Птица над городом

Есть только одна вещь, которая может отвлечь меня от компьютера. Нет, не телевизор, куда ему. И даже не видео с последним модным фильмом — мой любимый форум все равно интереснее, не говоря о блогах. А вот иллюминатор автоматической стиральной машины, за которым кружатся в бешеной пляске мои с Машкой вещички, — это да! Машина живет у меня уже больше года, но я все никак не привыкну к этому празднику.

Мужчине не понять. Дочке богатых родителей не понять тем более. Только мы, те, кто ворочали красными руками с набухшими жилами десятилитровый таз, изобретали хитроумные схемы развешивания мокрого белья, чтобы не капало на пол и быстро сохло, мазали йодом стертые суставы на указательных пальцах и потихоньку плакали, когда видели, что у мужа опять кончились рубашки, а у ребенка колготки, — только мы знаем, что такое блаженство. Сесть на кухне с чашечкой кофе и созерцать Большого Белого Друга за работой. Покой и воля; неземное злорадство; чувство глубокого удовлетворения — все это слабые, неточные слова, не выражающие сущности дао. Эзотерический опыт не поддается пересказу, попробуйте сами — тогда узнаете. Так-то.

...Медитациям моим помешало пение мобильника. Наталка.

— Галочка, привет. Ты где сейчас, можешь говорить?

— Могу, я дома. Случилось что?

Голос у Натальи был такой, что мое сердце тревожно стукнуло. Обычно в ее телефонном голосе слышна улыбка, положенная капля теплоты для собеседника, как у всех начальников, достаточно умных, чтобы не приказывать. Теперь улыбки не было, зато хрипотца слышалось отчетливее: как будто вместо трех сигарет с утра высмолила полпачки.

— Да нет, пока не случилось. То есть... Галочка, у меня к тебе личная просьба. Ты могла бы сейчас прилететь?

Ага, как же, 'не случилось'!

— Что стряслось-то?

— Не телефонный разговор, Галь.

Здрасьте! Паранойей на тему 'молчи, тебя слушает враг' Наталка отродясь не страдала. Или ей так важно, чтобы я приехала? Но тогда...

— С Машкой что-то?! — Сердце стукнуло, кофе на языке стал горьким.

— Господи, Галка, да нет, извини, напугала тебя! С Машкой все в порядке. Просто твой любимый человек сюрприз нам всем устроил.

— Кто? Какой сюрприз?

Перед моим внутренним взором встала дикая картина: Летчик Ли на одном колене с букетом цветов перед Наталкиным креслом.

— Ну кто у тебя самый любимый человек? — В голосе начальства наконец-то послышалось знакомое ехидство.

— Ламберт, что ли?

— Ну так.

— И что он сделал?

Трубка вздохнула: говорят же тебе, не телефонный разговор.

— Галь... это долго объяснять. Прилетишь?

Долго, да неужели? Дольше, чем мне лететь до школы?

— Сейчас буду.

— Давай, дорогая, жду тебя. Форточку открыла.

...Нет, что с Машкой все в порядке — это хорошо. И что Ламберт где-то накосячил — тоже неплохо (ага, говорила же я вам!). Но что такого мог вытворить этот бывший спецназ, что Наталке срочно понадобилась я? Или хочет меня бескорыстно порадовать, поделиться увлекательной историей про 'моего любимого человека'? Ох, слабо верится...

Наталья и выглядела неважно. Бледнее обычного, вокруг рта морщинки, даже черно-белые кудри у щек заметно поникли. Я спланировала на ковер (столы скользкие, того и гляди, проедешь вперед с разгону и свалишься), обернулась и выдала начальству подхалимский полупоклон.

— Привет, Наталка. Я вся внимание.

На самом деле объяснение ситуации заняло несколько секунд.

— Паша в запой ушел, — сообщила госпожа директриса трагическим тоном. — Пятый день.

Я молча нащупала позади себя кресло, села и взялась за голову.

Запой. Пятый день. Оборотень с такими данными и такой биографией, как у Ламберта. В Москве...

— Елки-моталки, да у него еще и квартира в центре?!

— На Тверской, — обреченно подтвердила Наталья. — Внутри бульварного кольца. Папа-генерал оставил.

Выловила из пачки очередную сигарету и алчно затянулась, вобрав щеки. Я напомнила себе, что не курю, — хотя запах дыма в эту минуту показался приятным и соблазнительным.

— Ну и... как он? Что-нибудь уже?..

— Я звонила Виктории Олеговне, соседке его, — начала Наталка. Я не удивилась: у нее были не только телефоны всех сотрудников гимназии, но и телефоны их ближайших родичей, а за неимением таковых — соседей.

— Он в четверг не пришел, сказал, что заболел. В пятницу тоже не появился. Телефон отключен, мобильный заблокирован. Соседка сначала застеснялась, потом рассказала. Он дома, ночью свет в квартире. Выходил два раза, покупал водку и пищевой минимум — хлеб, консервы. Глаза, говорит, стеклянные, а волосы странные, будто штукатуркой присыпаны. А соседи снизу жалуются, что у него что-то — все время — падает.

— Ты и с соседями снизу переговорила? — машинально поинтересовалась я. Серые волосы — это хреново. Ну а коли что-то все время падает, похоже, делирии в полном расцвете...

— Нет, они Виктории Олеговне жаловались, — объяснила Наталка и глянула на меня в упор.

— Так. И чем я могу помочь? — Я постаралась, чтобы в моем голосе не прозвучало ни малейшего энтузиазма. Ну в самом деле, что может слабая женщина, она же мелкая птица из семейства врановых, против спецназовского вервольфа, или кто он там теперь?! Я уже догадывалась, куда ветер дует.

— Галь, — Наталка посмотрела на меня отчаянными глазами. — Ты, во-первых, разбираешься в этих делах куда как лучше меня — опыт был...

— Мой опыт, — я ехидно подчеркнула последнее слово, — кончился банальным некрасивым разводом. И в любом случае мой бывший и Ламберт — это разные весовые категории. Сама понимаешь.

— Галь, я не говорю, чтобы ты его повязала и обезвредила! Но... он же никого не впустит сам, ежику понятно. А замки там непростые, скрепкой не откроешь. Ну не ломать же ему дверь...

Вот теперь я поняла все. Не заводите, девушки, подруг. Одна подруга — и о таких понятиях, как 'тайна' и 'частная жизнь', смело можете забыть. Хотя с тех пор как я вошла в нашу добровольную народную дружину, о том, что у меня в левой ладони, все равно знает не только Наталья.

...Оборотни живут долго — 'практически вечно, если только их не убьют'. Ну, не вечно, это я завралась, но действительно долго. Бабушек у меня нет — одна была нормальным человеком, другая погибла в 38-м. А одна прабабушка с маминой стороны и сейчас есть. В Пермской области, на лесном хуторе в некотором отдалении от ближайшего села. Односельчане не подозревают ее в ведовстве и оборотничестве. Они знают наверняка.

Нас с сестрой впервые отправили к ней летом, когда мне было восемь. Папа сперва обратился к ней 'Мария Тимофеевна', его поправили: 'Марья'. Безгневно, но так, что больше он ни разу не оговорился.

Мне, маленькой горожанке, у бабушки Марьи не понравилось. Большой бревенчатый дом показался старым и страшным. Особенно тоскливо было без музыки, без вечернего бормотания телевизора — словно мы провалились в 'темное прошлое', в 'еще до революции', и всегда будем жить вот так, по старинке, по-старушечьи, и состаримся раньше, чем снова наступит современная веселая жизнь. А уж ночи, черные-пречерные, как подпол под домом, как глаз выколи — такой жуткой темноты в городе нет, там фонари и свет из окон, а тут еще кто-то кричит в лесу, а над ухом дышит некто маленький и невидимый, и бабушка на своей кровати, не просыпаясь, говорит что-то, а что — не разобрать...

Короче говоря, никакой тяги к истокам я не ощущала и не притворялась, что ощущаю, а ныла и канючила. Злилась и на родителей, которые, прилетая по выходным, занимались ерундой вроде купания и копания картошки, как будто это самые интересные на свете дела, и на трехлетнюю сестренку, за то, что она ничего не понимает, и на бабушку Марью, худую загорелую старуху. Разве старухи вообще-то бывают загорелые? Это же только молодые и дети загорают на пляжах! И бабушка она неправильная. (О том, какие бывают бабушки, я знала из детских книжек.) Не зовет меня ни Галочкой, ни даже Галкой, как мама, а Галиной, как взрослую. Не обнимает и не целует, не рассказывает сказок, не печет пирогов с ягодами, даже не хвалит, когда я сама застилаю постель!

День на четвертый, что ли, я надумала сама улететь в Москву, к дяде Коле, папиному брату. Обернулась, взлетела, поднялась повыше, увидела внизу исчерна-зеленый ельник от горизонта до горизонта, сунулась туда, где, по моим понятиям, была Москва, потеряла из виду дорогу, деревню и хутор, поняла, что лес не кончается, и в панике метнулась обратно. Деревня и хутор исчезли. Совсем перепугавшись, я заорала во все галочье горло... и тут же мне ответило вороновое 'крок... крок...', и черный силуэт с длинным хвостом скользнул подо мной откуда-то снизу, плавно описал вопросительный знак и полетел впереди, указывая дорогу.

— Заблудилась, городская птичка? Нешто можно так летать, пути не зная?

Когда мы сели во дворе и обернулись, это было первое, что сказала мне бабушка Марья. То ли я услышала в ее голосе что-то кроме строгости, то ли расхрабрилась с недавнего перепугу, но в ответ выложила все, что имела сказать: ничего я не заблудилась, а кричала просто так, и вообще я хочу в Москву, здесь плохо, скучно, ночью страшно, мало людей и нет машин и телевизора! И так себя пожалела, и так отчетливо осознала, что теперь мне точно влетит, что чуть не закапала слезами.

Марья Тимофеевна задумалась, склонив наш фамильный клюв и внимательно разглядывая угрюмого стриженого галчонка в майке со значком — олимпийским мишкой и гэдээровских джинсиках.

— Вот так и я в городе ревела, — серьезно заметила она. — Автомобили шумят, себя не слышно, идешь как глухая. Взлететь страшно, провода кругом...

— Чего ж тут страшного?! — возмутилась патриотка мегаполиса. — Надо между ними лететь, вот и все!

Складки на худых щеках обозначились резче — это бабушка Марья улыбнулась.

— Не горюй, Галина. Не навек, чай, из города уехала. Будешь теперь спать со свечкой. А пойдем-ка пока хлеб с простоквашей есть.

Теплый хлеб с холодной простоквашей на ужин вместо котлеты и всего прочего — вот это мне в хуторской жизни нравилось. И репка с огорода тоже: сладкая, маслянистая, вроде бы твердая, а вгрызаться легко... Я потом просила маму купить мне в магазине репу, но в городе, оказалось, ее не бывает.

С этого дня и до отъезда бабушка Марья начала со мной разговаривать. Не то чтобы по душам, а просто так. Это зяблик, а это — зарянка. Облака, как сейчас, — к холоду. В жару огород не поливают, листья сгорят. Лебеда пахнет вкусно, ее и есть можно, если больше нечего. Это дудник, а это — другое совсем: белоголовник, порезная трава. А вот сушеница, серая, мохнатенькая, она еще лучше кровь останавливает... Дети, даже упрямые и вздорные, вроде некоторых, быстро воспринимают новое. К концу родительского отпуска тишина и лесной шорох стали такими же внятными и добрыми ко мне, как дома — бормотание телевизора и шум проспекта за окном. Впрочем, врать не буду: я не просила, чтобы меня оставили у бабушки до конца каникул.

Так вот, за два дня до отъезда бабушка Марья окликнула меня:

— Галина, поди-ка сюда. Мать говорит, ты все время ключи от дома теряешь?

— Не все время, а только два раза, — буркнула я. Эта тема мне еще в Москве надоела. Ключи я, как и всякая самостоятельная первоклашка, носила на шее, но дома, когда уже можно было оборачиваться, зачем-то снимала. То есть не 'зачем-то', известно зачем. Глазами галки смотреть на ключи — длинный стальной от нижнего замка, ярко блестящий, как зеркальце, и плоский желтый от верхнего, почти золотой, с цветочком, вытисненным на головке, — было так зыкински! (В переводе на современный русский, суперски.) Они сразу становились в пятьдесят раз красивее, прямо сказочные ключики из 'Королевства кривых зеркал'. Подумаешь, уронила один комплект с крыши в водосточную трубу, где он и застрял, а другой спрятала на чужом чердаке и не нашла!..

— Хочешь, сделаем так, чтобы матушка больше не ругала за ключи? — спросила бабушка Марья.

— Ну, хочу, — неуверенно протянула я. Вообще-то мама и так уже за ключи не ругала, но мало ли, пригодится на будущее...

— Тогда пей.

Травяными чаями бабушка меня поила все время, я даже разбираться начала — мята, чабрец, зверобой... Но этот был какой-то особенный, шибал в нос, будто нашатырный спирт, хотя пах приятно. А может быть, дело было в той песенке, которую завела бабушка Марья:

Уж я золото

в коей руке былица?

Эти слова повторялись несколько раз, а других я не запомнила. Голос у бабушки был чистый, звучный, без старческой хрипотцы, пела она красиво и важно. В школе русские народные песни мне казались скучными, но теперь я слушала и слушала, и было так нужно узнать, какие слова будут дальше, что я не только без страха — даже без особого внимания смотрела, как бабушка берет мою левую руку, выгибает за пальцы, как гадалка, и своим личным ножичком, вроде маленькой финки, быстро и глубоко рассекает подушечку ладони, над линиями жизни, ума и прочего. Было совершенно не больно, как будто она резала варежку. Я засмеялась, а бабушка, не переставая тянуть песню, взяла узкий сухой листок и ловко вложила его в разрез, прямо в наплывающую кровь. Тогда стало щекотно, рана зачесалась, но бабушка уже туго заматывала мою руку белой тряпичной лентой. Потом, назавтра и в следующие дни, я таскала из повязки нитки, удивляясь их бесконечной длине, а тогда мне ужасно захотелось спать...

Насчет того, что мама не будет ругаться, бабушка не угадала. Мама, когда прилетела, долго с ней не разговаривала, а ругаться стала потом, через день, вечером, так что я все слышала. Правда, почти ничего не поняла, кроме того, что речь идет о моей руке и о сухом листочке. Бабушка молча слушала ее, не переставая месить тесто для шанежек, и ни словом не возражала, даже вроде бы делала виноватый вид. Тесто глухо шлепало о деревянный стол, а мама говорила, что 'в городе это не принято', что 'это могут неправильно понять' и что 'нам не нужны проблемы'. Особенно меня заинтриговало одно ее выражение: 'Мы Галку не в медвежатники готовим!' Я подумала, что заполучить медвежий Облик было бы неплохо — уж тогда бы я показала некоторым мальчишкам из класса. И потом, когда узнала, что на самом деле значит это слово, даже слегка разочаровалась...

Тот факт, что в ладони у меня разрыв-трава, я не очень-то скрываю — скрыть такие вещи от знакомых, как правило, и не удается, — но в то же время не афиширую. Время показало, что моя мама, как всегда, была права. В городе это не принято, и это вполне могут понять неправильно — даже собратья-оборотни. Да и проблемы на свою голову можно приобрести очень легко, вот, например, как сейчас...

— Говори адрес, — сказала я.

— Гальчик! — Наталка прижала руку к груди. — Ты же не думаешь, что я тебя одну загоняю в волчье логово?! Я договорилась, вместе пойдете. Сережу ты знаешь, с остальными познакомишься.

И то — давненько у меня не было боевых вылетов.