Фебус. Принц Вианы (1)

Был у нас там с ним свой кабинет на задворках полуподвала сразу за хранилищем исторического оружия, где никто нас не трогал. Электроплитка, электрочайник и микро-холодильник ''Морозко''. Пару удобных кресел восемнадцатого века, огромный резной купеческий буфет времен царя Александра Миротворца и стол, стоящий вместо отсутствующих ножек на двух бронзовых пушках наполеоновского времени, попавших в наши палестины в эпоху завоевания Скобелевым Средней Азии. Стол этот был знаменит в узких кругах, хотя откуда взялась в музее эта столешница никто и не помнил. Богатая инкрустация ценными породами дерева, где среди растительных орнаментов выложены два поля — для шашек-шахмат и коротких нард.

Вот там мы с учителем за нардами часто пили чай, охотнее — водку. И точили друг другу мозги по поводу социальных процессов Священной Римской империи германской нации, придя к парадоксальному выводу, что красные и белые в нашей гражданской войне ничем не отличаются от гвельфов и гибеллинов.

Католиков и чашников с таборитами.

Католиков и гугенотов.

Сторонников алой и белой роз.

Севера и Юга американских.

Разных сторон религиозной резни в Германии, которую наши учебники гордо обзывали ''Крестьянской войной'', выкосившей две трети населения, в основном городского.

Кромвель, опять же, не к ночи будь помянут вместе с английской республикой. Как и английский парламент, рубивший головы королям.

Кстати, гражданские войны в республиканском Риме длились больше ста лет. Никто еще не переплюнул.

Чем ближе идеология сражающихся, тем основательней они друг друга режут. Так и в нашей истории озверело резали друг друга сторонники республики, после развала монархии. Со всех сторон. И никто из них не желал упавшую монархию восстанавливать. Не Вандея, однако.

И в Великую Отечественную войну наиболее озверелые бои были между сторонниками социализма, считавшими, что другая сторона его неправильно строит. А вот между сторонниками демократий и германского социализма такого ожесточения не наблюдалось уже.

Эти посиделки в полуподвале в рабочее время скрашивали нам невеликую зарплату музейщика. Да что нам была неустроенность быта, когда мы обладали радостью познания бытия. Если бы только не годовые отчеты, которые мы на пару сочиняли, за этой же антикварной столешницей... то совсем было бы хорошо.

Много говорили об исторической инерции, об которую обламываются все реформы и об исторических тенденциях, которые проявляют себя зачастую очень парадоксально.

— Возьми, к примеру, Московский кремль, — внушал мне учитель. — Строили его итальянские гастарбайтеры. И чуть не передрались они из-за того, какие на стенах делать зубцы: прямые или фигурные. В те времена столкновений гвельфов и гибеллинов, сторонники римского папы ставили себе на стены прямые зубцы, а сторонники императора — фигурные, в виде ласточкиного хвоста, похожего на букву ''М'', чтобы сразу было видно: к какой партии принадлежит хозяин замка. И таких крепостей с фигурными зубцами по северной Италии по сей день стоит сто тридцать шесть штук. Помахав кулаками, фряжские гастарбайтеры все же пришли к единому мнению, что православный великий князь московский, ну, никак не может быть сторонником римского папы...

— Забавно, — улыбнулся я и разлил по стопкам водку.

— Ничего забавного, — заметил учитель, принимая у меня стопку. — Сто тридцать шесть замков против одного московского кремля. А парадокс истории в том и состоит, что именно этот гибеллиновский зубец становится во всем мире символом не только нашего кремля и Москвы, как города, но и всей России. И в какой момент... — он поднял вверх указательный палец, как бы давая команду барабанщиками на ''туш''. — После того как над кремлевскими башнями поставили эти светящиеся рубиновые звезды. Вот где парадокс.

О многом мы тогда говорили.

К примеру, что любимая нами, как историками, империя Запада, постоянно даже в мелочах чувствовавшая себя наследницей имперского Рима античности — всеобщего человеческого универсума, на деле упорно сколачивала германскою нацию, которая без этой империи просто не состоялась бы. Потому как иначе не было бы имперского хохдойча и всеобщего чувства приобщения всех дойчей к чему-то очень большому. Гораздо большему, чем их лоскутные государства.

Или Русь, которая тысячелетие взлелеивала в себе идеал продолжения православной Византии, а сама твердо и последовательно ''дранхом'' на восток восстанавливала империю Чингисхана. А та в свою очередь была наследницей скифской империи в тех же пределах, в которых всегда была и будет империя или ничего не будет, потому как это геополитическая необходимость. И как-то добилась Русь, в отличие от Запада, этого самого искомого античного универсума, что даже большевики окончательно его растоптать не смогли, а поставили себе на службу.

И опять парадокс. На трон ''потрясателя вселенной''* в Дели вгромоздилась своим широким седалищем английская королева Виктория в шестидесятые годы девятнадцатого века. Так образовалась Британская империя на руинах Могольской, то есть — монгольской империи. А тычут этим монгольским наследством мелкобританцы почему-то нас.

А вот турки, завоевав Константинополь, с дикой силой стали восстанавливать геополитические границы Восточной римской империи времен Юстиниана. И плевать геополитике на религию, которая всего лишь побочный эксцесс исторического развития. И тоже долго держались унаследованного от империи универсума. Огромное количество можно насчитать ренегатов из Европы в Османской державе, а вот обратного течения что-то не наблюдалось. ''Мехметова прелесть'' — объясняли это явление католические теологи. (Кстати, православных ренегатов было на порядки меньше, чем католических — на смерть люди шли, а веры не меняли). А как только в Стамбуле религия возобладала над геополитикой — все, конец универсума. Налицо долгая агония ''больного человека Европы''.

Проснулся...

И никак не мог понять, глядя на красивые дубравы, проплывающие мимо нас по берегу, что же меня так сильно беспокоит. К чему мне приснился мой старый профессор — знаток всех гражданских войн.

И дошло, наконец, до бестолковки, что в моем — в моем, моем уже, куда мне деваться, королевстве Наварра вовсю идет холодная гражданская война между сторонниками французского и арагонского королей. И среди местных ''бояр'' совсем перевелись просто патриоты своего государства, на сторону смотреть им выгоднее в перспективе. Драка идет только за то: кому продаться. И как там ''маменька'' в Помплоне с ними пока справляется — уму непостижимо?

Эта грядущая гражданская война — тоже мое наследство от принца Вианы. Вместе с молодостью. ''Нет в жизни щастя'' без ''последнего довода королей''.

Тут и на обед позвали, наверное, чтобы я от своих думок совсем не расстроился. Дурак думкой богатеет, как любят выражаться малороссийские жлобы. А я таки думкой как раз беднею. И от этого сильно расстраиваюсь.

Откушав, наводили с дю Валлоном последний лоск на песню ''про Луи'', после чего просто долго беседовал с ним на всякие разные темы, распивая на двоих мелкими глотками небольшой — литра на два, бурдюк белого анжуйского. Все-таки мессир Франсуа интеллектуальный и очень образованный собеседник, в отличие от моего простоватого воинского окружения, по большей части вообще неграмотного. Есть чем мне с ним мозги нагрузить. Образование мессира Франсуа хоть и структурно отличается от моего, но его уровень, да и академическое звание было практически одинаковым с моим. В Сорбонне он — кандидат на докторскую степень. Осталось только экзамен сдать, чего он делать совсем не собирается, оставаясь пожизненным вагантом*.

А главное — человек он умный, ибо, как давным-давно заметил Гераклит просто ''многознание уму не научает''. С умным, как говорят, лучше потерять, чем с дураком найти. К тому же мой собеседник много путешествовал и имеет широчайший кругозор о бытовых реалиях нужных мне стран. Причем путешествовал пешком, а это вам не из окна скоростного поезда жизнь наблюдать.

И, несмотря на почтенный возраст, имеет очень острый глаз и хорошую память.

Чем ближе к Нанту, тем мне все сильнее не хотелось этого человека от себя отпускать. Все же, какая никакая отдушина интеллектуальная для меня, привыкшего мозги постоянно точить об коллег. И вообще Стругацкие советовали средневековую интеллигенцию беречь и сохранять. А какая тут вообще у интеллигента социальная ниша? Разве что церковь. Ренессанс пока еще делает свои первые робкие шаги. Эмигрировавшие, после взятия Константинополя, в Италию греки восемнадцать лет назад на итальянцев такие знания вывалили, такие библиотеки привезли, что потомки римлян пока еще пребывают в ступоре от собственной ущербности. Когда еще раскачаются...

— Почему вы оставили службу у дюка Орлеанского, только честно?

— Честно? — дю Валлон смешно прижмурился, гадая, нужна ли ему эта честность, но потом решился. — Дюк с дочкой заставляли меня каждый день стихи сочинять. Сами они могли этим заниматься бесконечно, как...

Он замялся с определением, не желая видно опускаться до площадной брани. Неизвестно как один принц воспримет, когда в его присутствии матерят другого принца? Да еще родственника.

— Графоманы? — подсказал я.

— Точно подметили, Ваше Высочество. Я вообще временами поражаюсь точностью ваших формулировок.

Еще бы не поражаться, у меня за плечами пятьсот лет опыта всех мировых гениев. В подкорку записано. Со школы вдолблено.

Но сам только пожал плечами: типа, так само вышло, я не виноват.

— Они играются в поэзию, а ей живу, — закончил свою исповедь мессир Франсуа.

— Если пойдете ко мне на службу, я не буду заставлять вас писать стихи, но обещаю, что в течение года издам все ваши вирши отдельной книгой, — пообещал я. — Только вот, думаю, что вам необходимо взять псевдоним. Не пришло еще время публичной поэзии нобилитета*. Она пока еще кулуарная. Камерная, можно сказать...

— И каким вы видите этот псевдоним, — осторожно спросил меня мессир Франциск дю Валлон де Монкорбье де Лож, забыв добавить ''Ваше Высочество''.

— Как вам такой будет на слух: Франсуа Вийон?

— Звучит приятно для уха, Ваше Высочество. И плохих ассоциаций не имеет.

— Значит, согласны?

— А должность эта, конечно же, шута? — совершенно серьезно, даже несколько мрачно, спросил мессир Франсуа.

— Конечно шута. Шута при дворе принца Вианского, Беарноского и Андоррского. Моем дворе. Неприкосновенность, по традиции, как у герольда. И возможность безнаказанно издеваться над моими придворными. Стихи по должности писать не обязательно.

Дю Валлон задвигал бровями и, напрягая мозги, все выискивал, где в моем предложении подвох и пока не находил. Потому что не было никакого подвоха. Я просто хотел, чтобы этот человек был со мной рядом. Мало тут таких людей. По пальцам пересчитать можно. А если судить о том: насколько они не скучны...

— Стол, кров, одежда — от меня. На остальной прокорм дам деревеньку.

Все-таки что-то еще его сдерживало принять мое предложение. А я, припомнив, как обращался к французскому королю шут Шико, в миру — шевалье Жан-Антуан д'Анжлер из Гаскони, лет этак сто вперед, добавил.

— После того как вместе окрестим первого младенца, разрешу вам называть меня при всех как ''кум'' или ''куманёк''. Идет?

— А над самим Вашим Высочеством шутить можно будет? — осторожно коснулся дю Валлон щекотливой темы.

— Можно, — милостиво разрешил я, — Только осторожно.

И мы оба заразительно рассмеялись.

— Тогда согласен, — промолвил мессир Франсуа, оговариваясь. — Только, чур, чтобы в деревеньке делали козий сыр и красное вино.

— С этим сами разберетесь. Ваша деревенька — ваши хлопоты. Однако надеюсь, вы в курсе всех, а не только публичных обязанностях шута?

— Не беспокойтесь, Ваше Высочество, все будет в лучшем виде. На каком языке разговаривает ваш двор?

— На васконском и окситанском. Реже на кастильском и языке франков

— Знакомо, — ответил дю Валлон, как мне показалось с облегчением.

Позвал Микала, который, отработав постирочный урок, сидел на борту барки, проводя время с удочкой в компании старшего сына литейщика. Недалеко, но так чтобы и разговора нашего не слышать, и призыв не пропустить.

Принес он мне по моему приказу трофейный кошелек от шотландского барона.

Я вынул из него один ''конский'' франк и протянул его мессиру Франсуа.

— Я взял ваше золото, — произнес он формулу наемника, принимая монету. — Клятву верности дам, когда буду выглядеть более прилично.

Потеребил он свой штопаный камзол. Намекает, хитрюга, на то, что пора бы мне его приодеть ДО ТОГО.

— Тогда в Нанте, — ответил я. — В соборе. После портного.

Мессир Франсуа встал, поклонился мне и с чувством произнес.

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне — страна моя родная... ##

## Стихи Франсуа Вийона. Перевод Ильи Эренбурга.

Слушая его хриплый баритон, я подумал: что Франсуа, что Микал, этакие проныры, два сапога — пара. Но мне так даже лучше.

Перед ужином спустился в трюм, приласкать Флейту, скормить ей пару морковок, по шее похлопать, а то я ее совсем забросил. Кобыла остро мне напомнила, какое наслаждения мне дарила ее бывшая хозяйка, что снова стало как-то неудержимо тоскливо. Вот не было бы моим мозгам пятьдесят пять лет — точно бы влюбился в Иоланту до потери пульса, до сноса мозга. А так ласковая камгарская кобылка, лукаво глядела на меня фиолетовым глазом, подмаргивая и утешая, пока я мацал ладонью ее бархатное вымя.

С тоски вечером выпил лишку и завыл, насилуя гитару.

Бомбарды в небо гром метали,

Наваррцы шли в последний бой.

А молодого эскудеро

Несут с пробитой головой. ##

## Текст Юрия Борисова.

Стрелки остались под впечатлением.

Марта снова плакала. На этот раз не стесняясь никого. Слова она скорее понимала с пятого на десятое, но вот мелодия эта никого не может оставить равнодушным.

А я отчаянно завидовал поэтическому дару своего шута, потому что не мог адекватно выразить в словах свои чувства. Вот и занимался с тоски переделкой на чужие языки великих песен своего народа.

— Какой сегодня день, а то я что-то счет им потерял? — опросил я утром свою свиту, одеваясь после умывания.

— День святой Моник, — тут же отозвался дамуазо Филипп.

— А по числам?

— Двадцать седьмое августа, сир, — откликнулся раб Микал.

— Плохо, — вырвалось у меня.

— Осмелюсь спросить, сир, почему это число хуже других? — заинтересовался Микал.

— Да потому что дома окажемся ближе к зиме. А дел у нас не меряно.

Ну вот, опять шило в заднице заиграло. Жажда деятельности проснулась. Нагрузить бы это тело ФИЗО до посинения, чтоб гормоны сбросить, да нельзя пока — нужно чтобы состясшиеся мозги на место встали. А это тоже время. Сам же так подгадывал, чтобы все лежачие лечебные процедуры завершить на тихой барке.

— Вы ошибаетесь, сир, — подал голос Филипп, — намного раньше будем в Наварре. До Нанта осталось всего пару дней плыть. Там, правда, неизвестно, сколько времени займет поиск нужного корабля. Но само плавание до Сантандера займет меньше недели. А там всего останется с десяток конных переходов до Помплоны.