— Ты, защищая Европу — то есть и эту вонючую Францию — от жидобольшевиков мало не лишился ноги. А эти паскуды сидят в нашем тылу в полной безопасности, получают от нас харчи полной меркой и паршиво работают! И недовольны! Они, видишь ли, недовольны! Ты думаешь только мой экипаж гробанулся? Как бы не так!
— Сами они рвались воевать с русскими. Это я точно знаю, младший брат там был и своими глазами видел, сколько добровольцев явилось, когда объявили набор во Французский легион. Толпами шли! Сами и с охотой! И очень огорчались, когда их не брали! — заметил мудрый старикан.
— Что-то не видал я их в окопах — огрызнулся летчик, не любивший французов.
— Много ты бывал в окопах — хохотнул сапер.
— Ладно цепляться к словам. Куда делись добровольцы? — повернулся к старику.
— Фюрер запретил принимать тех, кто раньше служил во французской армии. Только тех, кто не служил. А таких среди добровольцев оказалось совсем немного, там в основном были офицеры и солдаты из Арме де Франс. Они очень хотели воевать с русскими. Это — точно.
— Да, фюрер мудр и не позволяет вручать оружие всяким дегенератам. Оружие только для настоящих мужчин! А этих обезьян лучше бы по концлагерям распределить, больше пользы было бы — уверенно заявил покалеченный летчик.
— И что толку? Ведь так они работают и приносят нам пользу, а в концлагерях только будут зря жрать похлебку — ляпнул наивный молокосос.
— Дурень! Тот, кто придумал наши концлагеря — безусловно гений. Светлая голова! Это тупые англичане зря кормили буров. А если уж точно говорить — и не кормили, буры дохли как мухи без особой пользы, как и американцы в этом их Андерсонвилле. Но это дурные концлагеря, сделанные англо-саксами. Наши — золотое дно! — уверенно заявил летчик.
— Да прямо! Толку — то с евреев в лагерях. Да с гомосеков. И коммунистов. Эту сволочь не перевоспитаешь, хорошо, что плесень отделена от здорового организма, но с золотым дном ты перехватил через край — возразил Поппендик, удивившись странному короткому взгляду старика.
— Считай сам, чумазый. Первое — у каждого заключенного в лагерь конфискуется все имущество. А это разное имущество — с русского дикаря ботинки да шинель, а сколько всего у еврея — банкира? А?
— Ну, банкиры, да...
— Это первая выгода. Вторая — в лагере можно легко убедить заключенного работать на Рейх. Вы ведь наверное не знаете, что все наши предприятия работают с концлагерями?
— Так уж и все? — усомнился Поппендик.
— Ладно, не все. Я про все — не знаю. Но все автопредприятия, все моторостроители, все, кто копает уголь и руду, вся тяжелая работа — это все концлагеря. А бабы в лагерях — выполняют что бабье — шьют, например. Вот к примеру, кому — нибудь из вас солдатские ботинки последних годов выпуска набивали мозоли?
— Мне набивали. У меня очень нежная кожа на ступнях — пожаловался сапер, что было странно слышать от крепкого и жесткого мужика.
— А остальным? То-то! Кожа за последнее время идет на ботинки более жесткая и я точно знаю, что новехонькие специально разнашивают команды из лагерей, все мозоли — им. Так что работа там самая разная, на любой вкус, все не перечислишь! И тут — третья выгода. Кормить и содержать этих работяг очень дешево. Это — золотое дно. Те же негры на плантациях, только белые и обходятся еще дешевле. Ведь негра жалко, если сдохнет, ты ж его покупал за деньги! А это дерьмо достается военными успехами. Мы — как легионы Древнего и великого Рима, мы куем богатство Рейха своими мечами! В Риме рабов была треть от населения — и у нас так будет, и мы можем еще долго позволить себе не заботиться о здоровье рабов, пусть дохнут, удобряя собой нашу землю, капуста будет вкуснее! Одних русских хватит надолго, а там пойдут всякие другие. Потому чем быстрее мы поймем, что от лягушатников больше пользы в лагере — тем лучше — загремел фанфарами в голосе раскрасневшийся рассказчик.
— Ты много болтаешь — намекающе сказал старик.
Летчик поперхнулся, остывающе поглядел на сопалатников.
— Богатство не любит шума. А ты — шумишь как пустая бочка по булыжнику.
— Но тут только арийцы и воины...
— Это так, но не болтай впредь. Не надо.
Болтун побледнел. Понял, что увлекся чересчур. На его счастье дверь открылась, обход начался.
Поппендик оказался одним из тех, кого направили на выписку. Да, свищ не закрывается, но оказывается и не стоит его закрывать, отделяемое должно отделяться а так процесс стабилизировался и на тыловом пайке выздороветь будет проблематично, нужны в большем количестве и белки и жиры и, соответственно, углеводы. Как военнослужащий, находящийся в Армии Резерва, оберфельдфебель пойдет учить новобранцев, в танк он залезет и с такой ногой.
С тем и простились. Хромой оберфельдфебель с новехоньким Железным Крестом Второй степени, серебряным знаком за ранение и штурмовым знаком был выставлен из пропахшего лизолом, пердежом и кислой капустой тылового госпиталя.
Хи — ви (нем. Hilfswilliger, желающий помочь) Лоханкин, водитель грузовика снабжения службы тыла немецкой танковой дивизии.
Разумеется, он был не виноват! Виновата была погода, темнота, скользкая гололедная узкая дорога, лысые покрышки старой машины, крутой поворот и рулевое управление с недопустимым люфтом! Не он!
Но взбешенный немец, буквально скрежетавший зубами, явно не хотел понимать этой простой вещи. Лоханкин обмер, увидев, как старший ефрейтор выхватил из пошарпанной старой кобуры такой же заслуженный пистолет. Брызги яростной слюны теплыми каплями попадали на лицо интеллигента, а что орал немец, даже и слушать не хотелось — как успел заметить разочаровавшийся в немецком языке водитель, ругательства у немцев были хоть и сложносочиненными и длинными, но весьма примитивными и даже сейчас перед лицом смертельной угрозы (а не далее, как позавчера этот самый тип с двумя тусклыми шевронами уголком на рукаве маскировочной грязно — белой куртки пристрелил как собаку одного из хиви, влепив ему вот из этого самого потертого пистолета три пули в живот) Лоханкин отмечал, что лингвистически и стилистически этот европеец мог бы придумать и что либо более литературное, чем "деревянноголовая задница с ушами, сношающая собачье дерьмо".
Секунды шли за секундами, фонтан брани не иссяк, но явно немец остывал, хотя и размахивал пистолетом. Потом он пихнул оружие обратно в кобуру, с сожалением дал Лоханкину по морде, больно, но не сильно, и кинулся собирать остальных водителей для того, чтобы совместно выдернуть свалившуюся в кювет машину.
Даже не надо быть интеллигентом и светлым умом, чтобы понять простую вещь: спасла арифметика. Сейчас на 7 грузовиков было 7 водителей, включая самого ефрейтора, шедшего головным автомобилем. Собрали все, что можно, потому что была какая-то очень нехорошая суета и на ночь глядя пришлось вместо положенного отдыха спешно грузить в кузова тяжеленные булькающие канистры под завязку, а потом гнать максимально быстро в какую-то дурацкую Лысьянку.
"Этого придурка" ефрейтор поставил в середину колонны, потому как резонно опасался, что идиот потеряется, если будет плестись в хвосте. И вот — не срулил.
Лоханкину никогда не доверяли возить бензин и боеприпасы, но тут так сложилось, что в наличие на ходу исправными оказалось всего семь машин, причем две из них забрали даже с кухни, что тоже было непонятно, немцы строго следили, чтобы харчи и топливо не пересекались. Водителей лишних, как на грех, тоже не нашлось, последнее время танковая дивизия вела тяжелые бои и тыловиков загребали все время туда — на передовую. Да еще обстрелы и бомбежки! И так быстро ночью и зимой он еще не ездил. Потому он был не виноват!
Теперь его грузовичок плотно встрял в снежный занос, завалившись тупой мордочкой в придорожную канаву. Немец быстро организовал команду спасения, машину Лоханкина выдернули снова на дорогу, водитель получил еще раз по морде и порцию ругани, но, видно было, что арифметика сковывает немца по рукам и ногам и не дает претворить немедля в жизнь искренние и сокровенные желания. Торопился немец, словно на поезд опаздывал. Оскальзываясь подкованными сапогами на льду, ефрейтор припустил к своей машине, вытаскивавшие грузовичок хи-ви выразили в звуке свое мнение о Лоханкине и тоже припустили к своим агрегатам, а интеллигент немного замешкался и удивился.
Ветер, холодный и сильный толкал в спину, пробирая до костей через шинелку, потому грязно — серый ком впереди возник словно бы беззвучно, потом только залязгали гусеницы и донесся рев мотора. Было темно, но все же не глаз коли, белый снег вокруг позволял видеть все более — менее отчетливо.
Неряшливый ком, который оказался танком, стал рассыпаться, с него посыпались комки поменьше, а ефрейтор, который побежал к загородившим дорогу, вдруг резко остановился и бросился в сторону, где метрах в тридцати от дороги росли кусты, заячьим длинным прыжком перелетел через кювет...
Стрекотнуло коротко и немец лег с разбегу в снег, словно в воду нырнул. Лоханкин ничего не понял, хлопал глазами и ждал, когда танк освободит дорогу для проезда. И опять ничего не понял, увидев рядом с собой злые глаза и оскаленные зубы под шапкой — ушанкой.
— Хенде хох!
— Но позвольте, ихь и так уже...
Тут водитель сообразил, что стоящий перед ним одет в грубый полушубок и валенки, а автомат у него какой-то странный с колобахой нелепого круглого диска. Нет, так-то и немцы с удовольствием носили валенки и тулупы, кому повезло их достать, но вот звездочка на ушанке сбивала с толку. Да это же русские!
Хотя морда у стоящего рядом была совершенно азиатская, но Лоханкин уже многому научился у хозяев. Себя он уже считал чуточку европейцем, уже не совсем русским, как бы уже излечивающимся от этой хвори.
— Ах ты, да ты сука из этих! — рыкнул зло азиат.
— Товарищ, я счастлив освобождению! Я так страдал! Меня заставили! — возопил истинную правду Лоханкин. В эту секунду он и сам в это верил.
— Сержант! Тут эта — холуй немецкий! — крикнул, кося назад глазом раскосый.
Подбежавший, грузный, квадратный, сипло спросил:
— Что в машине?
— Бензин! — четко и наконец-то по-военному браво вякнул Лоханкин.
— Пристрелить? — с надеждой спросил азиат.
— Я те пристрелю! — обрезал его квадратный, который и так-то был кряжистым и крепким, а валенки с полушубком делали его еще более квадратичным.
Стало вокруг как-то очень людно. Как-то так вышло, что именно у машинки интеллигента собрался весь штабной состав — худенький сопляк в танкистском шлеме и этот квадратный сержант.
— Семь грузовиков, все с бензином, шли на Лысянку. Одного фрица пристрелили, остальные предатели из бывших наших. Старших на машинах нет, поистрепались фрицы, только водилы — отрапортовал сержант, дыша паром, словно паровоз. Жаркая, видать, натура.
— Вооружены?
— Только старший колонны — и сержант показал знакомый уже пошарпанный пистолет.
— Собери их в одном месте в кучу. Или нет. В кабины их, но под присмотр, заодно и наши ребята погреются. И никаких эксцессов.
— А по морде?
— Вопрос не уместный, Иваныч. Не маленький же вроде, а? Семь машин, значит, с бензином? Я с ротным свяжусь, а этих под присмотр. И не морозь их зря, мне они в рабочем состоянии нужны.
— Есть, товарищ лейтенант! — козырнул сержант. И распорядился, после чего эти в полушубках все же деловито дали по морде каждому водителю, не исключая и интеллигента, как только сопляк убежал к танку. Велели — по машинам.
К каждому подсадили в кабину по одному в полушубке, приказали моторы не глушить, отчего в кабинах стало тепло. С азиатом, который достался Лоханкину, поговорить не удалось, тот сразу посоветовал заткнуться и не отсвечивать. Но то, что не пристрелили сразу — радовало и внушало надежды. Арифметика, спасительная арифметика, снова помогала мыслителю о судьбах человечества! Некого за руль посадить, вот в чем дело, а грузовик с бензином — хорошая добыча и полезный трофей. Иначе запалили бы всю колонну сразу.
Но когда азиат вылез на мороз, а вместо него в тепло влез тот самый квадратичный сержант, интеллигент все же попробовал объяснить этому хаму, что он специально завалил машину в канаву, чтобы навредить проклятым гитлеровцам. Увы, кроме ироничного взгляда и ядовитой тирады, до удивления напомнившей речи покойного старшего ефрейтора, более ничего страстная речь Лоханкина не вызвала. Разве что русский хам в отличие от хама европейского назвал водителя не "деревянноголовой задницей с ушами", а "не имеющим головного мозга женским половым органом с плохо приделанными к нему верхними конечностями". Справедливости ради надо бы отметить, что речь сержанта была более богатой на эпитеты и обороты, но Лоханкин в тот момент этого отметить не смог — вколоченное с детства убеждение в том, что европейцы все делают лучше никуда так и не делось и, даже размышляя о хамах, интеллигент по -прежнему считал, что немецкие хамы — они все же куда цивилизованнее и культурнее отечественных.
Сидели долго — часа три. Даже и вздремнуть удалось. Проснулся от тычка в бок. Опять этот злой азиат, вот ведь прицепился!
— Поехали, кутак баш! Давай, давай!
Танк на дороге разворачивался в серенькой мгле хмурого утра, теперь он был не такой бесформенный, благо весь его десант теперь комфортабельно сидел по кабинам.
— Свалишься с дороги — аллахом клянусь — зарежу как барана — певуче заявил мило улыбающийся азиат. Почему-то Лоханкин ему поверил. Вот кому другому — нет, а этому дикому человеку — как-то сразу же. Точно — зарежет. И водитель, моментально вспотев, вел дальше крайне аккуратно. Впрочем, головной танк несся не так быстро, как ночью гнал покойный ефрейтор. Оказалось, что стояли совсем близко от этой самой Лысянки. Танк свернул в сторону, там где за хатами торчали голые деревья, грузовики бодро вкатились в деревню.
На самом въезде походной колонной стояло несколько немецких танков, их Лоханкин не рассмотрел как следует, потому как идущий впереди грузовик сбавил ход и перевалился по-утиному, переезжая через какое-то черное бревно, тоже пришлось тормозить, а когда переехал — сообразил, что это немец в комбинезоне валяется поперек проезда. Но ужасаться было некогда, сидевший рядом дикарь пугал куда сильнее. Мужик на перекрестке отмахнул флажками, пришлось поворачивать влево, еще немецкие танки стоят, что-то много их тут.
Дальше пришлось быстро таскать канистры с машины к одному из немецких танков, где уже хозяйничали русские. Лоханкин потел от страха и старался изо всех сил, потому как здесь арифметика уже не была защитой, груз доехал.
Только когда последняя канистра отбулькала весь бензин в чрево германской бронированной машины, Лоханкина погнали обратно в автомобиль. Порожняком отправились вон из деревни, по дороге увидел стоящие в снегу битые здоровенные танки, один еще дымился, но опять же — дела до этого водителю не было, собственная судьба куда больше беспокоила. И она была более, чем туманна, хорошо еще, что в кабине теперь сидел не дикий азиат, а вполне себе рязанский Ванька, нянчивший раненую руку.
