Дети Гамельна. Зимний Виноградник

"Главное — не упасть..."

* * *

... "Не упасть мордой об стол" — вспомнился обрывок мысли, посетившей совсем недавно. Или давно? Капитан поднял голову со стола и обозрел окрестности. Голова не то, чтобы болела... Скорее гудела, как колокол, по которому садили молотами все кузнецы округи. Глаза ворочались с трудом, словно колеса давно заброшенной водяной мельницы. Гунтер вздохнул и аж сам скривился от ядреного выхлопа. Наверное, если поднести к губам лучину, можно пыхать огнем, как ярмарочный дракончик. Благо, живых давно извели...

Капитан с трудом утвердился в более-менее вертикальном положении, подкрепил голову сцепленными в замок пальцами рук, чтоб не упасть обратно. Светало. В окне уже слегка розовело, значит, снаружи уже солнце готово вовсю загулять. Закуски в тарелках изрядно поубавилось, сыр и зелень в значительной мере переместились на пол. Швальбе внезапно осознал, что на столе слишком свободно и скосил глаза в сторону, высматривая бочонок. Тот обнаружился на полу, расколотый, словно после удара великанской кувалды.

Судя по отсутствию луж и потеков, вместилище спиритуса-свиней пострадало уже будучи пустым, как карманы датчан после поражения при Люттере. Швальбе с трудом вспомнил, как они на пару с неупокоенным духом, уже в разгар гуляния, пробовали вино на крепость, поджигая. Причем Гунтер набирал пробную порцию, а огонь создавал невидимый собутыльник. Горело хорошо, веселым синеватым таким пламенем... Понятно теперь, почему так раскалывается голова.

— Похмелиться бы, — громко сказал Швальбе, всем видом изображая скотскую алчность, внутренне содрогаясь от мыслей о выпивке.

В печке, выложенной потрескавшимися изразцами, зашумело, заворочалось. Мучительный стон пронесся под стропилами, загулял в печной трубе.

— А потом повторить! В хорошей компании — не грех, — решительно закончил Гунтер.

По всему дому разнесся жалобный вой, похожий на тот, коим собака жалуется своим собачьим богам, что ей телегой хвост переехало да отдавило. Кто-то невидимый, но вполне осязаемый пронесся мимо капитана, проехав по лицу длинной колючей шерстью, схожей со щетиной. Швальбе от всего происходящего замутило, он уронил голову на сложенные руки и заснул вновь.

Вторичное пробуждение оказалось не в пример более удачным. Дышалось так легко, будто он сидел не в грязном доме, пропитанном поганой вонью, а где-то на альпийском лужке. Да и дом изменился, словно сбросил груз прожитых лет. Пол сверкал чистотой выскобленных досок. Разбитого бочонка и след простыл. Так же кто-то старательно прибрал и остатки еды. Совершенно не болела голова. Из всех неудобств капитан мог бы назвать лишь занемевшую от неудобного положения шею.

Чудо, подлинное чудо торжества над нечистой силой. Или вернулся выжитый пришельцем домовой и поспешил отблагодарить благодетеля, чем и как сумел.

В дверь коротко стукнули. И сразу забарабанили в несколько рук.

— Заходи!

Вошел сержант. Боком, потому что тащил поднос, с полудюжиной пивных кружек, все заполнены доверху. За Мирославом белели и синели физиономии прочих солдат, все как один — боязливо-испуганные.

— А это зачем? — спросил капитан.

— Для культуры, — исчерпывающе пояснил сержант. — Как воспитанные люди будем хлебать из кружек, а не из пошлых кувшинов.

— Не, пиво зачем?

— Так вы с духом тем громко гуляли, что и дураку понятно — на утро похмеляться надо.

Мирослав брякнул на стол поднос, пахучая пена мелко плеснула из кружек.

— Слышь, капитан, — тихо проговорил сержант, склонившись к самому уху товарища. — Ты, это... больше так не делай. В следующий раз давай лучше все сожжем... Пока вы просто пьянствовали, еще было терпимо. Но когда начали песни орать на два голоса, я думал, поседею.

— Похмеляться не надо, — нерешительно отозвался капитан, пытаясь вспомнить песни.

— Значит, будем обмывать очередную победу Добра над Злом! — нашел выход сержант и ухватил запотевшую емкость. — Зря, я что ли, пиво на себе с постоялого двора пер?

— Ничего в этом мире не происходит зря! — пафосно ответил капитан. — А пиво — тем более!

История тринадцатая

О Зимнем Винограднике и немного о любовной привязанности.

Снежинки тихо падали, кружась в неспешном хороводе. То ли шел редкий снег, то ли ветерок сдувал их с вершин деревьев... Белоснежные пушинки опускались на землю, прикрывали невесомой периной слежавшуюся прошлогоднюю листву с выступающими корнями. Оседали на оскаленной пасти и остекленевших глазах, на темно-красных лужах, в изобилии покрывающих мерзлую землю. Мягко укутывали снежным саваном полусидящего человека, который беспомощно привалился к высокому дубу.

Сержант Мирослав умирал и понимал, что умирает. Боль потихоньку отступала, ей на смену подступали онемение и покалывающий холодок, знаменующие крайнюю стадию кровопотери. Это было грустно, но по-своему хорошо. Мирослав прожил не короткую и очень бурную жизнь, он вдоволь насмотрелся на самые разные образы Костлявой. Или Костлявого, если, как немцы, говорить о der Tod в мужском роде. Люди смертны, и редко кому приходится встретить последний час благолепно.

Тихо замерзнуть или истечь кровью без особых страданий — не худшее из возможного. Большинству Божьих охотников везет куда меньше. Еще сержант понимал, что смерть — лучший выход, как не крути. Не те клыки пробили вытертую кожу старой куртки, ох не те... Мирослав не раз встречал на длинной жизненной дороге неупокоенных. Разные они были. Даже ту маленькую деревеньку вспомнить, которая в Южной Польше. Ту самую, где из десяти орденских бойцов навсегда осталось четверо.

Потому и лежал сержант, глядя на искрящуюся в промерзшем до синего звона небе россыпь звезд. И сквозь подступающую завесу полудремы, которая обычно сменяется могильным холодом, слушал звуки леса. Кровь сержанта и мертвого оборотня смешалась на земле и подернулась хрустальными иголками льда. Жизнь уходила из отяжелевшего, замерзающего тела с каждой алой каплей, мысли замедлялись и текли тягуче, замедленно.

Сержант хотел было помолиться напоследок, но знакомые слова путались, смешиваясь и растекаясь, как горячий воск в тазу с водой. Мирослав закрыл глаза, отдаваясь на волю бездумному, блаженному безразличию, подступившему к телу и душе.

Воспоминания пришли нежданно, необычно яркие и образные. Напоминающие о том, как сержант очутился здесь, в одиночестве, рядом с мертвым оборотнем.

* * *

Сидели долго. Не закусывали, мрачно и тяжко наливались дешевым пивом, пытаясь затушить печи, дышащие в каждом. А печи те — горячи, без сомнения, как бы не адовы. Трактирщик поначалу приуныл, потому как с пива хорошего барыша не будет, то ли дело — вино. Но когда заморился подтаскивать все новые и новые кувшины, воспрянул духом — хоть числом, а все одно заработок. Без малого два десятка солдат и каждый пьет так, словно с год до того не видел хмельного.

А еще наметанный кабацкий глаз углядел, что задумчивые пальцы старшего гоняют по залитому пивом столу серебряную монету, да не барахло нынешней военной чеканки. Сосед командира, молчаливый верзила, перебирал звенья толстенной цепочки с образком. А цепь такова, что не на шее болтаться, а поперек Босфора протягивать. Только и шея под стать, такую и опытному палачу одним ударом не перерубить...

— Что дальше, Гунтер? — сержант Мирослав дождался, пока назойливый трактирщик уберется подальше, унеся за собой шлейф вони подгоревшего масла и прокисшего пива.

— Не знаю, — меланхолично ответил Швальбе и потянулся за кружкой. Ухватил. Грязная ручка вывернулась из ладони и упала вниз, но до пола не долетела...

— Не роняйте, герр капитан! — поймавший протянул сосуд обратно.

— Спасибо, Хуго! — Швальбе кивнул Бывшему. Бывший — это прозвище. Кого-то когда-то вдруг осенило, что Хуго Мортнес никогда не был тем, кем хотел казаться в данный час и в данное время. Он всегда был бывшим. Студентом, чернокнижником, пикинером, советником Особой Канцелярии Императора Священной Римской Империи. Даже сумасшедшим немного побыл, больно и страшно обжегшись на последствиях собственной ворожбы. Но каким-то образом сумел вернуться в здравый рассудок, и сумасшедшим тоже был — бывшим.

— Так вот, о чем это я? — вопросил в пространство пьяный уже капитан.

— О будущем, — сержанта Гавела можно было сажать в какой-нибудь мастерской. И чтобы резцы упорных, но не особо умелых учеников резали из мрамора фигуру, олицетворяющую уныние. — О нашем скорбном будущем.

— А его у нас нет! — радостно оповестил всех собравшихся капитан и с энтузиазмом запустил кружкой в стену. Смятая ударом бедняга уныло откатилась обратно, точно под ноги компании. Кто-то поднял кружку, мягкий металл будто сам собой гнулся под сильными пальцами, возвращаясь к исходной форме.

— Нет у нас будущего! — продолжил Швальбе. — И настоящего у нас тоже нет. Вот прошлое... — капитан замолчал, внимательно глядя на свою банду. — Мои поздравления, славные боевые друзья, наш постоянный наниматель, достославный орден Deus Venantium в полной жопе!

Мортенс прошептал что-то в ответ, но поскольку делал он это, не отрываясь от поглощения пива, то получилось неразборчивое бормотание.

— Вот прошлое у нас величественное, заслуженное и достойное песнопений. Так, Бывший? — воззрился на него капитан.

— Ага, — за Мортенса ответил Отто Витман, тот, который спасся от зубов Морского Змея и выжил потом в ледяных водах Немецкого Моря. — Мы достойны песен, и чтоб непременно героических. А смысл?

— Нету смысла и не будет. Потому что там, где начинается жизнь — кончается справедливость и наступает полнейшая бессмыслица, — кружку капитану так и не вернули, опасаясь новых безобразий, поэтому Швальбе размахивал в густом воздухе придорожного трактира пустой ладонью. Словно мух отгонял.

— Камараден! — тяжело поднялся со своего места Густав, немолодой уже, но крепкий ландскнехт — "доппельзольднер", тот, что с цепью. — А давайте я зарежу хозяина-кабатчика?

— Эт еще за что ты его резать собрался? — тут же уточнил Мирослав. — Нам еще трупов не хватало. Кто пиво подносить будет?

— А чего он всякую гадость в пиво-то добавляет? — по-детски как-то попытался оправдаться Густав. — Капитан если начал философии разводить, значит все, мухоморов объелся.

— В жизни себе не позволял клиентов травить! — у хорошего трактирщика не только зрение хорошее должно быть, но и слух. Иначе не услышишь за гомоном людским, как сговариваются лихие людишки взять да зарезать кого. Компания в трактире сидела всего одна, поэтому ни одно слово мимо чутких ушей не прошло...

— Клади лупару свою на место, — миролюбиво сказал Швальбе воинственно настроенному хозяину. — Не то в жопу засунем да картечинами всю твою дурь выбьем к чертовой матери. Не видишь — шутим.

— Шутники, мать вашу так... — с философской грустью ответил трактирщик, но ружье, больше похожее на здоровенный пистолет, под стойку убрал. — Не лупара это. Я, чай, не итальяшка, а честный аугсбуржец! Повадились такие... Сидят весь день, пиво пьют. И шутки все шутят и шутят. Под вечер уходят, а потом трупы за околицей что ни день. Горлы зубьями перехваченные до кости. И виноград давленый кругом.

— Виноград?!

Трактирщик аж замер на месте, едва не уронив очередной пивной кувшин. С буйной компании в один момент слетели хмель и угрюмое веселье.

— Ну да. Виноград, — непонимающе уточнил трактирщик, на всякий случай, отступая подальше за стойку. — Мелкий такой. Черный, кислючий, аж зубы сводит. И где его только среди зимы-то находят?

— Пить, — коротко бросил Швальбе очень спокойным выдержанным голосом, без прежней пьяной расхлябанности.

— Вина, может? — с надеждой спросил трактирщик.

— Воды, — кратко уточнил капитан.

Несмотря на ночную пору, место нашли быстро. Да и как не найти, если во главе короткой процессии на здоровенном норице сидел трактирщик, уже не один десяток раз проклявший свой длинный язык. Мастеру кастрюль и кувшинов было страшно, несмотря на пригоршню талеров, коих ему щедро насовали за пазуху, прежде чем посадить на коня и на всякий случай привязать к седлу.

В трактире капитан долго выпытывал подробности, сверля змеиными глазами, вытаскивая на Свет Божий все потаенное из трактирной души. Но хозяину заведения скрывать нечего было. Да и зачем? Ну, сидели тут позавчера рейтары. Числом десятеро. Рожами — разбойники вылитые. Совсем не как Ваши орлы, герр капитан, что Вы, что Вы... Посидели, пять кувшинов пива выдули, да на ночь глядя и выдвинулись. Хотя предупреждали ведь их. Сам лично и предупреждал! А сам откуда знает об опасностях? Так у нас тут каждая собака знает! Опасно в сторону Штутгартского тракта ездить. Особливо, если в лесу, что зовется Дракенштайном, застанет ночь. Почему опасно? Дык потому же, что собак в селе нету, ни одной. Не заживаются, уж с полгода как. Поняли? Поняли, герр капитан, по глазам вижу, что поняли.

Вот... А рейтарам сиднем сидеть осточертело, вот и рванули. То ли заказ их ждал, то ли кто из врагов в тех краях обретался. Да... С утра на них как раз и наткнулись. Все десятеро в лохмотья порваны. И денег ни медяка. А мошна у каждого набита был. Да... Собственными глазами видел. И серебро было, и золото мелькало. Кроме денег? Все на месте, что и удивительно. Для пришлых, вестимо, удивительно. Для нас, местных — не особо... Лошади разбежались, долго потом ловили.

— Покажешь, — коротко сказал капитан. Трактирщик и оглянуться не успел, как уже качался в седле. А банда на рысях шла к нужному месту...

— Здесь, — сказал проводник.

Мог и промолчать. Красноречивее любых слов все рассказывал снег. Вытоптанный, окровавленный. И хранящий следы россыпи волчьих лап, уходящих в разные стороны от перекрестка.

Несколько солдат спрыгнули на землю. Остальные, перестроившись в круг, ощетинились стволами ружей. Трактирщика сняли с коня и тоже сунули в руки тяжелый рейтарский пистоль. Простояли недолго, с квадранс, не более. Капитан с одним из сержантов на брюхе буквально исползали залитый кровью перекресток, подобрали какие-то неприметные частички, упрятали их подальше, в нагрудные кошели...

— Возвращаемся.

Назад ехали без спешки. Торопиться было некуда. Восходящее Солнце уже окрасило первыми лучами темные верхушки подступающего к Штутгарскому тракту леса, прячущего в своей глуши ответы на многие вопросы.

И ответы эти следовало вырвать недрогнувшей рукой.

* * *

Невдалеке раздался вой, разом вырвав из объятий больной полудремы. Мирослав приподнял тяжелую голову, с трудом разомкнул уже смерзшиеся ресницы. Новый приступ боли выжал из глаз непрошеную слезу.

Неведомая тварь выла, хрипло, надсадно, ее ор разносился под сводами леса, как вопли целого легиона грешников в аду. Видимо кто-то из стаи остался в живых и спешил, готовясь отомстить за товарищей, упокоенных сержантом свинцом и доброй сталью. А может то и не оборотень, у Шварцвольфа хватает прислужников всех разновидностей.

Плевать... Уже не успеет.

Вой вновь вознесся к черному звездному небу, но на высшей точке внезапно оборвался оглушительным визгом и устрашающим хрипом, который почти сразу смолк. Словно воющий получил в глотку добрый удар широким клинком, и звуки бессильно рассыпались о твердый клинок.