Вышивальщица и топор Ларны

— И что с нас толку? — нахмурился Малек, пытаясь смириться с тем, что нашлось качество, объединяющее его самого и гнильца-выра.

— Не знаю. Буду учиться у вас, — хмыкнул капитан. — Дождусь, пока выр очнется и спрошу, что он знает о мире и что думает про третью силу. Травили его грамотно, по своему опыту скажу: начали еще на берегу. Вряд ли возникли сложности... Он боец, в подобных делах ничего не понимает. Как ему и было велено, отдал на хранение свой ларец с лечебными порошками, флягу тоже отцепил. Даже бутыль с таггой не взял на палубу, не по форме это — пить на работе. — Капитан усмехнулся. — Что его и спасло. После двух-трех мерок таннской соли, растворенной в пресной воде, подаваемой обычно после завтрака для утоления жажды, выры сохнут с удесятеренной скоростью. Происходящего не понимают, списывают на солнце и ветер, на непривычность обстановки и усталость. Для преодоления напасти пьют белую таггу. Без добавки противоядия она еще сильнее ускоряет сушку панциря, отяжеляет движения. Так-то вот...

Снова повисло молчание. Разбавленная лечебная тагга закончилась, и теперь Малек сидел и страдал: капитан ему нравился до головокружения. И, странное дело, после разговора о казни выров вызывал еще и отвращение, граничащее с брезгливостью. Два несовместимых чувства боролись в душе, порождая боль почти что невыносимую. Капитан, кажется, и это знал. Усмехнулся, отобрал пустую флягу из-под лекарства и посоветовал сесть к барабану, помочь гребцам держать ход: шторм движется стремительно, а галера едва ползет. Сам сероглазый нехотя отодрал тело от палубы, принял бадейку с водой. Жестом отослал обоих поливальщиков на весла, занялся делом, спотыкаясь и кривясь от боли. Сам капитан лил воду иначе, чем бывшие рабы: тонкой струйкой на стыки панциря, на затылок, на основание усов. Время шло, но выр по-прежнему не шевелился, зато серая пена над трубкой разрослась до размеров кулака. Капитан остался недоволен наблюдением, извлек из ларца вторую трубку, задумчиво покрутил, набил неразбавленным порошком и вогнал прямо в затылочный стык панциря.

— Теперь или сдохнешь, или очнешься, — мрачно предрек он. — Хорошо бы еще в уме остался... Травить-то тебя начали, как я теперь понимаю, три дня назад, не менее. Но ты еще жив. Хорошо, я не брал по молодости заказы на таких здоровяков, мало вас осталось — неущербных. Небось, все пять сердец на месте, закрытые жабры в три ряда и полноценные легкие на складном каркасе. Эх, сдохнешь — вскрою. Хоть гляну, как должно-то быть. Ничего я не знаю про настоящих выров, да уж ладно... Наверняка с порошком начудил, много насыпал.

Хвост выра судорожно проскреб по палубе длинную борозду. Капитан вздрогнул, беспокойно всмотрелся в лицо земноводного. Не лицо — но как еще назвать-то? Пара глаз на стержнях высоко, у основания усов, еще пара ниже — глубоко утопленных. Под ними плоская щель носа, который люди обычно по ошибке считают ртом, раз он произносит слова. Густая "борода" ворса маскирует настоящий рот. Мимики у выров нет, зато есть подвижность чувствительных ворсинок, бровных отростков, тонких волосков на стыках лицевых пластин. И они все указывают: выру окончательно плохо, его скручивает судорога. Его буквально выворачивает, мнет боль.

— Веревки давайте, — негромко приказал капитан. — Вяжем тут и тут, крепим тут, крюки под выступы спинного панциря. Будем опускать в море. Пусть жабры свое сделают, легкие у него вовсе ссохлись... Живо, пока я добрый и рук не распускаю.

С кормы захихикал Малек, не желающий верить в угрозы. Но прочие не усомнились. Забегали, исполняя приказ. Скоро туша выра, весящая изрядно более человеческой, шумно рухнула в море. Следом, морщась и ругая свою глупость, нырнул капитан. Некоторое время бывшие рабы тупо переглядывались. Обрежь сейчас верёвки, а это всего несколько движений — и снова не будет на галере власти. Вся сгинула, морем принята и укрыта.

— Не утонут, не сопите, — серьезно предупредил Малек. — Чё весла побросали? Бурю думаете удивить до оторопи?

— Капитанов подголосок, — презрительно бросил один из вёсельников.

— Зато в спину и в лицо одно и то ж говорю, — нахально прищурился мальчишка. — И ритм задаю верно. А кто рыбину без капитана тронет, того как есть заложу. Тоже, умники... Закон простой: еда для всех, но вы пока еды не заработали.

— Да, тень падает на горизонт тяжкая, аж море выгибает, — буркнул в усы один из рыбаков. — На весла, и то дело... Это корыто первого удара большой волны не сдержит. Вода вон, ночной зелени полна, изрядно глубоко. Рябь ползет, беду выявляет. Верно капитан про шторм сказывал, и срок надежный дал... В порт нам ходу нет, а до отмелей покуда добираться — взопреем. Малек, ты уж гляди, как там гнилец себя покажет за бортом. Багор я приготовил. Мало ли, вдруг сунется к нам или еще что вычудит.

Люди зашумели согласно и нестройно, споро расселись по скамьям. На разделанную рыбу смотрели то и дело, и от её вида голод донимал только сильнее. Гребля выходила злая, упорная. Малек выбрал удобный ритм и держал его, а сам неотрывно глядел за борт. Веревки длинные, тело выра тянется за кормой, то всплывая и обозначаясь буруном, то исчезая под водой. Голова капитана пару раз вроде мелькнула — но точнее и не сказать. Одно ясно: пока нет ему угрозы со стороны гнильца. Мальчишка сморщился и тряхнул головой. Разве хорошо это: звать всякого чужака гнильцом? Хотя — причина есть. Выры изрядно попахивают притухшей старой водой у рыбного причала. Еще и таггу пьют, тфу, гадость... Как сами терпят? Привыкли, наверное. Этот выр скоро отполоскается в море дочиста и приобретет, скорее всего, иной запах. Поприятнее: соли, чистой воды. Даже из пасти не будет вонять невыносимо смрадно. Главное — путь выживет... От мысли, что капитан убьет еще одного выра, мальчику делалось знобко и тошно.

Шром умирать не собирался. Жабры, как и надеялся сероглазый северянин, в море раскрылись без участия сознания, заработали, жадно процеживая теплую вспененную галерой воду. Жабры добывали для выра надежду на спасение. Яд уходил, чистая вода промывала и поила силой. На панцире быстро восстановился здоровый скользкий глянец, но судорога боли по-прежнему гнула тело, вынуждая выра биться в веревках, путаться все сильнее. Капитан ругался сквозь зубы, когда мог вынырнуть сам, вздохнуть и высказаться. Он распутывал сеть, заодно проверял прочность крепления крюков. В какой момент вырьи глаза на длинных стеблях обрели осмысленность — то есть втянулись и направленно прицелились в человека, изучая его — капитан не успел отметить. Просто вынырнув очередной раз, сплюнув соленую пену и проверив крюк, он ощутил взгляд. Задумчивый и удивленный...

Выр пошевелился, выправляя движение должным образом, развернулся хвостом к галере, полнее заливая жабры влагой. Теперь он плыл сам, поочередно проверяя подвижность конечностей и обшаривая горизонт обоими разнородно двигающимися главными глазами. Отсутствие уса выр отметил дробным расстроенным перебором клешней, обычно плотно прижатых к головогруди. Ощупал верхней парой "рук" затянутую серой пленкой рану.

— На борт втягивать или сам? — понадеялся капитан, хорошо понимающий, как непросто втянуть эдакую тушу. Особенно если упрется...

Выр нырнул неглубоко, вокруг его головогруди вспенилось облако мельчайших пузырьков. После всплытия он резко выбросил из легких воду и продышался шумно, длинно. Снова нырнул и снова продышался.

— Сам, — голос звучал слабо, невнятно. — Приятно дожить этот день, тем более — так... в воде. Приношу благодарность Шрома ар-Бахты, да.

— Трудно с тобой придется, — капитан сплюнул пену. — Не назовусь — обида навек. Назовусь — потащишь известно куда, к главному бассейну. Ты же выр глубинной чести, нелепое сочетание слов, забытое... Но ладно же. Имя мое Ларна. И я тоже признателен тебе за право дожить день... пусть и в воде.

— Дался мне главный бассейн, что я, не в уме, не знаю гнилости ар-Сарны? — ворс возле рта выра встал дыбом от презрения. — Честь ума не отравляет, да. Без ведома служителей кланда брат не мог меня исключить из числа живущих... Ларна. Имя знакомое, да. Получается, на твоей мягкотелой совести страшная смерть обоих старших бойцов ар-Нашра. Нехорошо, не по чести. Славные были выры, я с ними не раз затевал бои на отмелях, по-дружески. Но — кто старое помянет, тому ус вон. Мой уже вырван... Начнем заново пересчет заслуг и преступлений, человек. Все же у нас было в бою одно оружие на двоих.

— Начнем пересчет, — от души обрадовался капитан.

— Ты за второй-то ус держись покрепче, и нижние прихвати, да, — в движении бровных отростков читалась усмешка. — Вряд ли кто прежде прыгал верхом на выре. По крайней мере, на памяти моего рода. Это уж — да...

Ларна хохотнул, сердито сплюнул воду и взялся помогать выру развязывать веревки. Удобно вцепился в острые изгибы кромок спинного панциря, прихватил скользкие мелкие усы. Расслышал, как над бортом верещит Малек, сообщая всем подробности и добавляя от себя весьма спорные измышления. Мол, капитан силен, выра за усы таскает, воспитывает...

Выр фыркнул, предупреждая о погружении. Ларна глубоко вдохнул и подумал: не иначе, само слово "выр" происходит от этого звука схлопывающихся и раскрывающихся легких — фр-рр. А вовсе не является первым слогом от "выродок", как любят намекать люди... Мысли как раз хватило, чтобы пронаблюдать обросшее до безобразия днище галеры, мелькнувшее над головой, ощутить рывок и снова вернуться в родной человеку мир воздуха и света. Выр взвился над морем, взломав поверхность витой воронкой брызг. Перевернулся в полете и мягко — немыслимо, но так — спружинил на все свои многочисленные лапы и "руки". Палуба испуганно застонала. Первый в истории рода ар-Бахта наездник выра скатился на доски и расхохотался.

— Это было славно, клянусь первым убитым мною выром... прости, вырвалось.

— Лучше бы поклялся последним, да, — достаточно мирно предложил выр, топоча лапами. Изгибаясь, он вытягивал глазные стебли, изучал свой помятый панцирь и сильно подпорченный хвост. — Хотя... род ар-Бахта богат. Может, я найму тебя, чтобы сменить хранителя бассейна. Занятная мысль. Сам я сломаю панцирь Борга мгновенно, упустив всю прелесть мести. Ведь должна же быть в мести хоть малая прелесть, да? Я много раз об этом слышал.

Выр закончил осмотр себя и нашел повреждения несущественными: на мелководье, в боях, доставалось куда сильнее. Тогда почему ноет макушка, словно тагги выпил не менее трех бадеек? Шром еще раз огляделся. Приметил открытый ларец, пустую бутыль тагги...

— Меня отравили, — мрачность звучала в голосе вполне отчетливо. — Как мерзко. Чем лечил?

Шром ловко забросил длинную членистую лапу на затылок, поддел кончик трубки с порошком, вырвал. Сунул в пасть, пошевелил усом.

— Ты умеешь лечить выров. Надо же, полезный выродер, да... когда не берешь заказов. — Шром насмешливо дрогнул бровными отростками. Медленно и не вполне уверенно выпрямился в рост, опираясь на основание хвоста. — Приветствую, люди. Я Шром. Видимо, волею глубин мы пока плывем в едином течении. Для вас это неплохо, я умею ловить рыбу и без... наживки. А вот кого вы намеревались завтра бросать за борт — это веселая тема, да. Три рыбины на весь корабль. Мне одному надо две, чтобы ощутить радость жизни.

Люди настороженно внимали разговорчивому и очень странному выру — самому странному из мыслимых и немыслимых, уж так точнее. Уважительно косились на капитана: как это он все уладил? Укротил страшилище, даже оттаскал за усы. Малек притих под бортом и не дышал. Ему только что пришло в голову: выр слышал все его глупости, до последнего словечка. Прав капитан, молчать кое-кто не умеет. Вот и расплата: великан топочет по палубе прямиком к обидчику. Не дергай выра за усы — это же более, чем закон, это основа правил выживания...

Выр внимательно рассмотрел барабан, ткнул в гулкую кожу кончиком лапы. Послушал звук, заинтересованно шелестя клешнями. Еще раз ткнул, посильнее.

— Эта штука была мне интереснее всего на борту, еще от самого порта, да, — признался выр. — Удобная вещь. Мы-то ритм отстукиваем хвостами. Но палуба сильно страдает...

Выр показал и стало очевидно: барабан очень полезен. Все люди на борту гребли, бессовестно глазея на говорливое существо. Выров на весь порт Синги и ближние земли пять десятков, хотя там основная боевая застава и рядом — мелководье, существующее ради сезонных поединков лучших. Пять десятков! Глянь на любого, пройди рядом, не склонив головы — и голова сама слетит в последнем поклоне... Это известно с рождения и не поддается изменению. Но, кажется, одному выру забыли рассказать главный закон.

— Позвольте уточнить, достойный ар, — рискнул заговорить пожилой рыбак. — Вы прежде с людьми общались... часто?

— На мелководье людей нет, — Шром резко шевельнул ворсом у рта. — Только тантовые куклы, да. Не знаю, зачем их, то есть вас, так уродуют. Род ар-Бахта был против. Это еще при моем брате Боштаре, триста семь лет назад. Мы подали прошение. Куклы бесполезны и порождают отвращение. Они грязны и быстро изнашиваются. Простите, я повторяю слова прошения. Мы хотели допустить в особняки и замок обыкновенных слуг. Но нам, скажу коротко, отказали. — Шром повернул левый глаз к капитану. — Мой славный брат Боштар умирал девять дней, он был неущербным, жизнь медленно покидала его. Полагаю, ты знаешь, как такое делается, да... Три последователя Боштара в общем счете были раздавлены еще в зародышах. Чтобы изжить непочтение к закону.

— Помогло? — усомнился капитан.

— У меня есть почтительный к законам брат Борг, он хотел отправить меня в те же гроты боли, — на сей раз голос прозвучал тихо и даже мягко. — Я это помню, да... Я прежде видел людей, спросивший, я отвечаю — да. Бывал в трактирах и пил таггу, белую и даже зеленую, гулял по набережной. Очень старался помнить о своих братьях живых и раздавленных, соблюдая закон. Проще победить в бою на мелководье, чем прожить хоть короткую жизнь на берегу. Там нет боя, там сплошное уклонение, возведенное в ранг доблести, да. Вы уклоняетесь не хуже нас. — Шром отвернул оба глаза от рыбака и прицелил их в Малька. — Хочешь таскать выров за усы? Достойная внимания наглость. Накорми сперва печенью. Надеюсь, никто не лишил меня права первым испробовать печень тех рыб? Всех трех, да! Мне необходимо восстановить гибкость тела. Жирное следует для этого поедать, да. И много, да. Иди, я сам постучу в эту штуковину.

Разговорчивость выра потрясла команду галеры. По сути Шром не замолкал, часто поддакивая самому себе, широко поводя уцелевшим усом и постукивая в барабан поочередно всеми верхними руками-лапами. Ритм получался точный, хоть и отличный от прежнего: приплясывающий, многослойный. Выр удобно сполз под борт, изогнув хвост. Включил в работу еще три пары лап — и барабан показался людям совсем не бестолковым инструментом для создания музыки. Шром пощелкивал клешнями, взвизгивал по древесине боков острыми кончиками панцирных пальцев, звякал лапами по медной окантовке и стучал по натянутой коже.

— Куда же это мы, мать честная, гребем? — ужаснулся один из моряков, глянув, наконец-то, вперед.