Вот и всё. Зря Геллан на себя наговаривал. Теперь скрутить негодяя, выяснить, что он успел стащить, и сдать под арест до поры, пока полицмейстеру не сообщат.

— Э-эй, ты чего! — неожиданно возмутился прижатый к бревенчатой стене пленник. — Не по чести это! Я на тебя с ножичком не кидался! Я честный вор, не душегуб какой!

Альв так удивился, что забыл рассердиться. Иначе врезал бы говоруну в челюсть, чтобы и дух вон. Застигнутому вору полагается бояться, злобиться, в крайнем случае, умолять не выдавать на расправу, ссылаясь на многочисленных голодных детишек, а этот возмущается. Каков наглец!

— Честный вор, — едко улыбнулся альв, и не думая убирать кинжал. — Холодное пламя. Горячий лёд... Что украл, ты, честный?

— Жрать была охота, — пойманный почему-то сник и виновато засопел. — Хлеб на столе взял. Ну... кошелёк ещё. Так там медь одна...

В сенях темно, утро хмурое, ноябрьское, сквозь щели проникает так мало света, что человек, вероятно, ничего не видит. Но альву достаточно, чтобы разглядеть незадачливого воришку. Маленький, щуплый подросток, на вид лет тринадцати, не старше. Тулупчик старый, драный, с чужого, куда более широкого плеча. Шапка крестьянская, выглядит поновее. Не иначе воровская добыча. А сапоги такие позорные, что их последний нищий постыдился бы надеть, предпочёл бы ходить в собственноручно сплетенных лаптях. Картину дополняло худое, востроносое лицо в обрамлении на диво чистых белобрысых волос. Не стриженых в кружок, по-крестьянски, а длинных, до плеч. Как ныне заведено у служилого дворянства. Это, да ещё правильная речь, пробудило у Геллана любопытство. Что за птица залетела? Да и ловок, шельма, едва его поймать удалось. Не будь альв разведчиком, так и не поймал бы.

— Кто таков? — не меняя тона и не убирая кинжал поинтересовался господин поручик.

— Захар, Фёдоров сын, — едва слышно прошептал воришка. — Ты б отпустил меня, братец, а? Я ведь и правда с голодухи ворую...

— К поручику лейб-гвардии положено обращаться "ваше благородие", — с ноткой насмешки проговорил альв.

— Это ежели простец какой, а я ведь, как и ты, сын дворянский. Озеровы мы, дворяне орловские.

— Если сам без чинов, так и обратиться с вежеством не зазорно. А что же ты, сын дворянский, честной службой не кормишься?

— Рад бы, — сопляк шмыгнул носом. — Да не берут на службу. Хотел в солдаты записаться, годков мне шестнадцать, взрослый уже. Сказали, ростом не вышел. Сунулся по статской части, а там, коли руки своей нет, так иди на все четыре стороны. Кому сирота нужен-то?

Так этому заморышу шестнадцать? Ещё любопытнее.

— Воровство — дело бесчестное, — напомнил Геллан.

— Угу. И опасное, — последовал ответ. — Только, когда живот к спине липнет, не о чести думаешь, а как бы выжить.

— Давно воруешь?

— Недавно. С лета, как деньга кончилась. Говорили мне, на паперть иди. Не смог.

А ведь он не лжёт. Говорит не всю правду, но до вранья не опускается. Проще всего, конечно, сдать воришку кому положено, и забыть о его существовании. Но... Нет, Геллану не стало жаль сопляка. У каждого живого существа есть свой дар от бога, и этот щуплый человечек тоже получил свою долю — невероятную ловкость. Его не всякий альв поймает, не говоря уже о людях.

Такой дар должен приносить пользу. Следовательно, надо вложить этому парню в голову нужные мысли.

— Что ж, сын дворянский, — сказал он. — Отпускать тебя не стану. За беспокойство ты мне отслужишь. Проявишь себя хорошо — поручусь, если иной службы искать будешь. А украдешь хоть полушку...

— Не стану, — парень дёрнул головой, насколько мог — острое, как бритва, лезвие всё ещё находилось в опасной близости от горла. — Служба будет — службой и прокормлюсь.

— Вот и ладно. Потому что служить будешь пока за кормёжку и крышу над головой. Одежду выдам, и чтоб берёг её. Ясно?

— Ясно.

— Не слышу.

— Ясно, ваше благородие, — в голосе воришки послышалась — надо же! — нотка иронии. Ну, точно: дворянин. С гордостью. Ничего, службе гордость не помеха.

Геллан неуловимым, текучим движением отступил на шаг и точно воткнул кинжал в ножны.

— Поди, свечу зажги, Захар, Фёдоров сын, — сказал он, будучи уверен, что воришка кинется к двери, бежать.

Не кинулся, действительно пошёл к печке, чтоб запалить свечку от лучинки. Зажёг, выложил на стол свою жалкую добычу. Разгоревшийся огонёк осветил завёрнутую в тряпицу краюху хлеба и тощий кошелёк с медяками. Парень обернулся, явно желая что-то сказать, да так и застыл, словно к полу прирос.

Захудалый дворянчик из провинции, вполне возможно, никогда не видел альвов. Об этом Геллан подумал только сейчас.

— Что встал, сын дворянский? — поручик сделал вид, будто ничего эдакого не произошло. — Вон, на стене кольцо колбасы висит. Неси сюда, завтракать будем.

— Сл-лушаюсь, ваше благородие, — впервые выдержка изменила парню. Но не струсил, не бросился бежать. А в глазах, вон, уже огонёк интереса разгорается.

Вымуштровать его как следует — в разведке такому ловкачу цены не будет.

Политика — дело грязное.

Говорят, что грязнее войны ничего нет. Раннэиль довелось повоевать не один век в родном мире и два года в этом, чтобы отчасти согласиться. Да, на войне кровь, грязь, дерьмо и блевотина. Да, доводилось убивать не только вооружённых врагов, но и тех, кто не мог себя защитить — раненых, женщин, детей. Но, пока ты жив, кровь и грязь можно смыть, всю жизнь молиться за упокой душ убитых тобой невинных, и, как уверяет христианское вероучение, искупать грехи, творя добро. Но что прикажете делать, когда ты не самолично убиваешь людей, а посылаешь армии? Что делать, если твои слова, негромко произнесенные в кабинете, спустя некоторое время отзовутся то артиллерийскими залпами, то политическим скандалом, то проклятиями, притом, вовсе не обязательно в твой адрес? Политика — это обман, предательство, вероломство... Словом, тот ещё букет добродетелей. Но в том-то и состоит ирония судьбы, что если правитель не пустится во все тяжкие, нарушая едва ли не все десять заповедей, погибнет куда больше народу. Причём, именно в той стране, которую этот самый правитель поклялся перед богом хранить и защищать. Жить, и помнить об этом каждый миг своей жизни куда хуже, чем жить и помнить зарубленную женщину, которая всего лишь пыталась отвлечь внимание лесных налётчиков от своих детей.

Для Раннэиль, альвийской принцессы, в том не было ничего нового. Альвы в этом смысле от людей не отличались ничем. Разве что меньше открыто лгали, предпочитая утаить часть правды.

Когда приедет брат, она обязательно задаст ему два вопроса. Те, которые, по-хорошему, должна была бы задать ему десять лет назад.

А сейчас... Сейчас ей предстояло заняться политикой.

Гогенцоллерны, отец с сыном, ведь не просто в гости приехали. И не просто с ответным визитом. Все эти сантименты остались позади, на официальных церемониях и совместных обедах. Помнится, Фридрих-Вильгельм даже напросился посетить Петропавловский собор, и пустил скупую мужскую слезу у могилы своего друга. Раннэиль показалось, что хотя бы в этом король был искренен. Она-то помнила, что её супруг вызывал у окружающих какие угодно чувства, от беззаветной любви до жгучей ненависти, но эти чувства неизменно оказывались настоящими, шедшими из глубин самого существа. Фальшивить перед ним, перед исходившей от него душевной силой, удавалось разве что светлейшему, и то не всегда. Но короли слеплены из другого теста. Княжна Таннарил, ставшая императрицей всероссийской, знала это по себе. У Фридриха-Вильгельма была "замечательная" репутация тупого солдафона и любителя муштры. Вспыльчив и гневлив был без меры, а зачастую и без причины. Альвийские целительницы уже доложили о результатах наблюдений за королём, и в один голос с лейб-медиками огласили диагноз: порфирия. Диагноз, звучавший приговором как королевской печени, так и рассудку, ибо болезнь эта, поражавшая и то, и другое, была неизлечима, и почти всегда приводила к слабоумию. Но болезнь и скверная репутация не мешали ему быть весьма неглупым политиком. Фридрих-Вильгельм фон Гогенцоллерн прекрасно понимал ограниченность ресурсов и влияния Пруссии, потому старался, при наличии неважной репутации, ни с кем всерьёз не ссориться. А по возможности заключать союзы. Три года назад Романовы провели целый месяц в Кёнигсберге, будучи приглашены королевским семейством Пруссии. Помимо общения за обеденным столом и прогулок, речь шла именно о союзнических отношениях между Петербургом и Берлином. Союз между державами было решено укрепить династическим браком. Переписка о том шла уже не первый год, отец-император желал выдать подрастающую Наташу как можно выгоднее. А заодно хоть немного выбить Пруссию с английской колеи. От такой перспективы не были в восторге ни в Лондоне, ни в Версале. Гегемоны рассматривали и Пруссию, и Россию в качестве инструментов собственной политики, но никак не в качестве самостоятельных игроков. Гогенцоллерны кривились, но терпели такое отношение. А Петра Алексеевича оно просто бесило. В результате — большой союзный договор вот-вот будет подписан, помолвка Карла-Фридриха с царевной должна состояться буквально на днях, а там и венчание не за горами. И всё же...

Всё же Раннэиль в глубине души была против. Дело было вовсе не в чувствах Натальи Петровны, испытывавшей к своему наречённому глухую неприязнь. Такие вещи альвов никогда не смущали: династический брак в их понимании вообще не оставлял места сантиментам. Всё, что Раннэиль знала о Пруссии и её королях, не оставляло никакого сомнения: в скором времени эта страна поднимет знамя завоеваний, что выронила из ослабевших рук Швеция. А личное знакомство с наследником прусского престола только укрепили её в сомнениях. Даже сейчас, укачивая Машеньку, отказывавшуюся сегодня засыпать без матушки, она не могла не думать о том, что, быть может, совершает большую ошибку.

"Петруша видел возможность создать политический союз, в котором Россия играла бы ведущую роль. Что ж, резон в этом есть. Пруссия в союзе с нами всегда будет подчинённой. Король Фридрих-Вильгельм такому положению не рад, но он видит, что мы менее иных склонны предавать союзников. Его сын, при всём своём уме, к сожалению, всех на свете почитает предателями и клятвопреступниками. Уж не оттого ли, что сам таков?.. Не завидую я Пруссии короля Карла-Фридриха. Он уже сейчас заигрывает с армией, и солдаты зовут его просто "Фриц". Такая фамильярность всегда заканчивается войной... Нет, он не нападёт на Россию. Во всяком случае, пока не сколотит достаточно сильную армию из обломков армий побеждённых соседей. Этому, мне кажется, не помешает ничто. Даже русская королева Пруссии..."

Маленькая дочь сладко спала у неё на руках, и императрица-мать, вновь ставшая просто матерью, тонко и нежно улыбнулась. На кого похожа её малышка? Сложно сказать. Скорее всего, как и братец Павлуша, взяла от отца и матери понемножку. Пускай спит, маленькая. Пускай как можно позже её коснётся вся та политическая грязь, о которой раздумывает мать.

Пускай.

А матушке уже завтра придётся пожинать плоды посеянного много лет назад. Завтра — подписание договора. В воскресенье — помолвка и подписание брачного договора, являющегося дополнением к договору политическому. Слишком долго они готовились, эти договоры, чтобы можно было от них отказаться. Слишком многие в иных, не особо дружественных странах были против них, чтобы пойти на поводу у предчувствия. Значит, союз будет заключён, и, пока жив Фридрих-Вильгельм, Пруссия станет его придерживаться. Это поумерит пыл партии "шляп" в Швеции, а то в последнее время что-то они слишком много стали говорить о реванше. Лиза-то пишет, что едва справляется с крикунами, противопоставляя им не менее голосистых лидеров партии "колпаков", желавших Швеции мира. Но в тех же письмах предупреждает, что король, и, тем более, королева там не всесильны. Пока позиции России в Европе достаточно крепки, Швеция будет вести себя прилично. Но стоит этим позициям хоть немного поколебаться... всякое может случиться.

Раннэиль осторожно уложила дочку в крошечную кроватку, но не покинула детскую, осталась сидеть рядышком. В голову пришла смутная, ещё не оформившаяся мысль, ответ на давно мучивший её вопрос.

Если перед тобой ядовитая змея, надо либо уйти с её дороги, либо убить, либо вырвать ей зубы, если змея по какой-то причине нужна живой. Это прописная истина, известная в обоих мирах. Уйти — не получится, ибо договор. Убить — не выход, по нынешним временам подобные тайны плохо держатся ...в секрете. Значит, змею нужно обезвредить. Но как? Пётр Алексеевич полагал, что для этого будет достаточно связать кронпринца браком. Раннэиль видела, что здесь её супруг просчитался. Из всех женщин мира Карл-Фридрих уважал лишь одну — свою старшую сестру Вильгельмину. Мнение всех прочих дам вместе взятых не значило для него ровным счётом ничего. Разве что императрицы всероссийской он немного побаивался. Вернее, не её самой, а её боевой славы. То-то в этот раз всё о взятии Очакова расспрашивал. Так что не с этой стороны нужно заходить.

Карл-Фридрих лишён уважения к кому бы то ни было, так? Значит, придётся вынудить его уважать Россию. Не добром, так силой. И начинать следует прямо сейчас, пока он ещё не при власти. Как там говорят? "Кошку бьют, а слуге намёк дают"? Кронпринц умён, должен понять, чего от него хотят, и что будет, если он станет плохо себя вести.

Пруссия ещё не "гремела" своими победами, но прусская армия уже служила образцом для подражания. Ах, какая дисциплина! Какое послушание! Какие мундиры! Какие парады! Для далёкого от военного дела обывателя — или аристократа, никакой разницы в данном случае — всё выглядело самым замечательным образом. Стройные колонны отлично обмундированных солдат шагают в ногу, словно единый организм. Но никто не задавался вопросом, какой ценой достигалось это великолепие.

Во Франции того времени солдат по умолчанию считался преступником. Отношение к солдатской доле было соответствующее, и в армию записывался понятно какой контингент. Либо такое отребье, что клейма негде ставить, либо совершенно отчаявшиеся люди, которых от самоубийства удерживала только вера. Офицерского состава это не касалось. Для благородных шевалье и прочих графов с маркизами военная служба была желанным началом успешной карьеры. Пропасть между офицерством и солдатами ужасала. Нечто сходное наблюдалось в Австрии, и усугублялось тем, что рядовой состав в основном состоял из уроженцев национальных окраин империи — славян, итальянцев, венгров, даже цыган — а офицерство почти сплошь немецкие дворяне католического вероисповедания. Редко-редко в списке высших офицеров могла мелькнуть старинная чешская или итальянская фамилия. В Пруссии с этим дела обстояли не в пример лучше. Солдат никто преступниками не считал, офицеры знали своё дело и не лезли в чужое, армию вооружали, одевали и кормили по последнему слову снабженческого искусства. Но, переступая порог казармы, человек превращался в незначительную деталь бездумного механизма. Палки капралов — а в капралы, как правило, набирали изумительных скотов — быстро отбивали стремление думать, даже вне боевой обстановки. За всех думали генштаб и король. Прочие были обязаны, молча, не рассуждая, повиноваться. При любых обстоятельствах.