Зенитчик

На новом месте мы обстраиваемся всерьез и надолго. Батарею вывели на южную окраину города, огневая позиция находится в двух километрах от железнодорожного узла, который мы должны прикрывать. Заодно прикрываем и железнодорожный мост через речку Свень. Немцы днем пока не летают, только ночью, да и то не каждую. Рядом с нами разворачивается прожекторная установка из Витебского батальона. А вчера в полк прибыли остатки отдельного артиллерийского дивизиона из армии, оборонявшей Могилев, этот город наши оставили три дня назад. Хрясь, ш-ш-ших, хрясь, ш-ш-ших.

Вся тяга батареи это СТЗ Петровича. Он по одной таскает на позиции пушки, привозит приборы управления огнем и снаряды. Едва успели отгоризонтировать орудие на позиции, как к нам подъезжает трактор со снарядами.

— Принимай боезапас.

— Петрович, лучше бы ты пожрать привез, — приветствую я приятеля.

Между тем, тракторист подходит к пушке и решительно начинает восстанавливать свои художества. Чмыря попытался что-то вякнуть, но Петрович пообещал ему вылить краску на бестолковую голову, если еще раз что-нибудь вякнет под руку. Поясняю расчету значение звездочек на стволе. Расчет одобрительно гудит, и мы начинаем разгружать снаряды.

— Заградительным!

— Заградительным! — дублирует команду Чмыря.

— Азимут пятнадцать десять!

— Азимут пятнадцать десять! — вопит наш командир.

Я кручу маховик горизонтальной наводки.

— Взрыватель девяносто четыре!

Чмыря старательно повторяет команду, но я бросаю установщику.

— На два меньше.

Номер нашего орудия — четыре, наш снаряд должен взорваться в самой нижней точке зоны заградительного огня, поэтому и взрыватель устанавливается на два меньше скомандованного комбатом.

— Угол возвышения семь десять!

— Угол возвышения семь десять! — опять включается наш ретранслятор.

На этот раз свой маховик вращает Паша.

— Шесть семьдесят, — напоминаю я ему.

— Помню, — откликается четвертый номер.

— Шкала три!

— Шкала три!

Уж лучше бы промолчал, я поворачиваю маховик на два оборота вправо. Лязгает затвор.

— Готово! — четырехкратным эхом проносится по батарее.

— Огонь! — командует Костромитин.

— Огонь! — дублируют команду сержанты.

Г-г-г-гах! Глушит расчеты батарейный залп.

— Откат нормальный, — докладывает третий номер.

Лязг затвора.

— Готово!

Я без Чмыреного напоминания поворачиваю маховик на один оборот влево.

— Огонь!

Так и есть, опять забыл указать поправку, придурок. Вот так и стреляем. Батарея дает пять залпов и переносит огонь в следующую зону. Палим даже не в белый свет, а в черную ночь. Где-то над нами гудят немецкие бомбардировщики, но мы, оглохшие от выстрелов, их не слышим. И не видим. Шарящие по небу лучи прожекторов, иногда захватывают крестик немецкого самолета, но пока специально выделенная батарея переносит огонь на подсвеченную цель, она успевает выскользнуть из луча в спасительную тьму. На моей памяти всего пару раз удавалось обстрелять попавшийся прожектористам самолет, но оба раза безрезультатно. Начальство утверждает, что мы кого-то все-таки сбили, но я в это не верю. Это они нам говорят для поддержания боевого духа.

Каждую ночь батарея дает тридцать — пятьдесят залпов, но немецкие бомбардировщики все равно прорываются к станции и подвешивают над ней "люстры". По этим "люстрам" яростно лупит МЗА. В отличие от нас, они попадают чаще и успевают погасить, по крайней мере, часть подсветки. Потом из темноты на станцию сыпятся бомбы. К счастью самой станции достается немного, гораздо больше приходится на жилые кварталы вокруг. Станция забита войсками, эшелоны прибывают и днем и ночью, поэтому даже несколько бомб, упавших на ее территорию, приводят к серьезным жертвам. А мы палим, палим, почти каждую ночь палим, но все без толку.

В верхах произошли перемены. Теперь мы запасной зенитный артиллерийский полк Брянского фронта. Нашу батарею, которую изначально планировали включить в один из отдельных дивизионов армейского подчинения, оставляют в системе ПВО железнодорожного узла Брянска. Мы понемногу обживаемся на новом месте. Вырыли в твердом суглинке землянки, соорудили в них нары. Воду берем из колонки городского водопровода, три раза в день из полка приезжает полевая кухня, да трактор Петровича привозит снаряды, пополняя израсходованный за ночь боекомплект. Раз в неделю — баня. Словом, служить можно, если бы не ночной образ жизни. Казалось бы, жизнь пошла по накатанной колее, но тут я вляпался в дерьмо, в прямом и переносном смысле.

Для нужд красноармейцев, в полусотне метров от огневой позиции был построен освежитель типа "сортир". Пользовались им все, а раз это сооружение было общим, то за него никто конкретно не отвечал, ну и загадили, естественно. Когда старшина Пилипец, продолжавший обитать в расположении полка, где у него была батарейная каптерка, прибыл в расположение батареи и решил "освежиться", то возмущению его от состояния места общего пользования не было предела. Первым, кто подвернулся под его горячую руку, оказался наш Чмыря. Уяснив причину начальственного гнева, он тут же мобилизовал на ее устранение самого образованного номера расчета, то есть меня.

Задача оказалась не самой простой. Продукты жизнедеятельности командирских и красноармейских организмов успели засохнуть до каменной твердости. Я попробовал пустить в ход лопату, но в тесной будке орудовать ей практически невозможно. Тогда на помощь пришло инженерное мышление. Я сбил с топорища наш орудийный топор, привязал его к короткой палке и начал орудовать им, приговаривая.

— Зенитчики хреновы, по самолетам палят, а в очко с двадцати сантиметров попасть не могут.

Дело пошло, и конец был невероятно близок, но тут топор сорвался с палки и, булькнув, исчез в глубине наполненной фекалиями ямы. Приплыли. Все варианты достать его, я отмел как неосуществимые и понадеялся, что Чмыря о топоре вспомнит нескоро. Зря надеялся. Как только я появился в землянке, на меня набросился Чмыря.

— Где топор?

— Утонул.

— Как утонул?

— Обыкновенно, как все топоры тонут, бульк, и все.

— Так ты его в говне утопил?

— Ну да.

— Доставай!

— Как? Нырять мне за ним что ли?

— Ныряй! Ныряй, я тебе приказываю, ныряй!

— Да пошел ты! — я тоже перехожу на повышенный тон.

— Так ты отказываешься выполнить приказ младшего командира?

— Я отказываюсь выполнить твой дурацкий приказ.

Тут на мое счастье пожаловало батарейное начальство, привлеченное Чмыриными воплями. Выслушав его жалобы на мое неподчинение, Костромитин вынес вердикт.

— Сам дурак, и приказ твой дурацкий. Я его отменяю. Все, закрыли эту тему.

Я тоже на это понадеялся, как оказалось зря. Через день за мной пришли. Уже через час я оказался перед полковым особистом со знаками различия старшего политрука. Тот начал с того, что отобрал у меня ремень. Потом придвинул бланк протокола допроса и начал задавать стандартные вопросы. Фамилия, имя, отчество? Год и место рождения? Гражданство? Партийность? Происхождение? Закончив с преамбулой, переходит к сути дела.

— Сержантом Гмырей написан рапорт о том, что двадцать третьего августа сего года Вы отказались выполнить приказ своего непосредственного командира...

— Нырнуть в дерьмо, — продолжаю я, — а сам приказ был отменен командиром батареи.

— Молча-ать! — политрук грохает кулаком по столу. — С Костромитиным мы еще разберемся, а ты за свои дела ответишь!

Да-а, тяжелый случай. Вспышка гнева была явно наигранной, но вот упоминание фамилии комбата мне резко не понравилось. Судя по всему, он не просто меня посадить решил, ему нужно дело, точнее дело за номером таким-то. И одного красноармейца для этого мало, ему еще надо и покрывающего преступника комбата прицепом пустить. Сейчас из меня признание выбьет и начнет выдавливать показания на комбата, сволочь. Между тем особист продолжает спокойным голосом, типа уже смирил свой гнев праведный.

— В деле имеются свидетельские показания номеров расчета, подтверждающие рапорт сержанта Гмыри.

А вот это уже интересно, ни вчера, ни сегодня никто из расчета с позиции батареи не уходил. Значит, нажать на кого-либо особист не мог. Выходит, или кто-то по велению сердца меня сдал, или он меня на понт берет.

— И так, Вы признаетесь в неисполнении приказа своего непосредственного командира?

Внезапно я успокаиваюсь, и мне становится даже смешно. Этот старший политрук мне представляется навозным жуком, копошащемся в том дерьме, куда я отказался нырять. А он от этого, даже удовольствие испытывает, просто упивается своей властью и могуществом. Вот и сейчас, может просто меня отпустить, а может дело расстрельное состряпать. Тоже мне, повелитель людских судеб, козел.

— Да признаюсь, не выполнил приказ.

Особист удивлен, он приготовился меня ломать, грозить, уговаривать, а вдруг раз, и признался. Спохватившись, хватается за ручку и начинает интенсивно писать в протоколе.

— Есть только одно обстоятельство, — продолжаю я тихим голосом.

— Какое? — политрук даже не отрывается от своей писанины.

— Я еще присягу не принял.

— Ну и что? — и тут же подпрыгивает. — То есть, как это не принял?

Начинает лихорадочно рыться в своих бумажках, но нужной не находит. Я его понимаю, все усилия напрасно потрачены, дело на глазах разваливается. Впивается в меня горящим взглядом, я держу морду ящиком.

— Ты, почему до сих пор присягу не принял?

— Не ко мне вопрос, этим начальство должно заниматься.

Политрук сгребает все бумаги в папку.

— Петров!

В дверь кабинета вваливается красноармеец с винтовкой, почти не уступающий мне габаритами. И почему такие мордатые вечно при штабе ошиваются, а тяжеленные ящики со снарядами приходится носить почти доходягам.

— Охраняй арестованного!

И пулей вылетает в коридор. Ждать пришлось долго, почти два часа. Как только особист нарисовался на пороге, я сразу понял — не срослось. Политрук плюхается за свой стол и швыряет мне ремень.

— Свободен.

Очень хочется хлопнуть дверью, но я аккуратно закрываю ее за собой. В коридоре меня уже ждут Костромитин с Лившицем. Они и рассказывают мне, что произошло, когда я сидел в кабинете. Оказывается, они примчались в штаб полка буквально через несколько минут, после того, как сюда доставили меня. К особисту их не пустили, тогда они пошли к командиру полка, а через десять минут в кабинет влетел особист. Он долго вопил, брызгал слюной, но сделать ничего не смог. В конце концов, все увязли в юридических вопросах. Но комбат и политрук, подкрепленные авторитетом командира полка, твердо стояли на своем: гражданин, не принявший присягу, военнослужащим не является. И, следовательно, воинского преступления совершить не может. Особист потребовал наказания комбата за неприведение к присяге, и с этим пришлось согласиться. Костромитину влепили выговор.

— Ну, что? Пора возвращаться в батарею, — предложил лейтенант.

— Нам — пора, а товарищу политруку надо бы задержаться.

— Зачем? — удивился Лившиц.

— А затем, что особист нам это дело просто так не спустит.

— Не спустит, — согласился Костромитин, — и что ты предлагаешь?

— Самая лучшая защита это нападение. Красный командир приказывает красноармейцу нырнуть в дерьмо, да еще и в такое тяжелое время, когда наша страна истекает кровью под натиском фашистов. Чуете, чем пахнет?

— Чем? — не понимает Лившиц.

— Политикой! Ведь какие аналогии просматриваются. И так сидим по самые уши, а тут еще сержант Гмыря красноармейцев в дерьмо макает. Особист же, вместо того, чтобы одернуть мерзавца, красноармейцу дело шьет. Карьерист, понимаешь, не улавливает политического момента. Поэтому, товарищ политрук, идите к комиссару полка, тем более, что он еще не в курсе, и пишите, пишите рапорт на обоих, и на Гмырю и на особиста.

— Думаешь, рапорту дадут ход? — сомневается комбат.

— Конечно, нет. Ссориться с органами полковое начальство не будет, но особист в полку шустрый, поручиться готов он на них уже материальчик собирает. И они это знают, только ответить им пока нечем, а твой рапорт особиста бьет ниже пояса. Непонимание текущего политического момента, в данном случае, хуже преступления.

— Правильно, — соглашается Костромитин, — иди к комиссару и пиши.

— Да, неудобно как-то, — сомневается политрук.

— Неудобно во время боевой тревоги штаны через голову одевать, — влезаю я.

— Надо, Сема, надо, — Костромитин подталкивает политрука в направлении комиссарского кабинета. — Да, и требуй Чмырину голову по комсомольской линии. Остальная агентура увидит, как он их сдает и впредь осторожнее будет.

Молодец лейтенант быстро все понял, и про комсомольскую линию здорово придумал, мне этот момент даже в голову не пришел.

Эффект растянутого времени я наблюдал, когда появился в землянке. Чмыри не было, но все остальные замерли с открытыми ртами, похоже, не ждали. Я прошел мимо этих манекенов, взял из пирамиды свою СВТ, тут же примкнул полный магазин и вышел обратно. Весь расчет высыпал вслед за мной, решили, что я пошел убивать стукача. Ошиблись, я пошел к комбату.

— Товарищ лейтенант, разрешите пристрелять личное оружие!

— Разрешаю. Десять штук тебе хватит? Возьмешь у старшины.

— Так точно!

— Только без глупостей, — понижает голос Костромитин.

— Есть без глупостей, — также негромко отвечаю я.

До завтра я ждать не намерен. В качестве мишени использую широкую доску, а в качестве пулеуловителя — железнодорожную насыпь. Отмеряю сто метров и делаю пять выстрелов. Отдача, почти не чувствуется, я ожидал большего. Автоматика работает очень мягко, даже успеваешь ощутить крайние положения отката-наката. Теперь понятно, почему у нее были проблемы со стрельбой в зимнее время — нет запаса энергии затвора. Результат стрельбы обрадовал, все дырки можно закрыть чайным блюдцем, разброс равномерный. То есть всю работу по пристрелке прежний хозяин сделал за меня, а я даже не мог похоронить его. Повторяю серию, результат даже чуть лучше. Возвращаюсь в землянку и чищу оружие. Чмыря рискнул появиться только на вечернем построении, где много народа и в строй встают без оружия. На следующий день я принимаю присягу и становлюсь полноправным красноармейцем, и полнообязанным тоже. Теперь я везде хожу с винтовкой, даже в злополучный туалет. Вся батарея уверена, что я проверил работу капризной самозарядки и теперь только жду подходящего момента. Время от времени я бросаю на Чмырю плотоядные взгляды, как бы прикидывая куда лучше вогнать пулю. Сержант из последних сил храбрится, даже пробует носить с собой свою винтовку. Но его трехлинейка всего на тридцать сантиметров короче его самого. Когда она висит у Чмыри на плече, то почти задевает прикладом землю.

Возмездие настигло Чмырю с другой стороны. Через два дня комсомольское собрание батареи рассмотрело личное дело сержанта Гмыри и единогласно исключило его из рядов ВЛКСМ. А на следующий день в батарее был зачитан приказ о разжаловании Гмыри. Костромитин лично выдрал сержантские треугольники из его петлиц. В тот же день страдалец исчез из батареи. Даже не представляю, куда смогли спихнуть это чудо. В тот же вечер ко мне подошел Костромитин, не вызвал к себе, а сам пришел!