Корабль под названием "Россия" выходил в неспокойные воды, но команда, кажется, начинала осваиваться с опасностями такого пути. Главное, чтобы капитан был хорош.

Если у султана, халифа, повелителя правоверных, нет сына-наследника, это кара аллаха. Но за что всевышний так его карает? За то, что вверг страну в разорительную войну сразу с тремя противниками? Или за то, что поднял руку на дядю? Дядя Ахмед, впрочем, сумел бежать, и недавно умер своей смертью в изгнании. Значит, Махмуд с этой стороны чист перед всевышним, родная кровь не пролилась... Уж не за то ли всевышний едва не пресёк род Османов при султане Мураде, что ранее при восшествии на престол султаны казнили всех братьев с их потомством?

Иногда голову султана посещала эта мысль, и он мрачнел. Осмелевшие гяуры, отнявшие у правоверных Азов, Кырым и Очаков — это испытание, посланное аллахом, а вовсе не кара. Испытание можно и нужно выдержать с честью. То есть отобрать у нечестивых всё обратно. Султан со дня на день ожидает гонца с вестью, что Очаков возвращён под его власть, а неверные покараны за дерзость. Аллах уже явил свою милость, позволив вернуть Белград. Разве это не явный знак, что следует разгромить московов? Разве не прислал король франков деньги, два новых корабля с вооружением и инженера, способного выстроить неприступную крепость? При таких условиях остаётся только одно: побеждать.

Но самым тяжким оскорблением достоинства повелителя правоверных было не то, что пришлось потерять за год с небольшим почти всё северное побережье. Потерянное можно вернуть, если аллах будет милостив. Московы страшно оскорбили его, Махмуда, тем, что Очаков капитулировал перед женщиной. Русская валиде, мать малолетнего царя, по слухам, сама участвовала в штурме, и принимала капитуляцию Мустафы-паши с мечом в руке. Большего унижения и представить невозможно. Если бы эта женщина сидела в своём холодном Петербурге, а крепость взяли её полководцы, можно было бы тешить себя мыслью, что правоверные всё-таки потерпели поражение от воинов. Но сдать крепость женщине, да ещё, как говорят, не из числа детей Адама... Незадачливый Мустафа-паша не был казнён только потому, что вымолил право искупить своё поражение, отбив Очаков. Не справится — голова с плеч. Так что сражаться этот недостойный будет не за славу, а за собственную жизнь. А там видно будет, что с ним делать.

А что делать с оскорбительницей, посмевшей унизить воинов аллаха? Русская валиде сейчас далеко, и наказать её, как она того заслужила своим недостойным женщины поведением, невозможно. Остаётся наказать её как правительницу — разрушить её замыслы.

Вот план крепости, что составил франкский инженер. Хорошая крепость будет. Махмуд не нашёл в проекте слабых мест. Если заткнуть этой пробкой устье Дуная, то кто повезёт свои товары в Кырым? Уж наверняка не вероломные австрийцы, и не трусливые трансильванцы. Неверные, захватившие жемчужину Гиреев, вымрут от голода — ведь степные шляхи наверняка будут перекрыты верными ногаями и неверными, но любящими деньги поляками. А если ещё удастся подослать туда заразных больных... Но сперва — Очаков, чтобы московы не могли сплавлять свои корабли по Днепру.

Сперва — Очаков.

— О владыка мира! — склонившись до пола, проговорил офицер стражи. — Прибыл гонец от Мустафы-паши.

Едва заметным кивком султан дал знать, что готов выслушать гонца. Но в душе не на шутку взволновался. Вот оно, долгожданное известие! Сейчас он узнает, что Очаков возвращён, и можно будет, наконец, выставить серьёзное войско против этого пса Надира, который слишком долго испытывал терпение небес.

— О повелитель правоверных! — гонец сходу рухнул на колени и уткнулся лбом в пол, словно не в состоянии выносить слепящий свет, исходящий от халифа. — Армия Мустафы-паши разбита у Очакова и отступила... Прикажи казнить меня, недостойного целовать пыль из-под твоих ног!

Махмуд был настолько не готов это услышать, что в первые мгновения не поверил собственным ушам.

— Повтори! — выкрикнул он, едва до него дошёл смысл сказанного.

— Армия Мустафы-паши разбита у Очакова и отступила к Яссам, — повторил гонец, явственно дрожа всем телом.

Хруст плотной бумаги — это султан в гневе разорвал пополам план новой крепости. Почему-то это его немного успокоило. Не беда, франк нарисует новый, ему за то щедро платит его король. Но Очаков, Очаков!

— Пошёл прочь!

Миг — и гонец, уже прощавшийся с головой, словно в воздухе растворился. Аллах велик, и ни к чему карать какого-то ничтожного гонца, если виновен Мустафа-паша. Этот недостоин даже коробочки с шёлковым шнурком. Достаточно переслать в Яссы письмо с приказом, и любой из сераскиров исполнит его в самом наилучшем виде... Но одним лишь наказанием виннового невозможно исправить его ошибку.

В этом году Очаков уже не вернуть, это свершившийся факт. Нужно готовиться к войне будущего года. Но и гяуры тоже не станут ждать, пока флот султана появится на горизонте. Они тоже будут готовиться, а воевать научились неплохо. Тут султан должен был, несмотря на обуявший его гнев, признать очевидное. Значит, нужно атаковать там, где они не ждут и вряд ли серьёзно готовятся. При том удар должен быть таким, чтобы и навредить московам, и больно ударить по их валиде.

Политика — это развлечение для неверных. Халиф и султан Махмуд не чурается и личной мести.

Радостная весть достигла Петербурга с некоторым запозданием: осенняя распутица внесла свои коррективы в планы курьерской службы. Но в итоге поспели вовремя. Настолько, что малолетний император решил сделать сюрприз гостям, собравшимся поздравить его с десятым днём рождения. Петруша, сумевший втянуть в свою игру мать и брата с сестрой, разыграл целое представление с явлением курьера, распечатыванием срочного письма и радостным объявлением хорошей новости. Надо сказать, это ему удалось. Поверили все — за исключением битого волка Мардефельда, всё ещё представлявшего Прусское королевство. И то господин посол не поддался только потому, что хорошо помнил подобные — и далеко не всегда добрые — розыгрыши, какие, порой, устраивал отец этого мальчика.

Пиршественный стол, как обычно это бывает у русских, был уставлен блюдами так, что почти невозможно разглядеть скатерть, и германские гости, не привыкшие к такому изобилию, старательно жевали. Но не все. Некоторые, быстро насытившись, предпочитали поговорить.

— Молодой император учится делать большую политику из любой мелочи, — сказал посол своему королю, торжественный приём по случаю приезда которого был в Петербурге всего неделю назад. — Он ещё слишком молод, чтобы можно было делать далеко идущие выводы, но, ваше величество, этот юноша ещё доставит вам немало неприятных минут.

— Бросьте, Мардефельд, — сварливо каркнул Фридрих-Вильгельм, едва сдерживая кривляние: его болезнь прогрессировала, и не замечал этого только слепой. — Покажите мне хоть одного коронованного негодяя, который не желал бы унизить Пруссию.

— Однако покойный император Петер...

— Да, я знаю. Бедный мой друг... Когда он три года назад гостил с семейством в Кёнигсберге, я и не предполагал, что мы видимся в последний раз... Но вы уверяли меня, что сын удался в отца.

— Это верно, ваше величество, — сказал господин посол, подливая королю токайского в опустевший бокал. — Но я не уверен, что ваш наследник сумеет поладить с ним, как вы поладили с прежним императором. Учтите также влияние императрицы-матери на сына: эльфы лучше всех умеют, улыбаясь нам в лицо, нас же и ненавидеть. И они не делают особого различия между саксонцами и прочими немцами.

— Странно, императрица Анна показалась мне искренней.

— Единственное, в чём она искренна, так это в своей скорби. Уверен, она и любовника никогда не заведёт. Во всём прочем, ваше величество, я бы не стал ей безоговорочно доверять.

— Я вообще не склонен доверять женщинам, в особенности коронованным.

— Как это мудро, ваше величество...

Дипломату жизненно необходимо умение чувствовать чужие взгляды, обращённые к его персоне. Мардефельд развивал это чувство годами, и добился внушительных результатов, так что взгляд мальчика-императора перехватил практически мгновенно. Десятилетний мальчишка смотрел на него, словно взрослый: оценивающе, будто хотел спросить — мол, а ты мне на что сгодишься?.. Почему-то ему, тому самому битому волку, стало от этого немного не по себе.

"Что вы такое, ваше императорское величество?.. Кто вы?"

Петербург в который уже раз подтверждал свою репутацию города с мерзопакостнейшей и малопредсказуемой погодой в любую пору. Вчера, когда готовились праздновать день рождения императора, было ясно и холодно. А сегодня — нате вам, дождь хлещет, и нездоровым, обманчивым ноябрьским теплом веет. Мостовой не видать, будто небеса решили продемонстрировать, сладко ли жилось во времена библейского потопа. И никто не завидовал тем, кого ненастье застало вне дома.

Ещё менее стоило завидовать солдатам, коим выпал черёд нести караул вне стен дворца или крепости. Это у пограничных шлагбаумов и на въездах в город поставили деревянные будочки с окошками, нарочно для караульных, дабы не мокли они, службу свою исправляя. Ставить у стен дворца нечто подобное Пётр Алексеевич счёл невместным. Подумывал, правда, об устроении нарочитых навесов от непогоды, да воплотить свой замысел не успел. Императрица же рассуждала иначе: если корявые дощатые будки у дворцовых входов будут смотреться на манер собачьих, а сие есть оскорбление гвардейской чести, то караулы стоит перенести ...за двери. Внутрь. Хотя бы во время ненастья. Вот с патрулями городскими, к сожалению, так поступить не получится. Их дело — блюсти порядок на улицах в любую погоду.

Вот им, патрульным, поручик Геллан завидовал менее всего на свете.

Ему-то хорошо. Его рота разведки, сформированная ещё в Ингерманландском драгунском полку и разведённая ныне по двум гвардейским, в мирное время ведала охраной особы государя и его ближнего круга. А эти празднества... Кому увеселения, а кому сплошная головная боль. Прошли те времена, когда государь мог спокойно расхаживать по городу, словно простой обыватель. Впрочем, прошли эти времена не только в России. Ранее просто поговаривали, а теперь точно известно, что и кесарь австрийский, и король английский, и король французский без натасканной охраны на улицу носа не высовывают. Да и покушались уже на мальчишку, тогда ещё наследника престола. Его отец многим стоял поперёк горла. Но отца уже нет в живых, а сын — царствует, но не правит. Правит императрица-мать, урождённая княжна Таннарил, так что не слишком многое поменялось. Мальчик, формально получивший власть над огромной страной, тоже нарушает планы многих политиков, как вовне России, так и внутри неё. Дети имеют свойство вырастать, и однажды он станет не только царствовать, но и править. Сын и вправду в отца удался. Ничего хорошего для желающих безраздельно распоряжаться Россией это не означало, а, стало быть, мальчику нужна охрана. И охраняли его на совесть.

Геллану это было известно лучше прочих.

Поначалу ему, альвийскому воину, труднее всего было приучить себя подчиняться людям, имеющим более высокий чин. Ведь он за свою долгую жизнь привык на людей охотиться, а здесь — их мир, их бог, их законы. Пришлось свернуть свою гордыню в плотную трубочку и засунуть ...словом, далеко. С богами не спорят. Позже, приглядевшись к сослуживцам-людям, Геллан поневоле научился адекватно оценивать их способности. В его роте, в Преображенском полку, и у семёновцев тоже, сейчас служат не одни альвы, и вполне по делу: отбирал-то лучших. А лучшие людские воины не уступали альвийским. Но самое трудное ждало его впереди, когда его пригласили на приватную беседу с вице-канцлером. Конечно, воины не выбирают, кому подчиняться. Воинами командуют старшие по чинам. Но чтобы подчинить охрану государеву штатскому... Впрочем, с царями тоже не спорят. Геллан делал то, что ему велели, самым наилучшим способом, какой знал, но считал, что вся эта придворная заумь добром не кончится.

Его служба не круглосуточная, хвала богу этого мира. Утром, когда празднество давно закончилось, он сдал пост и отправился на конюшню — за своей кобылой. Той, прежней гнедой кобылицы, что родилась в мире альвов, уже не было в живых. В Азове появилась возможность выбирать, и он подобрал похожую, как мастью, так и своими качествами. Даже имя ей дал в память предшественницы: Фиидин — Душа Ветра. Конечно, полк пехотный, но он же не солдат, а офицер, притом пришедший из драгун, и к его чудачеству — собственную лошадь завёл, ишь, барин какой! — отнеслись с пониманием. Иные офицеры поступали точно так же, чтоб не месить грязь, возвращаясь... нет, не на квартиры. Преображенский и Семёновский полки давно уже обитали в Гвардейской слободе. Солдаты — в многоместных избах. Средний офицерский состав — в двухместных. Ну, а штаб-офицеры проживали единолично, если, конечно, не семейные. Геллан тоже делил избёнку с поручиком второй роты, но тому как раз утром пришёл черёд заступать в караул. Денщиков у них пока не было, сами справлялись, и оконца его обиталища, насколько альв мог разглядеть с дороги, были темны.

Семьи Геллан так и не завёл, некому было его ждать.

Устроив Фиидин на конюшню, альв неспешно отправился ...домой, если так можно выразиться. Этот караул был на редкость нервным, спать хотелось прямо-таки нечеловечески, пардон за каламбур. Привычно борясь с приступами сонливости — а ведь это тоже признак неизбежного старения — господин поручик старался не ступать по протоптанной тропинке, которую развезло из-за дождя. Неслышно и легко, как умели, пожалуй, одни альвы, шагал по жухлой траве, думая о тёплой печи и чистой постели. Наверное, только потому и поздно сообразил, что что-то здесь не так.

В избе явно кто-то был, и этот "кто-то" не имел отношения к его соседу из второй роты: того он совершенно точно видел среди явившихся на смену. Один быстрый взгляд на дверь — ну, точно, отперта, и аккуратно прикрыта, чтобы не возбуждать подозрений. И осторожные, на грани слуха, шажки там, внутри.

Такого безобразия альвийская душа стерпеть не могла.

Разведчик обязан, в случае необходимости, всё делать очень тихо и очень быстро. Иначе не выживет. Геллан всё сделал как по писаному — тихо и быстро. А, поди ж ты, спугнул незваного гостя: тот, едва заподозрив опасность, что-то быстро сунул за пазуху и тенью метнулся к оконцу. Вряд ли он вообще разглядел, кто к нему бросился. Но — ловкий, зараза! — заметался так, что не изловишь. Сообразил, что у окна его точно перехватят, и попытался обманным рывком проскочить в сторону двери. Вот тут Геллан счёл себя не на шутку уязвлённым: он, опытный разведчик, вынужден ловить какого-то воришку по всему дому, вместо того, чтобы скрутить его одним несложным приёмом. Что ж, сам виноват, спать не надо на ходу.

Тихий свист вылетевшего из ножен клинка, прыжок, грохот сбитого со стола медного кувшина — и таинственный незнакомец наконец прижат к стене. Уже в сенях: и впрямь ловок, засранец. А лезвие кинжала приставлено к его кадыку.