Мефодий Буслаев: другой путь

Что же, я и правда не слишком хороший человек.

По дороге заскочил в ближайший гастроном, наполнив едой пакеты. Уже года три мне было глубоко плевать, чем питаться — еда воспринималась как необходимая питательная масса, которую нужно положить в рот, сделать по возможности пару движений зубами и проглотить, чтобы это тело продолжало двигаться.

Мне было плохо — и я знал, что будет только хуже. Когда ты смотришь на чужие страдания, тебе не становится легче, вовсе нет. И удовольствия ты не получаешь ни малейшего. Просто это позволяет перестать жалеть себя и взять себя в руки. Забить истерику глубоко в подсознание, придавить сомнения чувством вины, снова поставить четкую цель выше минутных слабостей. У меня есть две руки, две ноги, относительно здоровое тело, и, возможно, рабочий мозг. А это уже очень много.

Улицы будто скользили под ногами. Зрение размазалось в цепочку кадров — только что я выходил из резиденции, а уже вхожу в квартиру. Меч так и остался в офисе, не было ни сил, ни желания брать его с собой, даже попросив Улиту накинуть иллюзию.

— О, проходи. — Когда Ирка подъехала на коляске ко входной двери, инерция взяла свое, и моя рука замерла у коляски, задержавшись на миг, будто желая увидеть, как она упадет, впитать это в себя. Впрочем, я сумел вовремя побороть случай порыв, и она даже не заметила задержки.

'Случайный?'

Я закинул продукты на кухню, и пошел в комнату подруги. Бабани, судя по всему, еще не было, и это чувствовалось — квартира была убрана, но... Когда уборкой занимается инвалид — это заметно. Пыль на верхних полках и поверхностях и множество прочих мелочей, заметных наметанному взгляду.

— Что-то случилось? — Ирка была странно грустна и меланхолична в противовес обычной жизнерадостности. Не было дождя, но она смотрела в окно именно так, как смотрят на капли воды, стекающие по стеклу. А еще она словно отстранилась — и это было странно.

Девушка молча протянула мне планшет с каким-то открытым сайтом. Черное устройство блеснуло, отразив свет голубоватой лампы, и я начал читать указанный новостной пост. Какой-то блог, что ли — сложно сказать, у меня на интернет просто не хватало времени.

В программе N на сцену вышел человек без ноги, танцор. Отлично станцевал с партнёршей. В конце номера слово взяли 'судьи'. Главный судья сказал, что человек без ноги его задевает, что это запрещенный приём и только на этом основании жмёт кнопку 'НЕТ'. Вторая судья называет этого ни в чём не виноватого парня 'человек-ампутант' и предлагает ему пристегнуть ногу, чтобы он не пользовался своим преимуществом в виде её отсутствия...

Сначала было краткое описание, и я почувствовал, как хрупкий планшет начал потрескивать, а пальцы налились белым. Я поймал на себе задумчивый взгляд Ирки — и не нашел в себе сил делать вид, будто бы я спокоен.

Судорожно выдохнув, я продолжил читать.

В году M дядя Федор Синекуров приехал на (ныне обширно обсуждаемую) телепередачу 'N'. Он мечтал, чтобы его увидели и не считали пропащим человеком сыновья, он хотел, чтобы его не вышвыривали из детского садика, где он трудился сперва музработником, а потом сторожем, он пытался, наконец, явить миру свои действительно уникальные способности. Выпускник северного музучилища Федор Синекуров тяжело переживал, что жизнь как-то так по-дурацки сложилась, что он, самый одаренный из однокурсников — тренируется виртуозной игре на аккордеоне в селе X, а однокурсники — работают в оркестрах, некоторые даже — гастролируют. Синекуров приехал в Москву и вышел на сцену большой студии 'N'. Он играл на рояле то ногами, то руками, но недолго. Жюри очень быстро нажало кнопку и высказалось один за другим в том духе, что играл Синекуров фальшиво, да и вообще, на рояле в приличном обществе ногами не играют. Вернувшись домой, Федор Синекуров повесился. Я была у него дома, видела село Х, занесенное по грудь снегом кладбище с неразличимой могилой, рассматривала его инструменты и километры видеозаписей подготовки к поездке в Москву, в Останкино. Мне все это время хотелось его остановить, схватить за плечи и заорать: да не езди ты туда, никто там тебя не ждет, никому ты там не нужен. Но останавливать было некого...

Я осторожно отложил планшет в сторону. Читать дальше не было ни сил, ни уверенности, что я выдержу, не сорвавшись и не разбив невинную вещицу. Я прикрыл глаза, откинувшись в кресле. Мне было жарко и холодно, в голову бил гнев и... Хватит, Мефодий. Это прошло. Этого — нет.

'Такова жизнь' — я мог бы сказать это. 'Таковы люди' — я мог бы согласится с этим. Но не стану.

Потому что именно это было той причиной, по которой я впервые столкнулся с Иркой, дав по зубам пытавшемуся сломать ее коляску выродку. Потому что именно поэтому я в десять лет отправился в хоспис, желая помочь хоть чем-то, начав добровольно убирать дом смертельно больным старикам, уже потом перейдя к потугам на медицину. Потому что именно тогда я встретил...

Хватит. Это больно не то что вспоминать — об это больно даже думать.

— За что, Меф? — я посмотрел на Ирку. — Почему они... — она прервалась, взмахнув рукой.

Ирка плакала. Всегда стальная Ирка, умудрявшаяся даже во время анализов и профилактики оставаться спокойной, даже биопсию выдерживавшая с напряженной улыбкой на лице, плакала. Потому что человек, хороший в сущности человек, мертв. И потому уже ничего, совершенно ничего нельзя сделать. Было бы так просто начать проклинать стражей и свет в целом. За то, что не пришли, не спасли, не помогли... Но ведь это будет ложью. Не они не помогли, а мы. Люди сами это устроили, и сами же сплясали на костях. Я не знал, что я должен ответить. Потому что среди людей есть мрази? Она это знает, я это знаю. Сказать, что ей это не угрожает? Это будет ложью, да и откровенно лицемерно по отношению к погибшему. И кто знает, а остался ли с ним его эйдос, не продал ли он его за билет до Москвы?

Ирке повезло — у нее есть Бабаня и, в меньшей степени, я. У нее есть что-то кроме компьютера и книг, пусть даже у меня получается приходить не так уж часто. Она еще не столкнулась с настоящим общественным презрением, в конце концов, из дома она выходила только в моей компании, а всех дегенератов в ближайших дворах я уже унял, пусть и не слишком красивыми методами... Ну, тут уж что рост и сила позволяет.

Но сколько таких — больных, искалеченных или просто невезучих, в мире? Сколько таких случаев остается за кадром, стихая в безызвестности? Не знаю. Не хочу знать... Должен знать. Должен... Я...

Жар, бьющий в голову, становился невыносимым. Жар, в котором виднелись изумрудные искры. ХВАТИТ!

Я должен это знать. Просто, чтобы остаться человеком. Просто чтобы в один миг не сказать 'пусть эти выродки уже сдохнут, только жить мешают'. Просто чтобы в один день не закрыть глаза на происходящее, не пройти мимо... Не позволить комиссионерам купить душу бедного человека в обмен на миг надежды.

Я не находил в себе сил даже обнять Ирку — это каждый должен пережить в одиночестве. Просто молчал, сжимая кулаки до боли, до красных ногтей и белых пальцев. Ведь дело даже не в одной истории одного человека, а в том, сколько таких историй происходит мимо. Возможно — даже в эту секунду.

Вздохнув, я посмотрел в окно. Дождя все еще не было, и посреди ночного двора только ветер гонял по стоянке пакет от чипсов. Мне было еще хуже, чем раньше. Зато теперь это была правильная боль — сочувствия, а не самокопания или стоны о своей неудачной судьбе.

Почему-то я был уверен, что в тот миг, когда перестану чувствовать эту боль, помогать будет нужно уже мне. Только вот будет поздно.

* * *

— Подходим, подходим, не задерживаем очередь, — ближайший комиссионер отчаянно выдохнул, и подошел к стойке. Все пластилиновые сволочи толкались, дрались и делали все возможное, чтобы попасть в очередь, ведущую к Улите — и не зря.

В меня уткнулся полный ужаса взгляд духа, аккуратно выложившего три эйдоса на стойку. Ну когда же вы научитесь...

— Эйдосы ныкаешь от Мрака, тварь? — хамить было неприятно, но необходимо — любое хотя бы нейтральное отношение эта мерзота воспринимала, как слабость.

Комиссионер задрожал.

— Н.нет, вашблагородие, повелитель наш! Никак не смею, и думать не могу о таком! — ага. А истинное зрение меня обманывает.

Я схватил не успевшего отпрянуть духа за воротник, и оторвал вторую пуговицу на подкладке. К ней с задней стороны была прилеплена пластелином пурпурная песчинка.

— А это что, выродок? — я вздохнул и поднял руку, на которой уже привычно появился туман. Это заклинание было будто бы создано для уничтожения комиссионеров — от них не оставалось никаких следов. Правда, по словам Арея, это только отправляло их обратно в Тартар на сто тысяч лет, но большего и не нужно. — Саботаж, вредительство и утайка эйдосов. Сим приговариваю тебя к возвращению в Тартар.

Щелчок — и на месте духа остается только горстка пыли, а неучтенный эйдос отправляется ко мне в карман. Позже я положу его в пакетик к другим душам, что у меня получилось вырвать.

— Следующий. — к стойке подошел еще один дух, смотря на меня с ненавистью и ужасом.

Я вздохнул и приступил к работе. Это был уже третий час приема, и пока что получилось испарить только сто шесть комиссионеров да пятьдесят суккубов — мало, чертовски мало. Так как я не мог совсем уж беспределить, пришлось начать читать инструкции. И оказалось, что норму добываемых в неделю эйдосов может устанавливать и резиденция, Главная Канцелярия устанавливала только не снижаемый порог. Воспользовавшись этим, я установил запредельный минимум в сто эйдосов с рыла, к выполнению которого никто не мог приблизится и близко, а потому закономерно по истечению недели отправлялся обратно в ад, не успев накопить опыт и стать опаснее для людей. Вообще-то то, чем занимаюсь я, иначе как вредительством и не назвать. Все опытные и просто талантливые комиссионеры московского отдела под самыми разными предлогами пошли под нож, и эффективность просела еще сильнее, что меня дико радовало. А самое главное — я соблюдал все инструкции, и вряд ли меня стали бы прижимать по ним — если Арею вообще есть дело до эйдосов, не попадающих к нему в дарх.

Сказать, что я чувствовал себя искупавшимся в дерьмо после того, что делал — не сказать ничего. Эйдосы, все-таки прошедшие мой ценз, упакованные в коробки и готовые к отсылке в тартар... Один их вид доводил меня до отчаяния. Их количество уменьшилось, и фиолетовых, и без того попавших бы в Тартар, среди них стало больше, но... Все еще попадались голубые, все еще сверкал перламутр, и я ничего не мог с этим сделать. Право слово, провожать людей в хоспис было куда проще. Там все заканчивалось смертью, здесь же спасения не было как такового.

Наконец прием закончился, и я откинулся в кресле, устало прикрыв глаза. Мне было тяжело дышать, да даже мысли скользили в голове с усилием. Мрак резиденции давил, обволакивал и стискивал тысячами темных щупалец, от которых не получалось закрыться. Каждый раз, выходя из здания, я чувствовал себя морально изнасилованным, но это даже это не было худшим. Временами я ловил себя на не характерных мыслях. Это были как мимолетные вспышки — только что я бы спокоен, а в следующий миг мне до безумия, до дрожи в руках хотелось убить или искалечить того, на кого падал взгляд. Такие приступы были мимолетны, и их получалось перебарывать, но я понимал, что моя психика идет в разнос — постоянное воздействие тьмы просто не получалось заблокировать. И это... пугало.

А еще я снова замечал кислотно-зеленые искры.

— Чего приуныл, Меф? — до меня донесся голос Улиты.

Вздохнув, я оторвал голову от стойки и открыл глаза. Женщина с легкой тревогой смотрела на меня, покачав головой.

— Что вообще означает 'Наследник мрака'? — я имел довольно смутное представление, и мне было интересно. Примерно так, как больному интересно узнать свой диагноз.

Улита задумалась, качнув котлетой на вилке. На ее стойке стояла коробка с солеными огурцами и, почему-то, конфеты. Такс... Не, не беременная, просто кулинарная извращенка. Истинное зрение не лжет, тень зарождающегося эйдоса я бы заметил и за пятьсот метров — накопился уже опыт. Окончательно сформируется он месяцу к девятому, к слову.

— Видишь ли, Меф, лет эдак триста назад у мрака был правитель. Редкостная скотина, но сильная, как... Как я не знаю кто. — она ушла в свои мысли. Похоже, история отказывалась вспоминаться. — Он был первым темным стражем, и под его руководством мрак вообще возник — даже Тартар осваивали как раз в его правление. Эм... — она вздохнула. — В общем, эта скотина — Кво... — она заметила мою реакцию. — Ты понял, о ком я. Он объявил войну Свету и шла она лет эдак тысячу. Свет тогда почти запинали, стражи держали в осаде Эдем. — на ее лице появилось странное выражение — смесь гордости и сожаления.

Понятно, корпоративная этика. И рада, что вроде как свои побеждали, и понимает, что ей от этого только хуже.

— А потом? — рассказ становился все интереснее. — Как я понимаю, свет все-таки не победили?

Улита грустно качнула котлетой.

— Да какое там победили... — она вздохнула. — Убили его. Восемь фонариков решили построить из себя камикадзе, и пролезли в его лагерь. В итоге минус один владыка мрака и восемь светлых самоубийц. — она снова задумалась. — А потом вообще много чего было. Лигул отхапал себе главную канцелярию, Арея сослали на маяк, а тартар лет на триста погрузился в кровавый хаос. Сейчас вроде бы успокоилось... Но не уверена, я от этой кухни стараюсь держаться подальше. Не место там хрупкой девушке.

Я с сомнением посмотрел на 'хрупкую' девушку, чья рука была толще моей ноги, но промолчал. Рассказанное было интересно, но...

— И теперь я должен занять его место? — это даже звучало как бред.

Ведьма фыркнула.

— Нет, Меф. Звиняй, но тебе до Квод... — она оборвала имя на середине. — Как мне до Арея. Он ведь и не умер в полном смысле этого слова... Хотя тут сложно.

Я внимательно посмотрел на нее, и она все-таки продолжила.

— Квод... — душа мрака. Его личность умерла, но дух остался и воплотился в виде огромного сосуда в глубинах Тартара. Думаешь, куда деваются все эти эйдосы? — она кивнула на стол. — Да и не только эти, а все, попавшие к нам, даже без продажи? В дархи? Да как бы не так, львиная доля отправляется в сосуд, подпитывая мрак. И достать их оттуда не может никто, хотя пытались, наверное, все.

Я замер. Все темные души, когда-либо попадавшие в ад... Дьявол, да их ведь там миллиарды. А ведь по словам Арея у него, сильнейшего мечника Мрака и живой легенды, всего десять тысяч в дархе, а трехсотэйдосовые стражи считаются элитой.

— И я должен их достать? — что-то не нравится мне эта перспектива.

Улита фыркнула.

— Нет, Меф. Ты можешь подключиться к ним... Наверное. Поэтому тебя и осторожненько так примеряют на трон — сможешь или нет. Если сможешь — у мрака окажется новый глава с исключительным правом на веселье перед последней битвой. — она вздохнула. — Но Кво... ты не заменишь. Как и никто в мире.