Птица над городом

— Нет.

Рязанцев кивнул и протянул мне хлебный ножик. Ну раз настаиваете на демонстрации... Я легонько взмахнула лезвием, рассекая пламечко. На долю секунды мне показалось, что его тонкий хвостик действительно оторвался, но...

— Видите, прошло насквозь. Огонек на короткое время изменил форму, потом снова стал, каким был. Его структура определяется физическими законами, он всегда останется таким, после любого возмущения. Ну или, по крайней мере, пока не кончится газ.

— Но его можно погасить? — я начала опасаться за палец лектора.

— Погасить можно. — Рязанцев отпустил кнопку. — А если вам нужен кусочек пламени... э-э... отдельно от зажигалки, можно поджечь что-то другое.

Он взял одну из пепельниц, оторвал лоскут от газеты, валявшейся тут же на табуретке, и показал, как поджечь. Я слушала эту пироманскую притчу, кротко помалкивая: вопросы потом.

— Пламя кривоватое, коптит, но это то же самое пламя. От зажигалки взятое. И будет оно гореть, пока не сгорит. — Последний краешек бумажки обернулся черной чешуйкой и вобрал в себя лепесток огня. — Бумага, заметьте, изменилась необратимо. Теперь скажите, Галочка: поджечь можно любой предмет?

— Нет, — ответила я, от души наслаждаясь ролью бестолковой ученицы. — Нож нельзя.

— Совершенно правильно. Нож нельзя, расческу нельзя. Вернее, можно попытаться, но вони будет много. Сахар можно?

— Н-нет... нельзя, по-моему. Расплавить можно, но это ложка нужна.

— Верно, в обычных условиях нельзя. А после специальной обработки...

Говоря это, он подковырнул пальцем кубик рафинада в коробке, вытаскивая из тесного ряда, и аккуратно положил в пепельницу. Покатал туда-сюда в залежах пепла, снова взял в пальцы посеревший кубик и поднес к зажигалке:

— А после специальной обработки — можно.

Сахар послушно загорелся синеватым огоньком.

— Гореть, правда, будет недолго и тоже не особенно красиво. — Рязанцев уронил обугленную гадость в пепельницу. — При известной бестолковости, поджигая сахар, можно потушить исходный источник пламени — зажигалку. В контексте разговора лучше бы подошла свеча, но свечей у меня нету... Однако это не значит, что пламя нельзя зажечь снова. Если объект предназначен для того, чтобы гореть, и если он не испорчен необратимо, с этим проблем не будет. Вот, собственно, и все.

Святослав Николаевич убрал пепельницу со стола, потом снова взял, вытряс содержимое в помойное ведро и сунул в мойку. Я наблюдала за этим приступом чистоплотности, соображая и формулируя.

— Ага. Тогда, если пламя — это способность оборачиваться... то оборотень — это зажигалка. Или свеча. Или, скажем, огнемет, кому как Бог дал. (Рязанцев ухмыльнулся и кивнул.) Нормал — то, что можно поджечь. Или нельзя. Или можно, но в особых условиях. А Антон и компания, значит, наловчились гасить свечку, поджигая кусок сахара. Так?

— Так.

— Но на самом деле они не отнимают дар? Оборотень не перестает быть оборотнем?

— По большому счету — да. Но в то же время... Свечу ведь можно и сломать, и деформировать, так что она больше никогда не будет гореть как прежде. Утратить дар проще, чем многие думают. Как вы понимаете, масштабных экспериментов в этом направлении никто не проводил... давно никто не проводил, а тогдашних экспериментаторов судьба оборотней, лишенных дара, волновала в последнюю очередь — чтобы восстановиться, у них не было ни условий... ни времени до расстрела. По моему сугубо личному мнению, повреждения при этом относятся не столько к дару, сколько к другим отделам психики, и вы, Галочка, тому блестящее доказательство. А вот что стабильная передача дара невозможна — это бесспорно. Не удалось тогда, не удастся и теперь. Из бумажки хорошую зажигалку не сделаешь, максимум — растопку на один раз.

— А потом бумажка сгорит?

— Ну... Сахар вон почти не израсходовался, потух быстрее... хотя товарный вид потерял.

— То есть личность нормала, который примет мой Облик, или чей-нибудь еще, тоже пострадает?

— А вот это трудно сказать. К лабораторным журналам... точнее, протоколам допросов... нам так и не удалось получить полный доступ. И судя по тому, что я прочел, психическое здоровье реципиентов, этих добровольцев, которых делали оборотнями, никто специально не исследовал. Хотя есть сведения, что с головой у некоторых из них было не все ладно, но тому могла быть тысяча причин. Работа у них была, как вы догадываетесь, вредная, себя не щадили в борьбе с врагами народа... Но факт тот, что никто из них не остался оборотнем на сколь-нибудь долгое время. Неделя, максимум месяц. Некоторые отторгали Облик сразу... я потому и говорил о разных материалах. Бумага будет гореть, нож только закоптится. И еще один важный момент: с отнятия Облика до передачи, по моим прикидкам, должно пройти не более суток, максимум двух. В конденсаторах он долго не хранится.

— Ага. Значит, клиенты Антона получали Облик на время?

— Очевидно, так. Векторная нестабильная импозиция, если по-научному. Векторная — значит, в одну сторону, от человека к человеку, и отнятый Облик обратно вернуть нельзя, он должен сам возобновиться. А нестабильная — понятно почему.

Векторная нестабильная импозиция... ве-ни... комбизнес, соответственно. А я-то гадала, причем тут подметальное оборудование.

— А на какое время? То есть как долго клиент остается оборотнем?

— От клиента зависит.Скорее всего, это нельзя было узнать заранее. Но, видимо, это их устраивало.

Опять похоже на правду. Понятно, почему Ольгу и Настю не обработали сразу, а держали в этих комнатах по несколько дней. Чтобы клиент мог превратиться в кошку или птицу именно тогда, когда ему будет нужно.

Мне не очень хотелось об этом спрашивать, но и промолчать было бы глупо.

— Святослав Николаевич, а как они отнимают Облик? Что они делают для этого?

Рязанцев сочувственно поднял брови. Подлил мне остывшего кофе из джезвы.

— Вы, наверное, и сами поняли, Галочка. Это делается через страх. Но не через любой — не паника там или тревога, а то, что называется 'удар по нервам'. Внезапный испуг, понимаете? Вы падаете, или что-то внезапно летит в лицо, или резкий звук... Субъективно — то самое ощущение, от которого спящий просыпается. То, что прерывает сон. И то, что наяву заставит вас обернуться. Удержаться нельзя. Для птиц это падение, для кошек — возможно, тоже, или бросок в голову. Для собак, вы не поверите, — запах... Аппаратура, конечно, нужна, но сравнительно несложная. Пара электромагнитов, конденсатор, еще кое-что. Ничего экстраординарного. Главное — испуг, такого особого качества. Как током по шкуре. Может быть, видели в мультиках — у кота загудели над ухом, он из шкуры выскочил и голый остался? Вот. Весьма подходящий образ.

Я улыбнулась. Никогда бы не подумала, что Рязанцев смотрит 'Тома и Джерри'! И кофе у него вкусный, хотя и холодный.

— А как тогда... как мы возвращаем себе Облик? От чего это зависит?

— От чего... — Рязанцев взял зажигалку, и огонек опять отразился в его очках. — От того, как загорится. В общем, примерно так, как впервые оборачивается ребенок. Вы ведь знаете, как это происходит?

Знаю, конечно. Помню. Раннее зимнее утро, за окном мандариновые фонари выцветают в розовый, растворяются в синем и белом, ночная тьма в комнате сменяется тенью... и ужас, от которого и вправду можно потерять Облик, как кипятком плеснул: кроватка пустая, Машки нет!.. Она лежала под одеялом у самой подушки. Крохотный клубочек бледно-серого шелка, уши, лапы и хвост чуть-чуть темнее. Я взяла ее в ладони, позвала шепотом, и Машкин папа натянул одеяло на голову, прячась от вспышки... Два года ей тогда было. Или полтора?

— Машка первый раз обернулась во сне, — сказала я. Рязанцев с сомнением покачал головой.

— Вы это видели?

— Как она оборачивалась? Нет. Я сама проснулась, смотрю — котенок.

— Едва ли во сне. Сейчас принято считать, что человек обретает второй Облик, когда ощущает невозможность оставаться в первом.

— Невозможность?

— Наши психологи бы вам лучше объяснили. У них на все специальные слова имеются: агрессия, депрессия, формация, деформация... Насколько я могу сказать, может быть, не совсем точно, по-простому — это вроде тоски. И беспокойства. Так как-то... неймется, и не лежится, и не бежится... взрослые люди в этом состоянии оборачиваются. Нормалы напиваются или уходят из дома по улицам бродить. А ребенок находит Облик. Как это у них говорится... в период формирования сознания... в общем, когда он понимает, что вот он мир и вот он — я в мире, и такое положение дел его почему-то не устраивает. Страшно — не страшно, жутко — не жутко, а вот хочется вырваться. И бывает это преимущественно в раннем детстве. Или, на крайний случай, в юности, в подростковом возрасте.

Рязанцев вздохнул. Я вспомнила фотографию девочек с голубем. Он, наверное, ждал, что дочери подрастут и все-таки окажутся оборотнями. И жена ждала — с совершенно противоположными чувствами...

— А нормалов, значит, все устраивает?

— Мне кажется, нет, — серьезно ответил Рязанцев. — Это ощущение у всех бывает. Наверное, дело в каких-то врожденных особенностях. И в интенсивности желания, конечно. Может быть, нашими становятся те, которые очень сильно хотят освободиться.

Кажется, я кивнула в знак согласия. Надеюсь, что кивнула, прежде чем остолбенела, уставив глаза в солнечные пятна, дрожащие на стене. Перед тем, как Облик вернулся, я решила не ждать Валерку с ребятами, а вырваться из плена самостоятельно. И я была так зла, что плевала и на решетки, и на замки, и на потерю Облика. А в детстве? Не помню. Странный сон, где я прорываюсь сквозь пелену, за которой пустота... мамино лицо, мои слезы из-за молока с пенкой... Все оборачиваются в детстве. Немногие поздние — в юности. Говорят, бывает, что и взрослый нормал вдруг становится оборотнем, но это из области легенд...

— У взрослых реже получается, — Рязанцев будто услышал, о чем я думаю. — Хотя зарубежные коллеги пишут, что у них статистика несколько другая. Это я связываю с нашим матом. У нас он, во-первых, широко распространен, в последнее время — абсолютно везде. А во-вторых, несмотря на это, уникален по силе воздействия. Бывает, когда вас обложат по полной программе... хм, надеюсь, с вами такого не случалось...

— Еще как случалось, — мрачно сказала я, вспомнив пару инцидентов с самим Матвеичем на заре моей карьеры в 'Интересном Городе'. Шефу стоило большого труда смириться со старомодной причудой сотрудницы, принципиально не выносящей некоторых слов, принятых в светском обществе. До сих пор удивляюсь, как он не уволил меня сразу же.

— Ну да, сам же только что сказал — абсолютно везде. Ощущение при этом — когда вы слышите эти слова, которые, возможно, и не вам говорятся, — оно физиологически сходно со страхом. Нет-нет-нет, я не говорю, что вы этого охальника боитесь. Это, строго говоря, не страх вообще. Это... так, вздрог. Тем более, сейчас виртуозов почти и не осталось, так, обрывки в повседневной речи. Но чтобы разрушить несформированную Суть, этого достаточно.

— Да я знаю, мы потому в гимназии и запрещаем. Все равно, конечно, ругаются, поганцы. И главное, не сделаешь так, чтобы на улице они этого не слышали.

— Это верно. Раньше проще было, раньше и среди нормалов за это полагалась пощечина. Теперь не поймут.

Что да, то да. Теперь, если человек просто мыслит вслух, а не называет, допустим, конкретно свою собеседницу публичной женщиной или собеседника неспособным к размножению, — по морде ему не съездишь. Увы. Тебя же еще и в истерички запишут, и всем плевать, что это мерзословие слышит твой ребенок — несовершеннолетний оборотень. С другой стороны, простое 'заткнись', сказанное глаза в глаза, с нужной интонацией, — тоже эффективно. По крайней мере, против обычных сквернословов...

— Святослав Николаевич, а виртуозы вообще-то еще есть? Вы говорите, 'почти не осталось'...

— Есть, конечно, Галочка. — Рязанцев улыбнулся так, будто я задала беспредельно наивный вопрос. — Как же им не быть — в старых наших родах. Это надо старый русский хорошо знать. Но, обратите внимание: если заклятья на человеческий Облик или на запирание в нем совершенно не связаны с табуированной лексикой, хотя и архаичны, то все, что играет на разрушение Сути или обращение в животное, — всегда исключительно скверное. Исключительно. То есть не просто нецензурное, а еще и на редкость пакостное, если смотреть по смыслу. В автобусе в час пик вы такого не услышите. Это, правда, не наша тема, но...

Я благоговейно притихла и пожалела об отсутствии диктофона. Неужели я сейчас услышу то самое, о чем старшие оборотни предпочитают не распространяться при младших? А младшим интересно. Будь то летучая мышь из седьмого 'Б' или некая журналистка.

— ...Тут главное — правильно построить кодовое слово. Корни, обычно несколько... оно имеет сложное строение. Но, скажем, бессмысленная конструкция, такая как просволотопрое... — Он замер и повернул голову к двери, явно прислушиваясь.

— У вас... э-э, гости? — По совести, этот вопрос следовало задать давным-давно. И тянула я с ним только потому, что, получив ответ, должна буду проваливать восвояси.

— Да нет, какие гости. Диму ко мне привезли, внука. На выходные... ну или как там получится. Дима — Ларисин сын, я вам рассказывал.

Лариса — старшая дочка Рязанцева, очень дамственная дама, жена топ-менеджера российского представительства французской компании, видела ее один раз. С чего это она подбросила единственное чадо нелюбимому отцу — сумасшедшему ученому и вдобавок оборотню? Как же сынуля будет без бонны и большого тенниса?..

Додумать эту чушь я не успела. В коридоре раздался звук, отлично знакомый каждому родителю — стремительное 'шлеп-шлеп-шлеп-шлеп' босых ног по линолеуму, и в кухню вбежал мальчишка лет шести в пижаме, разрисованной покемонами. На деда абсолютно не похож — востроносый, тонкие черты лица, глаза темные.

— Деда, с добрым утром! — Не затрудняясь торможением, парень врезался в Рязанцева и повис на нем, болтая голыми пятками. — Мы будем летать до завтрака?!

— Галя, это Димитрий, — сказал Рязанцев. — А это Галина Евгеньевна, она учитель.

— Можно просто тетя Галя, — уточнила я машинально. Димитрий тут же отпал от деда и уставился на меня, уже без улыбки. Посадка головы, характерный наклон плеч, движения короткие, быстрые и в то же время плавные... — Вяхирь?!

— Клинтух, — ответил Рязанцев сдавленным голосом и сглотнул. По-моему, глаза у него под очками-мониторами были на мокром месте. — В деда уродился. Такие дела.

— Извините, пожалуйста, — голосок у Димитрия был испуганный. — Деда, я больше не буду. Я просто так, по игре сказал про летать, это шутка!

Последнее относилось ко мне. И видно, хорошо его выучили мама Лариса с папой топ-менеджером...

— А-а, по игре, — разочарованно протянула я. — А я думала, по жизни.

Вспышка! Я взлетела с пола и сделала круг под потолком. Димитрий, голубь клинтух, вертел головой, отслеживая мою траекторию, и запрокинутая мордаха расплывалась в улыбке. Сначала криво и неуверенно, потом все шире и шире, во все четыре лопатообразных передних зуба. Я влетела в коридор, он побежал за мной.