Низвергнут или окрылён

Змей только и успел перевернуться, опираясь на руку, как его скрутило в жестоком спазме. С ночи он так и не ел, но горлом и носом шла желчь, шла, и шла, и шла...

— Мальчик, ты в порядке?

Рука Мастера коснулась затылка, обхватила плечи.

— Вставай, не то вовек от этой дряни не отмоешься. Вставай, Ро, ну же...

Он встал, покачиваясь на нетвёрдых ногах. Он возвышался над Мастером как гора над дубом, но землетрясение разрушило гору, а крепким ветвям довелось устоять, удержать.

— Мы их убьём, Мастер? Всех?

— Убьём. Только придумаем где спрятать малышню...

Истошный визг оборвал и разговор, и мысли. Из тысячи голосов Змей узнал его, хотя до этого дня никогда не слышал, чтобы Опал так верещала. Неужели дурная ослушалась приказа и вошла в помеченный смертью круг?

Всё оказалось гораздо хуже: после пиршества минула ночь и часть дня, и к крови и страху, навеки впитавшемуся в землю, примчались и другие твари. Не такие сильные, не такие страшные, но на двух учеников и четырех лошадей выполз тот самый мертвец с топором, грузно ковылявший на полусогнутых ногах. Девушка больше не орала, да и лошадей поблизости не было, и кроме восставшего в не-жизни на ногах устоял только Альмандин выставивший вперёд свой смешной ножичек для мяса. Выставил и так и замер, будто мраморный.

Шелестнула сталь, Мастер одним движением разрубил порождение зла поперёк спины и, к счастью, на этом судьба оставила восставшего в покое. Опал поднималась из снега в слезах, по щеке ползла кровь.

— Живая? — Мастер невозмутимо обтер меч краем тряпья с трупа и вогнал обратно в ножны за спину. — Чего орала?

— Меня лошадь сбила...

— Потопталась?

— Д-да... Кажется.

— Дай гляну. Змей, следи!

Альмандин виновато спрятал нож и выпрямился. Лицо у него стало совсем детское, обычно узкие, с нависшими веками, глаза распахнулись как им природой не предназначено. Змей хмыкнул и понял, что кошмар не кончился, худшее впереди, а у него кажется сейчас будет истерика.

— Они рванули, — второй ученик вытянул вперёд ладони, одна голая — надорванная перчатка рывка повода не выдержала, от неё осталась только болтающийся кусок кожи с подбоем. — Моя первая... Зараза, она и Опал сбила и остальных за собой повела!

— Ничего страшного, — дрожащим голосом попытался успокоить друга Змей. Мастер ощупывал сидящую на снегу Опал, друзья слаженно в ту сторону не смотрели. Смотрели на дым. На остовы стен. На два куска трупа, который...

— Мастер Герату, — Змей прищурился, но сквозь чёрно-красный мир разглядел не слишком много, — там между домами что-то шевелится...

Мастер встал и под локоть поднял следом ученицу. Значит всё в порядке, значит, жить будет.

— Сейчас один за другим попрут. Альманд, Опал, я не хотел вас в это втягивать, но трупы надо похоронить, иначе через пару лет тут гнездо будет. Туда не ходите, я поищу лопаты, Змей присмотри место для могилы, вон под тем пригорком быть может.

— Мастер, — Опал зажала рот рукой, — но они же горели!

— Не всякий огонь несёт очищение. Не отходи от Альмандина и Змея. Я вернусь.

Мастер вернулся с двумя лопатами, присмотренное место показалось неплохим. Соловая хорошо приложила девушку, но копать та могла, хоть и морщась от боли, нетронутый никем Альмандин тем более. Земля смёрзлась и не хотела пускать в себя железные челюсти, но послушно сдавалась под натиском.

Небо по-прежнему было ясным, солнце прилично сдвинулось с центральной оси к западу, сумерки стремительно гнали своих коней по лесу. Яму докопали как смогли, Опал и Альмандин повалились рядом без сил и только и могли наблюдать как Мастер и Змей одно за другим выносят из пепелища тела, завернутые во что попало, а то и вовсе небольшие мешки с останками. Три дома это так мало, три дома, одна или две семьи... Десять тел, одно детское, младенца так и похоронили не отлучая от матери. Они жили семьёй они пойдут в закат все вместе, рука об руку.

— Люди читают над мёртвыми молитвы, — Мастер смотрит в яму почти безразлично и только Змей знает сколь многого эта безразличность стоит на самом деле. — Мы полуденники, наши боги ушли тысячелетия назад, мы никогда не молимся, только поём. Мы уходим в огне, но с вас достаточно пламени, люди, пусть вас примет ваша земля, примет и не отпустит обратно. Простите и прощайте. Пусть вас омоет золотая волна.

Змей взялся за лопату и понял что плачет. Тихо и молча, но слезы выжигают кожу на лице будто кислота. Мастер Герату подбирает второе орудие и у него дрожат руки, так сильно что это заметно даже в почти темноте. Уже стемнело? Как быстро.

Надо что-то сказать, но у Змея нет своих слов. Только чужие и они царапают горло не хуже битого стекла:

Догорают костры,

И быть может, мы станем солнцем...

Вторые похороны в его жизни оказались лишь чуть лучше первых. Мертвые укрылись одеялом земли, а потом и снега. В оголовье Мастер вколотил обгорелую жердь, искать будут, поймут. Змей рывком сдёрнул с косы ленту, простую серую полоску шёлка, но больше у него не было ничего, и привязал к жерди у самого верха, для верности затянув узел едва не до треска ткани.

Во упокой положено пить, но лошади унеслись вместе с поклажей и флягами. Мастер похлопал себя по карманам плаща, выудил трубку, сыпанул наземь табака. Хмыкнул. Он больше не походил на оглушённую палкой рыбу, опаленный в нескольких местах и замаранный по всему подолу плащ превращал его скорее в крысу. Злобную, сверкающую глазами и способную от отчаяния вцепиться в горло даже человеку. Змей поёжился против воли.

— Не спасли, так отомстим. — Мастер Герату на миг прижал сложенные щепотью пальцы ко лбу и тут же отнял. — Змей, меч или кинжал?

— Меч, Мастер.

— Да, с ним ты ловчее. Альмандин, Опал, слушайте внимательно. Я запру вас под печатью, с места не сходить, контур не ломать. Мы вернёмся в лучшем случае к утру, а до этого момента вы сидите тихо как рыбки в пруду, даже если наш дурной транспорт заявится, не двинетесь и не пикните. Ясно?

— Да, Мастер...

Они испугались, оба. Под рукой Мастера боишься Мастера, но весь остальной мир вместе с тварями, ночными и сумеречными, превращается всего лишь в сказку. А без него в сказку превращается любая иллюзия хоть какой-то безопасности.

— Мы постараемся очень быстро, — добавил Змей. — Стая не ушла далеко. А вторая... Мастер, а что со второй?

Невысокий полуденник, сбросив на землю плащ, растерял добрую треть своей внушительности. Зато добрал страхом.

— Волков я смогу прогнать, они нам не нужны. Ты знаешь этот меч, справишься, — перестёгивая ножны заметил тот. — Волки уйдут, твари останутся.

— Так их много? — пискнула Опал.

— Была одна, теперь — больше. Безумие заразно, я бы вырезал всех, но предпочитаю вернуть свой выводок домой целыми и в полном составе. Садитесь на плащ, оба.

— А почему Змей...

— Может он и младше тебя, Альмандин, но уже давным-давно ученик, он готов. И это он их учуял.

— Нет, почему он не останется с нами чтобы защитить? Мы не... — Альмандин оглянулся на Опал, девушка прижимала к себе ушибленную руку. — Мы не справимся сами.

— Хорошо что вы это понимаете. Он бы остался, но без него сегодня не справлюсь я, а вы и под печатью пересидите. Давайте.

Расстеленный по соседству с могилой плащ как раз вместил поджавшую ноги парочку, спиной к спине.

— Закройте глаза, вам нельзя видеть эту печать.

Змей зажмурился и через минуту переливчатая темнота за веками осветилась лиловым заревом. В затылок будто ветер ударил, потом по щекам хлестнул лошадиный хвост...

— Всё. Пошли.

Змей перехватил меч, подумав, бросил ножны рядом с плащом. Не пригодятся.

— Мы вернёмся. Ждите.

Вторая ночь без сна это ровно на две больше чем нужно. Но он не смог бы сейчас уснуть. Не смогут и они.

Поднимай — так за всех, поминай так и нас,

И быть может, мы станем солнцем...

3

Темнота и уголь, холодная земля, горячая спина опирается на спину. Гарь, кровь, потроха и, поверх всего, запах поджаренного и подкопчённого мяса, сладковатый и знакомый...

Ветер треплет ленточку у свежей могилы, а у Змея, когда тот уходил, растрепалась коса. Будет мешаться ведь. Мёртвые бы потерпели.

— Золотая волна, — вдруг сказал Альмандин, Опал вздрогнула, вскинулась и чуть не вскрикнула от боли. Полдня назад это был ушиб, теперь ко всей левой стороне тела лучше не прикасаться, особенно к руке и плечу. И бедру, и шее, и наверное голове тоже досталось, скула так и пульсирует. Чтоб эту лошадь...

— Что?

— Золотая волна, — слегка заторможено повторил друг. — Мастер так сказал. 'Пусть вас омоет золотая волна', так у белых принято.

— Он и есть из белых, — вяло подтвердила девушка. — Я вам говорила.

— Теперь мы точно знаем.

— Разве были сомнения?

— У меня были.

— Неудивительно.

Если трава слишком зелёная, а камни серые, значит их покрасили специально. Альмандин иногда очень в духе своего клана размышлял, настолько, что Опал даже странно становилось. Не могут же быть правдой все присказки, верно?

— Из красных всегда выходили лучшие Дознаватели.

Что второму ученику вряд ли таковым удастся стать, она говорить не стала. Альмандин обидится, но не поймёт. Не сейчас.

— У тебя нож есть?

— Маленький, — Опал пошарила по поясу, пальцы схватили пустоту. — Нет, потеряла... Проклятие. Это не день, это кошмар какой-то.

— Зима начинается с крови, или как там дальше... Не помню.

— У вас не поют?

— Это взрослые песни. Когда Мастер меня брал, я не был... Да я и сейчас не взрослый. Несовершеннолетний, да, но ещё утром мне казалось, что это пустяк, разве я могу измениться за пару лет...

— Пару лет, — эхом повторила девушка. — Или один день. Или одну ночь... Альмандин, я тебя никогда не спрашивала, у тебя ведь есть настоящее имя?

Он удивился. Повернул голову, только плащ не даст им посмотреть друг другу в глаза. Это хорошо, наверное. Опал не хочет, чтобы второй ученик видел её... такой.

— Конечно, как у всех... Ай, прости. Ты хочешь его знать?

— Ннет, наверное, всё же не хочу. Я так спросила... Просто так.

— Ты ведь не жила всю жизнь в приюте, тебе должны были дать имя.

Хорошо когда можно не отвечать на не-вопрос.

— Должны были.

Альмандин всколыхнул, казалось, давно забытое. Огни и свечи, мужские и женские голоса, стук твёрдых осенних плодов о дно гигантской деревянной лохани. Они поют про зиму что ведёт за собой кровь или про кровь что зовёт следом метели и снег; слов Опал не помнит, только назойливый мотив и терпкий яблочный запах:

Хей-лей-лей, бейся-бей!

Хей-лей-лей-лей!

Взрослые песни, острые ножи и недозрелые яблоки — для взрослых, как и вино, доспевшее к излому зимы. Но дети слышат песни, дети копают могилы и провожают мёртвых... Дети растут и взрослые песни, даже неизвестные, им поют голоса воспоминаний.

Боль, страх, смерть, кровь — обычно твари летят на эту смесь как падальщики. И собственно последние тоже не отстают. Но селеньице замерло, тихое и неживое, медленно отпуская остатки тепла в дар ночи. Зимой даже муха не сядет на кровь, зимой слишком холодно.

— Болит рука?

— Всё болит. Не думала что земля такая твёрдая.

— Я тоже.

И снова молчание и 'лея-лей' в голове. Зимние рассветы неспешны и лес тих. Где-то там блуждают испуганные голодные лошади, сдуру сбежавшие от хозяев, и волки, сдуру последовавшие за кровожадным монстром. И Мастер Герату, который хуже любого монстра и Змей с растрепавшейся косой, который станет хуже любого монстра. Они все станут, если смогут доучиться. А они смогут? Наверное да. Но позже, чем он, позже...

— Смотри! — острый Альмандинов локоть пришёлся как раз на больной бок, Опал зашипела, стискивая зубы, и поняла что несмотря на усталость, боль и могилу в двух шагах от собственных коленей, она умудрилась задремать. Серело, наливались чернотой тени; осторожно ступала по снегу дрожащая Белка, из гривы во все стороны торчали какие-то ветки или сухие репьи, превращая обычную кобылу в неведомое чудовище.

— Вернулась! — обрадовалась Опал и поняла что сказанное вслух не прозвучало и шепотом. Кажется, горло теперь точно лечить.

Кобыла увидела их, пошла навстречу, низко пригибая к земле голову, но вот почуяла плащ — вернее, печать на нём, — и встала как вкопанная. Жалобное ржание вспугнуло птиц — успело налететь вороньё.

— Стой на месте, дура! — предупредил Альмандин.

Заслышав не хозяйский, но знакомый голос, Белка дёрнулась вперёд и снова встала. Бедная — позади страшный холодный лес с волками, справа выжженная деревня, впереди хозяева и нечто жуткое, о чём инстинкт твердит 'беги!' а она посередине, ни туда, ни сюда. Одна-одинёшенька.

Альмандин промолчал на этот раз.

Кобыла стояла на месте, подёргивая головой и шевеля ушами, снег продолжал сереть, а тени густеть. Опал не на шутку замёрзла, хотелось есть и много сильнее — пить, ближайшие кусты с каждым часом обретали поистине магическую притягательность. Но надо ждать.

Ждать.

Они появились уже засветло, Змей шёл первым, широкими яростными шагами, в крови едва не весь, одежда клоками, но меч в руке сияет. Мастер плетётся, заметно хромая, следом, а позади уныло вышагивает Гонта как-то нашедшая хозяина. Повод волочится по земле, кобыла идёт сама.

Белка шарахнулась от Змея, но Мастера признала, подошла, огибая страшное препятствие, благо оно замерло, не шевелясь, и смотрит в небо. Глаза единственные остались светлым пятном, не расчерченным тьмой этой ночи.

— Мы их нашли, — по-прежнему пялясь ввысь, будто откровение там увидел, тускло сообщил Змей. — И сожгли.

Сказал, коротко вдохнул и рухнул где стоял, как подрубленный. Опал вскочила на плаще, Альмандин только успел обхватить её за ноги, чтобы не выскочила.

— Мастер!

— Жив он. Выложился. — Махнул Мастер рукой. Приковылял, наклонился что-то смахнуть с волчьего меха и невидимая стена исчезла будто не было. Опал подскочила к Змею и облегчённо выдохнула: и впрямь живой. И хмурый и грязный, а крови-то сколько... — Две лошади на четверых маловато будет. Альмандин посвисти, может остальные придут.

— А волки не придут?

— Пусть попробуют.

Пропажа отыскалась к вечеру, когда измотанные полуденники и лошади тащились прочь от могилы и воронов. Мастер и Опал верхом, очнувшийся после почти часа беспамятства Змей предпочёл идти, держась за стремя. Он и Мастер долго пытались стереть кровь снегом, кое-где это даже удалось, но с одеждой можно попрощаться, а теплой смены в седле не потаскаешь. Пять дней до заставы теперь растянутся минимум вдвое...

Рина выскочила на них сама, окровавленная подобно хозяину — бедолагу успели потрепать хищники и, судя по грязным копытам, она кое-как отбилась. Если волки были те самые, вряд ли они очень усердствовали на сытое брюхо...