Я же, не имея представления, сколько мне причитается на самом деле, но считая, что не имею права просто так уйти, повернулась и медленно сказала:
— Даже не надейся меня обмануть, меняла. Этой бирюзе из Хезы сегодня цены нет, — я помолчала, лениво взглянув в окно, — три тысячи, и это еще щедрый подарок с моей стороны.
А что за голос, просто чудо, Мэф! Великолепный надменный баритон. То, что надо.
Улла уткнулся опять своей трубкой в застежку колье и долго молчал, что-то бубня под нос.
— Ах! Бирюза из Хезы... Бирюза из Хезы! — кудахтал он, — действительно, вот и клеймо присутствует. Какая прелесть! То-то я думаю, что подобного я уж с десяток лет не видывал! — хитроумный меняла закивал мелко-мелко головой, — две тысячи, две тысячи уний!
Я, отвернувшись, пожала плечами:
— Две с половиной и мне некогда ждать.
И услышала, как монеты застучали об стол. Повернувшись, увидела четыре стопки монет: два раза по десять тяжёлых монет номиналом в сто уний, тридцать — номиналом в десять уний и остальное — мелочью. Пересчитав ещё раз при мне деньги, улла сложил их в три небольших кожаных мешочка и протянул со словами:
— Надеюсь, вы довольны, эптерис Фредол? Это хорошая цена.
— Так себе, меняла, так себе, — ответила я снисходительно, а сама тем временем лихорадочно соображала, куда девать такую прорву денег.
Нет, куда их деть, я как-нибудь соображу, а вот куда спрятать их в моем умопомрачительном хитоне, так это по-моему называется, я не знала.
И поэтому, выйдя на улицу, растерянно подумала: "Мэф, сделай эти замечательные мешочки хотя бы невидимыми.". Мешочки тут же исчезли из поля зрения случайных взглядов.
И заторопилась. Народа вокруг почти не было, лишь отдалённый гул доносился сюда с площади, уже видневшейся в конце улицы. Многоголосая толпа взрёвывала в лад с пронзительными завываниями труб, голоса животных иногда доносились сюда, на тёмную уже улицу, а я раздумывала, хочу ли я туда, в это скопище чужих мне по духу и нраву людей, и лицо Милиена, такое, каким я его никогда не видела, вставало передо мной. Десятилетний мальчишка, резкие черты лица которого лишь смутно напоминали тот далёкий, трогательный облик, вскинув голову, дерзко смотрел на меня. И его синие, потемневшие от ненависти глаза, причиняли мне боль, боль за него, и за того, след которого я так и не обнаружила до сих пор...
Почти приблизившись к перекрёстку двух широких улиц, где раскинулся огромный шатёр, плескавшийся куполом, хлопавший надувшейся ветром тканью, словно огромная птица крыльями, я равнодушно смотрела издалека на кипевшее праздничное действо.
Под куполом огромного шатра застыл канатоходец перед горящим обручем, и толпа замерла на мгновение и взревела сотнями глоток, приветствуя смельчака. Множество людей собралось на площади, это многоголовое и многорукое чудище пило, жевало, хохотало. Свистели и крутились фейерверки. Кричали зазывалы. Жарились огромные туши животных, вино из бочек подавалось даром в двух шагах от меня и лилось рекой. На слонах катались смеющиеся ребятишки, визгливо хохотали женщины.
Дальше от шатра, под открытым небом огорожена большая арена, ряды сидений тянутся вокруг неё, и места все заняты. Кем же ещё? Конечно, ивенгами. Десятки факелов горят вокруг арены. И в их неверном свете лица хозяев этой жизни особенно надменны и противны мне.
Медленно отхожу в тень, и поворачиваю назад. Убыстряю шаг. Мне уже нечего бояться, я уже знаю, что никому не придёт в голову остановить ивенга, торопливо идущего по плохо освещённой улице по своим делам. Если только кто-нибудь не решится на отчаянный шаг, и одним проклятым ивенгом на белом свете станет меньше. И кому есть дело, до того, что это всего лишь недоделанный ивенг, которому нет места в этом мире?
Кому есть дело до того, что мне нет места в этом мире без тебя, дьюри? Никому.
— Поссторонись!! — голос в темноте заставил меня вздрогнуть и попятиться.
Что-то большое, гремящее неумолимо надвигалось из темноты проулка. Толкнуло меня, потащило за собой. Остановилось, больно ударив. Сверху на меня накренилось что-то тёмное и шершавое, и я удержала от падения его обеими руками. Корзина. Крышка открылась, и детская тонкая ручка белеющим в темноте пятном потянула крышку на себя.
Тень человека выступила из темноты и, обойдя телегу со зловонными корзинами, выкатившуюся внезапно задним фасадом из проулка на дорогу, оказалась рядом со мной.
— Вонючие рыбные отбросы со слободы, эптерис, во век не отмоетесь! — насмешливый голос прозвучал отчётливо, и незнакомец схватил корзину с другой стороны, в то же время, с силой оттолкнув меня от неё.
Я же, бережно подсадив корзину на телегу, отошла в сторону.
— Нно... Пошла, старая... — тихо сказал мусорщик, оглядываясь на меня.
И телега, гремя колесами по камням, вкатилась обратно в проулок. Мусорщик прошёл очень близко. Его горбатая фигура быстро скрылась в темноте.
Часть 10
* * *
Время потекло однообразно и медленно. Словно муха, попавшая в паутину, перебирает лапами, сучит ими, пытаясь вырваться из плена, так и я каждый день совершала какие-то действия, которые не приближали меня ни на йоту к цели.
Жизнь в Ивеноге, страшная и насквозь пропитанная удушливой несвободой, меня угнетала и давила, причём давление это усиливалось ещё оттого, что помочь было невозможно. Лишь единицы, которых спасала, отправляя через болота в Уллалию, Сесилла и подобные ей, и те несчастные, которые каждый день десятками, сотнями отправлялись на тот свет, избегали, наконец, ужасной участи.
Каждое утро я должна была чуть свет уходить на работу к Феороду, торговцу сукном и галантереей, который жил в западной части Галайзии. Его большой дом с просторным магазином и огромным задним двором, превращённым в склад, утопал в зелени благородных абрикосов и апельсинов. В подвале с десяток мальчишек, таких, как и я, вольных, высунув языки, корпели, пересчитывая, дописывая длинные описи товаров, прибывших с разных уголков Ивеноги, Улалии, Хезы, Ланваальдии на огромных галерах.
За нами присматривали хищные "стервятники", надсмотрщики, двое старых, высушенных и просолённых долгой жизнью у моря улл, которых мы, мальчишки, называли коротко "стервы". И охранники-ланваальдцы — "слоны". Так звали мы их шепотом, втягивая невольно головы в плечи, когда эти громилы оказывались рядом. Таких у Феорода было трое, стоили они ужасно дорого, как настоящие слоны.
Эти тупые и жадные до денег огромные создания хорошо служили хозяину, жили отдельной колонией в северной части города и несли службу исправно, разбивая лёгким движением огромных ручищ наши носы в кровь, следя за тем, чтобы хозяйское имущество было в целости и сохранности, следуя указаниям крючковатой руки злобного стерва.
В первый же день моего пребывания здесь, "слон" сломал нос одному из мальчиков, замешкавшемуся с огромным тюком бирюзовой фелюсы, и тот был отправлен домой с тем, чтобы сообщить родителям, что он негодный работник.
А перед этим огромный ланваальдец, в кирпичного цвета тунике, перевязанной широким поясом с коротким для его роста, широким мечом, плетью, намотанной на кулак, большой бляхой с изображением вставшего на дыбы слона, держал шмыгающего кровью мальчика за шиворот перед "стервом", пока тот выговаривал нравоучение несчастному, и присматривал маленькими злыми глазами за мной — новичком. Когда же мальчик был отпущен, я получила жуткую затрещину, от которой зазвенело в голове.
— Неправильно смотришь, слебс, — проговорил "слон" и отошёл от меня, быстро потеряв интерес.
Слебс — так называли богатые ивенги бедноту и не ивенгов.
Утром долго и нудно шла приёмка грузов, с пришедших за прошлый день кораблей. "Стервы" брезгливо следили за вереницей портовых рабов, таскающих огромные тюки с телег с впряжёнными в них мощными лошадьми дикого, леопардового окраса, тяжеловесами с мощными ногами, тяжёлым крупом.
Затем тюки распаковывались и сортировались нами: что-то относилось на задний двор в амбар, что-то уходило сразу в магазин. Всё это пересчитывалось, записывалось тонкими палочками чёрными, тягучими чернилами в свитки. Свитки в огромном множестве пылились на полках тут же в амбаре.
Мальчишки сновали, как мураши, перед суровыми взглядами "стервов" и "слонов" без перерывов. И лишь в самый зной, когда казалось сам воздух плавился от жары, и старые сосны во дворе плакали прозрачной смолой, нам давали короткий отдых.
Половина лепешки и вдоволь затхлой тёплой воды из кадки во дворе. И часа полтора свободного времени, пока "слоны" кимарят, вздрагивая в полудрёме, взглядывая на нас, и вновь проваливаясь в тягучий полуденный сон.
"Стервов" в это время нет, они в доме, в комнатушке, отведённой им на первом этаже хозяйского дома. Им кажется, что они облагодетельствованы, однако, им, в связи с приближенным к хозяину положением, нельзя жениться, заводить детей, жить своим домом. Потому как тогда возникают привязанности, а такой человек служит плохо.
По мне так, такая жизнь хуже рабской. А они рады.
В первый день пайку лепешки в перерыв у меня отобрал высокий, худой, черноволосый мальчишка. Он ухватил её грязными пальцами, а сам нагло заржал мне в лицо. Оторвав почти треть от неё, он толкнул меня, и снова дёрнул лепёшку. Я, еле удержавшись на ногах, вцепилась в этот несчастный, наполовину со жмыхом кусок хлеба намертво, слыша "спинным мозгом", что сзади уже готовы броситься остальные, и ведь не за лепешкой, а просто так, от скуки. Я видела их азартно заблестевшие глаза.
Всё это происходило молча, чтобы не разбудить "слона". Мы ещё пару минут топтались в грязном углу заднего двора возле помойки, толкаясь и валясь на каменную стену забора, пока толстая рука ланваальдца не ухватила за ухо меня и моего обидчика. Его лицо перекосило от боли, как и моё, но на вопрос "слона", кто зачинщик, он ничего не сказал, также как и я, лишь мрачно посмотрев друг на друга.
Нас обоих выпороли длинным голым прутом по пять раз, для острастки, и досрочно "освободили" от обеденного перерыва.
Дожёвывая остаток лепёшки на ходу, я готова была разреветься всласть, но, зло размазывая по лицу то ли пот, то ли слёзы, молчала.
Таскать в магазин кипы полотенец и простыней, протирать полки, подметать пол, и записывать, записывать, мне тогда пришлось вместе с моим обидчиком до вечера, не разгибаясь, и к концу дня я уже знала, что зовут его Геру, что его друга Тину продали на галеру, "Но... — шепнул он мне на ухо с таинственным видом, — это враньё, Тину ушёл на болота, в армию дьюри!", и что он, Геру, обязательно убежит туда скоро, как только мать поправится.
Я же лишь насмешливо бросила, затаив дыхание:
— Откуда взяться здесь дьюри? Их больше нет...
На что Геру многозначительно кивнул мне:
— Мой отец смотритель маяка на острове Миезу...
— И что?.. — насмешливо протянула я, оглядываясь на него.
— Там в угловой камере замурован принц дьюри! — быстро сказал Геру и замер, втянув голову в плечи, совсем близко прошёл "стерв".
— Как это... замурован? — не сводя глаз с надсмотрщика, спросила я.
— Окно и двери заложены камнем, лишь в небольшое отверстие раз в два дня ему бросают лепешку и мешок с водой, — видя мой интерес, болтливый Геру уже не мог остановиться.
Лишь приблизившийся "слон" остановил лихорадочный шёпот мальчишки. Он боязливо замолчал.
— Ты болтлив, — покачала головой я.
И, схватив очередную кипу нижних женских ажурных юбок, потащила её в магазин. Слушая, как Геру раздражённо сопит за спиной, лениво подметая песок на полу, я всё ждала, что мне прилетит затрещина или оплеуха за мои слова, но ничего не происходило, и так и не произошло. Геру молчал, как удав. Будто мстя мне за мои слова, он больше не произнёс ни слова.
А я отчего-то вдруг отчётливо поняла, что дьюри где-то близко, он не может быть не здесь. Все пути ведут сюда, на берег этого тёплого лучезарного моря, где огромный паук с отвисшими надменно веками сплёл свою гигантскую паутину и если кто угодил в неё, то никогда ему отсюда не выбраться. И дьюри не мог не прийти сюда, он здесь, он ищет брата. А я ищу вас обоих, дьюри...
Когда эти слова звучали во мне, то будто вдруг дьюри оказывался где-то рядом, и я слышала его горячий шепот. Он что-то говорил мне, а я не понимала, и только улыбалась, боясь потерять это мгновение, боясь вновь оказаться Осом, замершим неподвижно вдруг посреди двора на самом солнцепеке...
Было уже темно, когда нас отпустили по домам, наказав сказать родственникам, что работали мы отвратительно, и что строгое, усердное наставление нам не повредит.
Придя домой, как с лёгкой руки Сесиллы я вскоре стала называть её хибару, я тихо опустилась на стул возле приоткрытого окна и замерла, прислушиваясь к усталому, измученному телу, которое просило еды, отдыха, ныло от ссадин на руках, мозолей. Зачем я всё это делаю? Ну, не глупость ли всё это?
Мое пребывание здесь, в Галазийе, больше походило на топтание на месте с завязанными глазами. Лишь что-то внутри всё время останавливало, глушило горечь моего разочарования, и давало надежду, шептало: "Дьюри, я люблю тебя... Где ты, мой дьюри? Неужели ты не откликнешься?" А в том, что он рядом, я уже не сомневалась...
— Сесилла, — проговорила я, улыбнувшись, хозяйке дома, которая вошла в дверь с мешком, полным воды, — ты непременно должна мне сделать строгое и усердное наставление. И непременно сделаешь, но сначала дай мне чего-нибудь съесть...
Потом пришёл Аро. И мы с Сесиллой спрятали у него в корзинах ещё двоих ребятишек, которые с прошлого вечера томились у неё за перегородкой. Помня, как в прошлый раз корзина чуть не перевернулась, я пошла вместе с Аро за телегой до окраины города, придерживая корзины на ухабах, и вернулась уже далеко за полночь. Сесилла меня ждала и открыла, лишь только я подошла к дому.
— Наконец-то, — проговорила она в полной тёмноте, открыв мне дверь.
Удивительная женщина эта Сесилла. Если бы не она и не Аро, то Ивенога показалась бы мне настоящим адом, где простые люди рождались на свет, чтобы мучительно жить и также мучительно умирать.
* * *
Прошёл ещё один день. Жаркий, без отдыха, потому что малыш Сиез порвал тюк и все кружевное содержимое было безнадёжно испачкано, отчего разъярённый Феродол приказал всыпать десять плетей бедняге Сиезу, а нас всех лишить отдыха, чтобы в следующий раз мы лучше следили друг за другом.
Толстая ручища "слона" разложила одним движением худенькое, вздрагивающее тело на нагретой солнцем земле, и плеть просвистела в воздухе, опустившись на костлявую спину мальчишки. Красная полоса вспухла на коже.
Маленький Сиез страшно закричал и завертелся, но не смел тронуться с места, и уже после шестой плети потерял сознание, а я крикнула:
— Вы же убьёте его!
И остальные четыре плети достались мне, обожгли спину, в глазах потемнело... Шшахх! Раз... Шшахх! Два... Шшахх! Три... Шшахх!.. Больно, страшно, непривычно и злость с бессилием напополам выдавила из меня ненужные, злые слезы.
