Легенды Чёрной скалы

— Спа...

— Можешь не благодарить. Вместо этого просто не прострели мне из него башку.

— Договорились, — произнёс мне вслед Эдгар.

Надеюсь, что на этот раз моя доброта останется безнаказанной.

17.

Жилой сектор оказался в противоположной от арсенала стороне. Крепкие металлические двери, которые не выбить плечом и не прострелить пулей. Хотя вот насчёт взрывчатки я не уверен.

Там, где на обычных дверях были бы номера квартир — небольшие электронные табло. На каждом — позывной. Безумец, Коммандо... Блэк. Мои апартаменты вновь первые. Видимо, исходя из всё того же алфавитного порядка наших кличек. Хотя вот напротив — почему-то комната Эдгара. Почему? Да плевать.

Так. А как эту халабуду открыть-то? Ни замочной скважины, ни прорези для электронного ключа... Которого у меня нет. Как и обычного. А вот это что за панель? "Приложите ладонь". Хорошее пояснение, пожалуй, последую ему. А какую ладонь прикладывать-то? Пусть будет правая. Писк. "Добро пожаловать, Блэк". Дверь отъезжает в сторону. Вежливо, удобно.

Зашёл внутрь.

Кровать, стол, стул. На столе — экран компьютерного монитора, по которому гуляет энергосберегающая заставка. По-спартански. Ничего лишнего.

Кинул автомат и подсумок с запасными магазинами на стол, а сам завалился на кровать, положил ноги в ботинках на спинку.

Ну вот и началось. Что началось? Всё. И одновременно ничего.

"Здравствуйте, мы ведём свой репортаж с улицы, на которой вот уже второй час... ничего не происходит".

Забавно. И одновременно — ничего забавно. Ждать это просто, но иногда ждать намного сложнее, чем действовать. Простое — не значит лёгкое. Ожидание ничего хорошего не даёт. Особенно, если ты ждёшь чего-нибудь в одиночестве. Быть наедине с собой неуютно. Внутренний голос — неважный собеседник. Слишком жёсткий, слишком откровенный, слишком много знающий о тебе. Поэтому, наверное, в одиночных камерах несложно сойти с ума. Одно дело узнавать кого-нибудь постороннего, другое — узнавать себя. И дело тут не в том, что узнать себя не получится. Самое страшное — это знание может прийти. И это будет, как минимум, неприятно. А люди не любят неприятных вещей. Поэтому люди и не любят правду. О себе в том числе.

В комнате темно. Лампы не включены. Лишь тусклый свет монитора пронизывает пространство.

Тишина. Тяжёлая бронированная дверь не пропускает звуки.

Всё спокойно. Всё нормально.

Глупо бояться темноты. Глупо бояться того, что таится в темноте. Глупо бояться тишины. Глупо бояться вечной тишины. Не потому что такого не бывает и не потому, что со своими страхами лучше встречаться лицом к лицу.

Просто бояться — глупо.

Говорят — не боятся только дураки или безумцы. Лично я нормален. Психических заболеваний нет. Значит — просто дурак. И в этом нет ничего дурного — дураков у нас большинство. Миллиардов шесть уникальных и непохожих друг на друга дураков, одинаковых в своей серости. Они знают, как надо управлять государством и куда двигать науку, но при этом не знают, чем заняться в уик-энд и какую жвачку купить — со вкусом банана или арбуза.

Всё спокойно. Всё нормально.

Я закрываю глаза.

Аппетита нет. Не хочется спать, но хочется уснуть. Тишина давит, чем дальше, тем сильнее. Потому что, слушая тишину, можно оглохнуть. Она кричит, что я лучше, чем пытаюсь казаться.

На самом деле быть добрым можно при каждом удобном случае. А такой случай есть всегда. И лишь действительно сильный, лишь тот, кто действительно полон силы, может позволить себе быть добрым.

Слабый всегда будет злым. Потому что он всего боится. Потому что даже если он поднялся со дна, то опасается вновь ослабеть и рухнуть.

Если тебя окружают ублюдки — это вовсе не повод самому становиться ублюдком.

Желание оставаться человеком и желание выжить любой ценой, становясь ради этого той ещё мразью.

Эти ли два противоречивых желания дерутся во мне?

Это ли бьётся во мне?

Нет.

Я спокоен, я нормален. Я знаю баланс и сохраняю равновесие.

Поэтому во мне бьётся только сердце.

...Я закрываю глаза.

Вспоминаю голос Белого, что рассказывает свою очередную страшную легенду. Как и всякий ребёнок, он любит страшные истории. Когда он вырастет — их разлюбит, потому что ему будет хватать и обычной страшной жизни.

— ...Вождь Стражей Чёрной Скалы бы силён и мудр. Жестоко, но справедливо он правил землями вокруг Скалы, последней преградой являясь на пути того, чтобы Стражи погрязли в разврате и алчности. Карал и простолюдинов, и Стражей, говоря, что небесный закон един для всех.

Песчаная ведьма наслала на земли Чёрной Скалы страшную бурю, надеясь посеять ужас в сердцах Стражей. И дрогнули Стражи, но не сдались, ведь с ними всё ещё был их Вождь.

И поняла тогда Малинал-Шочи, что покуда не погубит она его, то не сокрушить ей Стражей Чёрной Скалы.

Оборотилась она красавицей и прибыла ко двору Вождя, предлагая ему себя в жёны. Стражи пали под её чарами и взмолились к своему повелителю, дабы взял он Малинал-Шочи в жёны. Но взор Вождя был твёрд — не подействовала на него магия песчаной ведьмы. И видел он не прекрасную деву, но уродливую колдунью. Повелел Вождь прогнать прочь Малинал-Шочи, не повиновались ему Стражи, очарованный лживой красотой ведьмы.

Разгневался тогда Вождь. Взял он свой меч и одним ударом снёс голову Малинал-Шочи. И увидели тогда Стражи, как вместо крови из раны её сыпется песок и поняли, чтобы была она колдуньей.

Но не в силах смертных было убить песчаную ведьму. Прошло время, минула пыльная буря, и вновь возродилась Малинал-Шочи. Вновь пришла она ко двору Вождя и оборотилась проклятым золотом. Начали Стражи ссориться между собой, ибо каждый хотел владеть золотом, не делясь им ни с кем другим. Сначала шли в ход лишь слова бранные, потом последовали удары, а когда пролилась первая кровь, и забрало проклятое золотое первые жизни стражей, вновь разгневался Вождь. Отобрал он проклятое золото у Стражей, но возроптали Стражи, считая, будто бы захотел их повелитель сам владеть сокровищами.

И расплавил тогда Вождь проклятое золото в древних кузницах Чёрной Скалы, выплавив из него двенадцать золотых масок. И спали тогда чары Малинал-Шочи, ибо вновь она была повержена. Пало колдовство песчаной ведьмы, прозрели Стражи и бросились на колени, вымаливая прощение своего повелителя. Простил их Вождь, потому как хоть был суров, но был справедлив.

Минуло время — вновь вернулась в мир смертных Малинал-Шочи. Поняла она, что ни жадность, ни похоть, ни один из грехов не способен сломить Вождя. И тогда она вновь подняла песчаную бурю, что не кончалась и день за днём пела Песнь Безумия.

Сходили с ума Стражи, поддавшись безумию. Уходили в бурю, чтобы сгинуть в ней. Убивали друг друга и себя.

И дрогнул тогда дух Вождя, видя, что творится с его людьми. Не сломили его соблазны, но сокрушило безумие и отчаяние его воинов. Помутился рассудок Вождя, и когда в третий раз явилась к его двору Малинал-Шочи, пообещавшая излечить безумие Стражей, то согласился он и отдал ей своё сердце.

Конечно же обманула Вождя Малинал-Шочи. Сварила она из его сердце дурманящее зелье, что навсегда закрепляло её чары. Содрала она кожу с его лица, натянув на себя и приняв облик Вождя.

И превратила Малинал-Шочи Стражей Чёрной Скалы в песчаных демонов, что служили теперь лишь ей. И открыла она вновь врата в царство мёртвых — страну Миктлан...

18.

Крошечный кусок серого городского неба стиснут стенами домов. Небо — наверху, а я — на дне этого колодца. Я всё так же на дне.

Метрономом скрипят цепями старые качели. На земле скользит тень, качели больше не кажутся пустыми — там мелькает смутный образ. Зыбкая дрожь марева, над раскаленной полуденным зноем землёй. Смешивающаяся горячая и холодная вода, порождающая зону диффузии.

Силуэт отдалённо напоминает человека. Но это даже меньше, чем какой-нибудь призрак — лишь тень привидения.

— Если в тебе бьётся лишь сердце, то ты можешь и справиться, — голос вновь идёт отовсюду и ниоткуда.

С чем именно справиться?

— А тебе разве не с чем бороться?

Совсем наоборот. Поэтому и такой вопрос.

— Верно. Но хочешь ли ты этого?

Глупый вопрос. Меня никто не спрашивает — я просто должен это делать. Как плывущая акула. Пока двигаюсь — дышу. Останавливаюсь — иду камнем на дно, задыхаюсь и умираю.

— Движение — это жизнь?

Именно.

— Ты уверен?

Может, хватит уже этих вопросов? Может, хватит уже этих игр?

— Возможно. А возможно — нет. Но ты движешься за чем-то или просто так?

А разве это важно?

— Возможно. А возможно — нет, потому что итог может быть один. Если ты сам по себе — то можешь в любой момент остановиться. Если тебя что-то гонит вперёд, а потом вдруг перестанет — ты тоже можешь остановиться.

А что если я за чем-то гонюсь?

— А что если ты не сможешь это догнать?

Открываю глаза.

Сколько я проспал? Понятия не имею. Но тело вроде бы не затекло, хотя в какой позе я утух, в точно такой же и проснулся... Только вот когда я в последний раз жаловался, что неудобно спал? Спал, когда было холодно, когда было жёстко... А неудобно — это как? Забыл уже.

Встал. Немного размялся. По новоприобретённой привычке поправил одежду и снарягу. Подумал.

Ну и когда нас изволит вызвать для испытания мистер Сёрт? Через час? Через два? Через семь? Через сто двадцать семь?

А до этого времени и от голода скопытиться легко. Кушать я за последние месяцы привык. Причём привык делать это досыта и вкусно. Дамиан во время подготовки на еде не скупился, щедро делясь деликатесами с барского стола. Правда, я все эти мидии и омары категорически не понял, хотя и попробовал. Ну... съедобно, в принципе. Но по сравнению с тарелкой наваристого супа и жареной картошкой — так себе. Понты, но стрёмные какие-то, в общем.

Итак, так что же наша жизнь? Игра? Еда? Или всё вместе? В любом случае подкрепиться было бы нелишним.

Автомат с собой, разумеется, брать не стал. Пусть даже и заявлено, что в конце останется только один, вряд ли стоит опасаться того, что на общем собрании кто-то просто кинет гранату, а сам спрячется. И останется в конце только один, ага.

Это было бы слишком просто. Как и правила убийства одного из участников "Кайзеркриг", скажем, раз в неделю. Судя по Сёрту — его бы такой примитив не устроил.

Открыл дверь, шагнул в коридор. Принюхался. В воздухе витал запах чего-то жареного. Похоже, что мысль заморить червячка пришла не только в мою голову.

Пошёл по следу. Побродил немного по коридорам, между делом обнаружив тир, тренажёрный зал и библиотеку. Зачем она была нам нужна — было не просто неясно, а абсолютно неясно. Сёрт бы сюда ещё консерваторию запихнул и скрипок с роялями, чтобы малолетние убивцы в свободное от убивст время музицировали...

На кухне уже вовсю хозяйничала Гаджет, азартно готовя что-то вроде жаркого.

— Тоже решил червячка заморить, Блэк? — дружелюбно поинтересовалась у меня Иви.

— Типа того, — буркнул я, подходя к холодильнику.

— Прааавильное решееение!.. — протянула девчонка и неожиданно запела:

Повстанец Юга гордого — вот, собственно, кто я.

А Северу проклятий пошлю я до хрена.

Я дрался с ним и рад тем. Жаль лишь не победил,

Но каяться не буду я в том, что сотворил.

Я шлю к чертям весь Север и конституцию.

Я ненавижу Север и форму синюю.

Пусть катится подальше ощипанный орёл

И вороватых янки с собою заберёт.

И ненавижу янки — всё, что по нраву им,

Свободу, Декларацию и весь их гнусный мир.

Союз их ненавижу, стоящий на крови.

И тряпку полосатую, что флаг наш заменил.

Меня вёл Роберт Марсе четыре года все

Был ранен, голодал я, но побывал везде.

Шёл сквозь песок и ветер, в снегу атаки ждал

Прикончил кучу янки, но мало всё же жаль.

Три сотни тысяч янки легли в наших степях

Три сотни тысяч сдохли, не видя Юга крах.

Взяла их лихорадка и добрые стрелки

Жаль, что не получилось убить миллиона три.

Мне не поднять винтовки, в седло мне не вскочить

Но янки из-за этого не стану я любить.

Не надо мне прощения — их сам я не простил.

Повстанец Юга гордого — я этим только жил.

Я пару раз хлопнул в ладоши, изображая аплодисменты.

— Браво. Хорошо поёшь.

— Благодарю, — Гаджет присела в шутливом реверансе, а затем продолжила азартно мешать лопаткой своё блюдо. — В детстве я пела в церковном хоре. Эх, были же времена!..

Пахло весьма вкусно и аппетитно. Урчание в животе сражу же стало громче.

— А чего такая песня-то злая? — равнодушно спросил я. Не то чтобы мне так уж хотелось поддержать разговор... Просто мне было действительно немного интересно, почему песня такая злая.

— Не песня такая — жизнь такая, — философски заметила Иви. — Полтора века уже ей. Самая правильная американская песня.

— О, правда? — я достал из холодильника нарезанный хлеб и бекон, и подошёл к длинному кухонному столу. — Про ненависть к американцам?

— А ты янки с настоящими американцами не путай, — шутливо погрозила мне Гаджет. — Эту песню сочинил майор Иннес Рэндольф, и она стала гимном всех солдат Конфедерации после окончания Гражданской. Вот она — про настоящих американцев и для настоящих американцев.

— А, да. Конечно же. "Сайлент Сторм". Террористы.

— Неа, я не террористка — я идейная анархистка! — девушка встала в горделивую позу, патетично взмахнув большой ложкой, которой мешала жаркое. — Борец за свободу, можно сказать! Сражаюсь за то, чтобы американцы вновь предпочитали смерть бесчестию! Жертва Конфедерации не должна быть забыта! Юг возродится вновь!

— Какой слог ... — хмыкнул я, надкусывая сделанный бутерброд. — Какой пафос... Вот только слышал я кое-что о вашей банде. И... я бы сказал, что вы очень странно чтите память мёртвых, убивая ещё живых. Я не судья, но ведь это уже не война. Это просто какое-то... безумие. Иви, по-моему такие как ты — просто больные уроды.

Гаджет искренне и звонко расхохоталась.

— Кто знает, Блэк, кто знает... Древо свободы необходимо время от времени окроплять кровью патриотов и тиранов. Томас Джефферсон.

— Патриотизм — религия бешеных. Оскар Уайльд.

— Вау! — искренне восхитилась Иви и захлопала в ладоши. — Ты читал Оскара Уайльда?

Да по-любому. Делать мне больше нечего. Это просто Дамиан любит время от времени какую-нибудь шибко умную мысль ввернуть — вот от него и что-то запомнилось.

— Всё возможно, — привычно уклончиво ответил я.

— Это точно... Проклятье, — Гаджет выключила плиту и с некоторым огорчением посмотрела на аппетитно шкворчащее на сковородке жаркое. — Чего-то я не рассчитала с дозировкой — слишком много наготовила... Блэк, угостишься?

— А ты меня не отравишь?

— Эй! — возмутилась Иви. — Я, конечно, не шеф-повар, но от моей стряпни ещё никто не умирал! Хотела бы убить — взорвала бы, делов-то...