Во время прошлой Великой войны, Мойша был освобожден от службы в армии, благодаря взятке, данной отцом, и пристроен на теплое местечко, на котором можно было набивать себе карман, занимаясь снабжением армии. Там Гарцберг с глубокой печалью обнаружил, что ему достаются лишь крошки от жирного пирога, поскольку самые выгодные места заняты более влиятельными людьми, или их отпрысками. Тогда он для начала втерся в доверие, убедительно изображая "скромного еврея, готового довольствоваться копеечкой, которую уделят ему великороссы — и, разумеется, готов тащить на себе всю работу". А затем, войдя в курс дел, нашел продажного офицера русской жандармерии, тогдашнего Кэмпейтай еще Российской Империи, и договорился с ним. Используя собранный Мойшей компромат, этот продажный офицер попросту начал шантажировать тех, кто имел глупость поверить словам Гарцберга — и вынудил их уступить 'кусок' преступного бизнеса. За это, по мнению майора (и его кумира, генерала Тодзио), всю компанию, что Гарцберга, что его подельника, что тех, кого он обманул, следовало не торопясь, по сантиметру, опускать в кипящее масло — ибо воровство у воинов своей Империи, проливающих кровь в смертельной схватке с превосходящим врагом, есть тягчайшее преступление, позорящее семьи всех причастных на вечные времена, заслуживающее самой мучительной и позорной казни.

Еще больше Гарцберг развернулся во время оккупации Владивостока американскими войсками и воинами Империи Ямато — когда в городе расцвела контрабанда, дополняемая скупкой разнообразного сырья, производимого на русских территориях, за гроши, в сочетании с продажей промышленных товаров по высоким ценам. Официально Мойша был одним из таких маклеров — неофициально же он наводил бандитскую шайку на своих коллег, под прикрытием своего прежнего подельника теперь служившего в белой контрразведке, в сотрудничестве и с военной разведкой Империи, и с американцами. Наверное, лишь поэтому Гарцберг остался в живых — его коллеги по сомнительному бизнесу точно не были, как выражаются русские 'мальчиками из церковного хора', так что Мойша просто обязан был достаточно быстро получить в темном переулке пулю в лоб или нож в печень. Но его подельник располагал нешуточными возможностями отомстить за потерю источника дохода, да и Гарцберг имел развитый инстинкт самосохранения, никогда не трогая людей по-настоящему опасных — иначе бы его не спасло бы ничто.

Золотая пора Мойши подошла к логическому концу, когда красные начали наступление на Владивосток. Не став ждать встречи с коммунистами, Гарцберг собрал обретенные ценности и покинул, как он выразился "быдловатую, антисемитскую Россию, не умеющую ценить истинно интеллигентных людей". У слушавшего это майора Инукаи крепло желание свернуть Мойше шею — он вовсе не был русофилом, но уважать достойных врагов умел: слушая Гарцберга, он вспоминал тех русских, с которыми он сходился в смертельных схватках на границе, его, Инукаи, врагов, достойно сражавшихся и умиравших как подобает воинам, забиравших жизни его подчиненных и отдававших свои; эти достойные воины пали, а Гарцберг продолжал пачкать своим существованием этот мир. Поскольку Мойша был предусмотрителен, он не стал уезжать в Китай — как он сказал "у меня столько врагов и завистников, а ведь я всего лишь боролся за правду, раскрывая правоохранительным органам преступления этих недостойных людей". Гарцберг приехал в Японию — и, используя нажитые связи, открыл в Нагасаки портовый бордель, продолжая поддерживать связь с японской разведкой. С объявлением Империей войны США, Великобритании и Голландии, заведение потеряло клиентуру, тем самым перестав быть и источником информации. Зато Армии были нужны переводчики с русского языка — конечно, никто не стал бы оказывать Мойше честь, призывая его в ряды воинов Тэнно; он стал вольнонаемным служащим, не более того. Так Гарцберг и попал сначала в разведотдел одной из дивизий Квантунской армии, а потом, когда начальство разочаровалось в попытках вразумить гайдзина унтер-офицерскими бамбуковыми палками, был откомандирован в распоряжение 2-го управления.

Четвертым был Фредди Роммштейн — этот был из литовских евреев, попавших в Маньчжоу-го благодаря консулу Империи в этой прибалтийской дыре, выполнявшему приказ руководства о привлечении евреев в Маньчжоу-го; целью этой затеи было создание противовеса китайским коммерсантам и в перспективе, формирование еврейского лобби, отстаивающего интересы Империи в США. Прочитав личное дело Фредди и, в особенности, побеседовав с этим субъектом, майор всерьез задался вопросом — это что, настолько разные евреи оказываются подданными большевиков и Империи, что впору говорить о двух диаметрально противоположных стратах одного народа, или это ему лично так 'повезло'? Типусом господин Роммштейн и в самом деле был примечательным: во-первых, он имел наглость считать евреев богоизбранным народом, на что, по искреннему убеждению Инукаи, имела право лишь нация Ямато; во-вторых, он был зоологическим русофобом, начисто отказывающим русским в наличии положительных качеств, что, по мнению майора, хорошо помнившего правило 'Считай любого врага равным себе, пока не победил его', было редкой глупостью. Естественно, попытки реализовать в коммерческой практике Маньчжоу-го идеи богоизбранности еврейского народа, с его бесспорным господством над всеми не евреями, ничем хорошим для семейства Роммштейнов не закончились — так что скромная должность переводчика при штабе одного из полков Императорской Армии, которую удалось получить Фредди, стала для его семьи, в буквальном смысле, спасением от голодной смерти; надо заметить, о своих близких он действительно заботился. К достоинствам Фредди относились некоторая техническая грамотность и хорошее знание русского языка — и если второе вовсе не было редкостью в Маньчжурии, то с первым было намного сложнее, так что Роммштейн довольно быстро стал не просто переводчиком, а официально принятым на службу в военную разведку Империи, что означало заметную прибавку в жаловании и возможные карьерные перспективы. Но свою карьеру он испакостил сам, в один день выпив с коллегами и начав рассуждать о неоспоримом превосходстве евреев над прочими просто по праву крови. Естественно, наутро на столе у начальника Фредди лежали ровно три доноса, по числу собутыльников Роммштейна. Наверное, этот начальник считался среди коллег либералом — если Роммштейн отделался всего лишь тем, что его полчаса мордовали трое фельдфебелей, но не забили насмерть, и даже не искалечили. Отлежавшись, Фредди продолжил свою работу — но, трудился он без прежнего усердия, за что и был отправлен в распоряжение 2-го управления, как не самый ценный кадр.

Ознакомившись с группой переводчиков, майор прекрасно понял, что хлопот с ними он получит, как выражался один из его доверенных лиц, штабс-капитан Синицкий, выше крыши. Проблемы начались сразу же — для начала, Селедко и Бородинский, согласившись в том, что "проклятые жиды устроили эту большевистскую революцию — и вообще, большевик и жид являются одним и тем же", стали развлекаться избиением Гарцберга и Роммштейна. В традициях японской армии, Инукаи воспринимал драки среди подчиненных как нормальное явление — но не тогда, когда это влияло на службу. А тут было именно это — избитые до синевы Роммштейн и Гарцберг отлеживались в лазарете с сотрясением мозга, и работать не могли. Майор приказал унтерам объяснить Селедко и Бородинскому их заблуждение, по стандартной методике — сначала провинившихся били до полусмерти, причем любые крики лишь добавляли побоев, потом от них требовали объяснить суть их провинности, и если они не могли удовлетворительно этого сделать, то избиение возобновлялось. Для обычных солдат Императорской Армии этого воспитательного метода вполне хватало — непонятливых забивали насмерть, остальные приводились к общему стандарту. Но забивать переводчиков было все нежелательно — а обычная процедура к ним оказалась неприменима, поскольку по выражению фельдфебеля-коменданта 'они верещали, как китаянки, ставшие добычей воинов Ямато'. Пришлось ограничиться символическим, по меркам Императорской Армии, наказанием.

Майор приказал лишить их саке — с учетом любви этой компании к горячительным напиткам, это должно было стать серьезной карой. Через неделю один из солдат комендантского взвода доложил командиру отделения, что из помещения, занимаемого переводчиками, несет невообразимой вонью. При обыске нашли брагу из водорослей, самодельный перегонный аппарат и канистру еще горячего самогона. Допрос показал, что аппарат соорудил Селедко, при активной помощи Бородинского. Уставное наказание, применяемое в таких случаях — избиение всего подразделения — Инукаи счел нецелесообразным, поскольку было ясно, что оно не окажет нужного действия. Вместо этого он приказал споить виновным весь выгнанный самогон, в надежде на то, что они сдохнут от этого зелья — по мнению майора, воняло это многократно хуже гаолянового пойла, которым иногда пробавлялись его подчиненные в Маньчжурии, так что шансы на благополучный для Инукаи исход были неплохи. К сожалению, никто не помер, хотя на протяжении двух следующих суток переводчики имели неописуемый человеческим языком цвет физиономий.

Следующим воспитательным приемом было лишение переводчиков права на посещение солдатского борделя. Результат был предсказуем — Селедко и Бородинский использовали вместо женщин Гарцберга и Роммштейна. Майор с интересом энтомолога, изучающего ранее неизвестный вид насекомых, дожидался развития событий — если у Мойши и Фредди сохранилась хоть крупица мужского достоинства, они должны были прикончить Андрия с Петром; при таком развитии событий Инукаи имел полное право повесить убийц, что решало его проблему. К его сожалению, Фредди и Мойша не оправдали его надежд, покорно выполняя прихоти Селедко и Бородинского.

Вздохнув, майор прочел докладную — там было написано, что после отбоя из помещения переводчиков доносился вой, нарушающий положенную по уставу тишину. Ничего не поняв, Инукаи вызвал коменданта — тот тоже ничего не смог толком объяснить, доложив лишь, что этот вой был чем-то средним между волчьим воем, слышанным фельдфебелем в Маньчжурии, и человеческими звуками. Майор в оборотней не верил, а людей не боялся, и потому решил послушать лично, благо срочных дел не было. Через полчаса, стоя возле казармы вместе с комендантом и двумя унтер-офицерами, он услышал заунывный вой, складывающийся в искаженные слова на русском языке 'Ще не вмерла Украина, поки мы живы..'. К человеческим песням, действительно, это не имело ни малейшего отношения — Инукаи доводилось слушать русские песни, и хотя они ему не очень понравились, сравнивать их с этим завыванием было просто некорректно. Завывание поддержали караульные собаки — они начали подвывать 'певцу'.

Стучаться, понятно, никто не стал — один из унтеров распахнул дверь к переводчикам сапогом. Выгнанные во двор виновные имели весьма жалкий вид. Селедко — именно он, как оказалось, и запевал, вместе с Бородинским, тумаками прнуждая подпевать Гарцберга и Роммштейна — жалко возражал что-то про "песни неньки незалежной", эти оправдания были оборваны затрещиной коменданта — если вы служите Японии, то про всякое там, в прошлом, забудьте, и чем скорее, тем лучше для вас! И вообще, на службе, раз это входит в ваши обязанности, вы переводите с русского — но вне службы, находясь на территории Империи, должны употреблять исключительно японский язык, даже в разговоре между собой, за исключением случаев, когда это будет особо дозволено.

И что с этими гайдзинами делать дальше? Битие уже не помогает. В традициях немецкой армии, заниматься строевыми упражнениями всю ночь? Так нет под рукой инструктора, знатока прусского "гусиного шага", по-уставному носок тянуть — а простое волочение ног вокруг казармы, это слишком легкое наказание. "Лечь-встать" непрерывно, пока не сдохнут — этих сволочей не жалко, так казенное обмундирование в неположенный вид придет. И тут майора осенило.

Должны же и в отдаленном гарнизоне быть какие-то развлечения? Жалко, друг Икеда не видит, а то поспорили бы на бутылку сакэ, продержатся эти гайдзины до рассвета, или до того обессилят и упадут?

-А нас за что? — взвыл Гарцберг — мы не хотели, нам этот приказал. Силой угрожая.

Бац — в морду. Смирно стоять! И объяснить — за что? Ну вот, выдавил — "за то, что не препятствовали нарушению". Коменданту — обеспечить выполнение.

Какое-то беспокойство не давало уснуть. Перед рассветом Инукаи выглянул в окно — квартировал он в том же здании, что штаб, на втором этаже. Во дворе, общем с казармой, дергались и скакали четыре фигуры, возле ходил унтер с бамбуковой палкой, тут же пуская ее в ход, если кто-то ленился.

Скачите, скачите! Прыгать на месте, до рассвета — такой был приказ. Кто упадет, того будут бить палкой до тех пор, пока не встанет и не продолжит. А если не сможет встать, ну значит, забьют насмерть. Примерно так воспитывают солдат Императорской Армии, безжалостно отсеивая слабых, непригодных к службе. Гайдзинам такого не выдержать — так на то они и гайдзины?

Положено — молча! Что там этот, Селедко, орет в такт?

-Кто не скачет, тот еврей. Кто не скачет, тот жидня. Кто не скачет, тот свинья! Кто не скачет, тот москаль!

Надзирающий унтер-офицер после будет наказан! Пока же ему, тут же вытянувшемуся, увидев в окне майора — команда, пресечь! Удар палкой в морду, кажется даже кровь брызнула, видно плохо. И продолжить воспитательный процесс — надо же, до утра продержались. Ну когда же кто-то сдохнет — чтобы можно было замену просить?

Майор хотел уже закрыть окно, и лечь в постель, когда услышал далекий шум. Скоро можно было уже разобрать, что летят самолеты, много. Светает уже, цели на земле вполне можно различить! С северо-востока — неужели русские решились?

И ни одного японского истребителя в воздухе. И зенитки молчат — хотя наверное, на батареях ПВО уже объявили тревогу, крутят в небо стволы. Но в гул подходивших бомбардировщиков с большой высоты вмешался другой звук, и почти над крышами, и чуть в стороне, разом пронеслись два или три десятка угловатых темно-зеленых машин, русские штурмовики! Заходя на аэродром, где, как еще вчера видел Инукаи, японские самолеты стояли, почти крыло к крылу.

И раздались взрывы, и взметнулось пламя — наверное, склады горючего и боеприпасов. Запоздало ударили зенитки, и тут же замолчали. А русские самолеты накатывались волна за волной, на земле был ад!

В секунды одевшись, а что-то и схватив в охапку, Инукаи скатился по лестнице в подвал, где было бомбоубежище. Ведь храбрость самурая вовсе не требует бессмысленно умирать!

И что теперь с ним сделает генерал Фусаки? Которому он, начальник разведки, не далее как позавчера докладывал, что "войны с СССР следует ждать в течении двух недель или одного месяца, не раньше" ?

Юрий Смоленцев "Брюс". 3 июня 1945.

Бюрократия — она и на войне бюрократия. И без не никак!

Боевой приказ N ...... (выдержки). Командир ....вдп ....вдд , 19-00 "__"____1945 г. СЕКРЕТНО

1. По данным разведки ...