвонил тебе потому, что только ты можешь мне помочь. Если нет, скажи прямо, я не обижусь...

-А покороче можно? — перебила та.

-Мне нужно переспать ночь с одним человеком. Кроме тебя, меня никто не поймет, а маму я травмировать не хочу.

В трубке возникло затянувшееся молчание, и Толик уже хотел извиниться и попрощаться, но Наталья неожиданно подала голос:

-Для тебя это серьезно?

-Да, — почему-то уверенно ответил Толик, хотя его чувства пребывали в полном смятении.

-Вы далеко?

-Через пятнадцать минут можем придти.

-Подгребайте, — последовал ответ после непродолжительной паузы, но по интонации нельзя было понять, что их ждет — ночлег или жестокая отповедь.

Толик поблагодарил и вернулся к Гене.

-Пошли, — сказал он.

Гена ничего не спросил и пошел рядом. Всю дорогу они молчали. Они вообще не сказали друг другу ни слова после того поцелуя. Вот и знакомый дом...

Наталья впустила их в прихожую, осмотрела обоих с ног до головы и встала, уперев руки в бока.

-Раздевайтесь, — последовала команда.

Ребята послушно сняли обувь и верхнюю одежду.

-Вот что, красивые юноши, — проговорила Наталья отстраненным голосом, — Сегодня я вас принимаю, но вид на жительство открывать не собираюсь.

Она сделала шаг назад, пропуская их в комнату, где был уже раскинут диван, застеленный чистым бельем.

-Сексодром, — с теми же интонациями возвестила Наталья, указывая на него взглядом, — К постели дочки не подходить ближе, чем на метр. В комнате ни к чему не прикасаться. Шмотьё свое сложите на кресло. Чай, кофе, сахар — на кухне, на столе. Полотенце — на двери в ванной. Курить на кухне в форточку при закрытой двери. Не шуметь и не стонать. В восемь утра — уё. Бывайте здоровы.

Проговорив все это на одном дыхании, четко обособляя фразы, кроме двух последних, она развернулась и вышла. Громко щелкнула задвижка двери другой комнаты.

Ребята переглянулись.

-Кто такая? — тихо спросил Гена.

-Тебе не все равно? — так же тихо отозвался Толик, — Первый в душ пойдешь?

Гена, ничего не ответив, начал медленно раздеваться, кидая вещи на указанное Натальей кресло. Джинсы, свитер, футболка... Он, не присаживаясь, стащил, попеременно поднимая ноги, носки и снял трусы, оставшись абсолютно голым. Он делал это, не отводя взгляда от лица Толика, и тот содрогнулся от нежности в его черных блестящих глазах. Казалось, она сейчас разорвет оболочки.

Толик тоже начал медленно раздеваться, а Гена стоял голышом и продолжал так смотреть. Вот они оказались голыми уже оба, и заключив друг друга в крепкие объятия, повалились на диван.

Толик никогда не думал, что такое удовольствие могут доставлять ласки. Не пытаясь овладеть друг другом, они просто ласкались, извиваясь, как ужи, и принимая самые немыслимые позы. Их объятия были то нежными, то сильными, до хруста в позвоночнике. Одни приходили на смену другим по какому-то внутреннему порыву, и всегда находили взаимный отклик. Они ласкали друг друга во всех местах пальцами, губами, языком, а несвежесть немытых тел почему-то не отвращала. Толик воспринимал соль на губах и запахи Гены, как свои собственные и ему не было неприятно. Он хотел их вдыхать. Ему даже почудился в волосах Гены запах тоннеля метро, и в памяти возникло его лицо между вагонами состава.

'Дебил', — подумал он тогда.

Сейчас Толик хотел слиться каждой клеточкой своего тела с телом этого дебила. Он вспоминал его голышом в вагоне и млел от его безбашенного озорства. Он вспоминал сказанные им у метро обидные слова, а вместо обиды почему-то приходило то самое чувство, что всегда появлялось в самый неподходящий момент...

Несколько раз их губы сливались в поцелуе и он опять длился целую вечность. Вожделенный момент настал у обоих неожиданно и почти одновременно, во время этих ласк.

Они долго лежали рядом, уставившись в ярко освещенный потолок, лишь ощущая присутствие друг друга, и им не хотелось выходить из этого состояния. У Толика так раньше не было ни с кем. Этот сумасбродный парень что-то перевернул в нем самом, и он не знал — что? И что будет дальше?

Наконец, оба, не сговариваясь, зашевелились и так же молча отправились в ванную. Но, лишь только они встали вместе под душ, все повторилось вновь. Они ласкались, прижимаясь под струями теплой воды, ложились, одновременно зарываясь лицом в промежности друг к другу, щекотали языком под мышками, соски, пупки, ушные раковины, ладони, ступни и пальцы ног, пока, наконец, оба опять испытали этот момент.

Они сели в ванне друг напротив друга, переплетя ноги, и блаженно улыбнулись.

-Курить пойдем? — спросил Толик.

Это было первое слово, произнесенное с той поры, как они упали на диван. Во время всего, что между ними происходило, надобности в словах не было.

Они вытерлись полотенцем и абсолютно голые пошли на кухню. Толик приоткрыл форточку, а Гена включил электрочайник и насыпал в чашки оставленный для них Натальей на столе растворимый кофе. Они закурили и молча посмотрели друг на друга. Глаза Гены смотрели пристально и испытующе. И еще сурово. Толик не узнавал в них того Гену, с которым только что придавался ласкам...

Щелкнул выключатель электрочайника. Гена порывистым жестом затушил окурок в пепельнице, и не отводя от Толика взгляда, твердо произнес:

-Ты сломал меня. Я никому не верю. Не верь, не бойся, не проси — для меня святое. Тебе поверил. Но знай: предашь — тебе не жить.

В словах Гены не слышалось угрозы. Он не пугал. Он обещал. Он клялся...

-Я убью тебя.

3.

Разбудил их резкий стук в дверь.

-Юноши, подъем, — послышался из коридора голос Натальи.

Они открыли глаза, и сев на постели, улыбнулись друг другу.

-Быстро, быстро, — торопила Наталья, не отходя от двери, — Умылись, подмылись, выпили по чашке кофе и ауфпидорзейн!

Ребята улыбнулись и стали натягивать трусы.

Они почти не спали эту ночь — вернувшись из кухни, легли, но их опять обуял приступ страсти. И опять были только ласки. Можно подумать, это было самым желанным на свете, чего они были начисто лишены до встречи друг с другом. А может, по большому счету так оно и было?

Толика в детстве ласкали только мама и бабушка. Отец воздерживался, всегда отстраняя его, когда у Толика возникал такой порыв. Отец вообще был с ним строг и сдержан. Он катался с ним на лыжах, учил плавать, играл в футбол и волейбол на дачном участке, но чтобы хоть раз по-мужски приласкал, Толик не помнил. Наверное, тот считал это недопустимым между мужчинами, пусть даже отцом и маленьким сыном.

Позже Толик не оказался обделенным мужской лаской, но в детстве, как он понял потом, ему ее очень недоставало. Возможно, именно этот фактор и потянул его в свое время к Игорю Андреевичу, а не к сверстнику.

Мама... Она всегда стремилась быть ему не только заботливой матерью, но и другом. В раннем детстве он принимал это, любил с ней играть в тихие настольные игры, рисовать в альбоме, гулять и слушать ее интересные рассказы. Потом прорезалась ревность. Он заметил, что бабушка уделяет маме больше внимания, чем ему, и это ему не понравилось. Но самое худшее пришло позже — он стал замечать в окружающей жизни много того, что не вписывалось в представления, которые он воспринял в семье, и потом, ему никак не захотелось выглядеть, даже в собственных глазах, 'маменькиным сынком', как дразнили его сверстники добросердечных мальчишек.

'Мужик должен быть сильным, смелым, беспощадным' — внушал он себе, а сердце тосковало по доброте и ласке, которые он сам отсекал, и раздирающее душу противоречие изливалось в раздражении на маму.

Ему казалось, что это она во всем виновата, она его сделала таким чувствительным вместе с бабушкой.

'Люсенька... Люсенька', — раздраженно вспоминал он, как называла маму бабушка, и ему хотелось сделать что-то грубое, резкое, жестокое, циничное — назло им.

Мама видела происходящие с ним перемены, плакала от наносимых обид, но отношения к нему не изменяла.

'Пройдет это, Люсенька, не плачь, возраст у него такой', — услышал он однажды, как утешает маму бабушка.

А ему казалось, что это они на всю жизнь остались в младенческом возрасте, ничего не поняв в жизни. То, что можно было понять, но не принять, он еще не знал...

Перелом в сознании насупил со смертью бабушки, которая совпала у него с началом отношений с Игорем Андреевичем. Наступил не у гроба, а пришел потом, постепенно. Но один день Толик запомнил на всю жизнь.

Он тогда, как всегда, пришел из школы. Родители были на работе, а накормить его обедом стало теперь некому. Он уже начал к этому привыкать, но в душе до сих пор что-то щемило. Желанная возможность заниматься, чем хочется до прихода родителей, сдерживающим фактором которой являлась бабушка, теперь оказалась почему-то ненужной.

Толик сам разогрел себе обед, поел, помыл посуду и полез за чем-то в письменный стол. Этот стол они делили вдвоем с мамой, которая всю жизнь работала корректором в издательстве, и сменяла его за ним, когда он успевал сделать уроки, а она — домашние дела.

Ящики в тумбочке тоже делились пополам: два верхних принадлежали Толику, а оставшиеся два нижних — маме. Но был еще один большой ящик, прямо под столешницей, во всю ее ширину, который всегда был закрыт на замок. Толик знал, что в нем хранятся деньги и все семейные документы. Он видел, что там лежит, лишь мельком, когда удавалось заглянуть через плечо мамы, а в тот день ящик почему-то оказался незапертым.

Сначала, обнаружив это, Толик не придал значения — привычки лезть туда, куда не следовало, у него не было, но потом любопытство все-таки взяло верх. Он открыл ящик и стал рассматривать его содержимое. Паспорта родителей и совсем недавно полученный свой, а также коробку из-под чая, в которой хранились деньги, он не удостоил вниманием. Дальше лежала папка с документами на квартиру, которые его тоже не заинтересовали. Из-под нее показалась другая — с дипломами, свидетельствами о рождении, корочками всевозможных удостоверений и дубликатами каких-то справок.

Эта папка привлекла внимание Толика. Он достал ее и начал перебирать пожелтевшие от времени бумаги. Вот аттестат отца, диплом... Вот документы мамы... Ее свидетельство о рождении и его — скрепленные вместе канцелярской скрепкой...

Осознание того, что его родители тоже были молодыми, учились в школе, проходили в жизни через все, через что проходит теперь он, вдруг пришло со всей остротой, как и ощущение быстротечности времени.

Толик вытащил фотоальбом, который мама иногда ему показывала. Это была ее молодость. Хотя Толик уже видел эти фото, но сейчас, под нахлынувшими мыслями о вечном, начал перелистывать вновь. Дедушка с бабушкой... Их дача в Барыбино... Речка... Лес... Мама маленькая... Школьница... Девушка... Ее сестра, тетя Лида... Мама в подвенечном платье с отцом... Он сам — совсем маленький голый человечек... Веселый карапуз со своими игрушками... Первоклассник с букетом цветов...

Со страниц вдруг так явственно повеяло ощущением безвозвратно ушедшего чего-то такого дорогого и близкого, что глаза Толика наполнились слезами. Ему вдруг захотелось забыть, выбросить из души все, что накопилось в ней за последние годы. Захотелось вернуть в себя то, чем жил когда-то, что получал от любящих его людей и что в себе предал. Предал сам, по собственной воле и выбору. Предал в угоду лживому, жестокому и беспощадному миру, в котором ему захотелось стать 'своим'.

В самой глубине ящика было еще что-то. Толик пошарил в углу и извлек картонную коробку из-под печенья. Под крышкой лежала тетрадка с переписанными школьным почерком мамы наивными и добрыми стихами, и масса маленьких, бережно подписанных конвертиков.

'Первый зубик сынульки. Мама Люся' — прочитал он на одном и, заглянув, увидел его — свой первый крошечный зубик.

Там были и его первые волосики, и листочки бумаги с его первыми каракулями печатными буквами, и тетрадный листок с первой школьной отметкой, и его письма из летнего лагеря, и многое другое. Надпись на каждом конверте завершалась датой события и непременной подписью 'Мама Люся'.