Обратимость

Эшли Дьюал

ОБРАТИМОСТЬ

Я обернусь,

но только затем, чтобы

проститься.

Аннотация

Мы начинаем ценить то, что имеем только тогда, когда это теряем. Мы стараемся спешить только в том случае, если уже успели опоздать. Ни для кого не секрет, что время лечит и воспитывает. Время преподает уроки, бежит сквозь пальцы и утекает, оставив после себя лишь следы в виде бесформенных шрамов.

Но что, если ты способен управлять им? Что, если сила времени в твоих руках? Станешь ли ты мириться с тем, что для тебя уготовила судьба, или же сделаешь все, чтобы изменить свое будущее?

От автора: неужели Вы не понимаете, что именно в Вашем сердце находятся силы, способные изменить мир вокруг?

Эшли Дьюал — ОБРАТИМОСТЬ

_____________________________________________________________________________

* * *

Мне кажется, справедливо было бы сказать, что она отличается от других. Вряд ли внешнее. Волосы у нее обычные: русые, как и у большинства девушек, населяющих наши серые, разношерстные города. Глаза широкие, коричневые, и я даже не буду пытаться приукрасить их цвет, сказав мистическое слово — "шоколадные". Карие, ну, может радужка слегка отдает медью, однако заметить это смогут только близкие люди, которые при разговоре с ней не отводят взгляда вниз, вправо, влево, да куда угодно, лишь бы не встречаться с респондентом зрительным контактом. У нее худоватые, узкие плечи, треугольное лицо и россыпь едва видных веснушек на носу. Все это сосуд, в котором крыться может лишь пугающая пустота, однако речь, как у Заболоцкого, идет о внутреннем огне. Он проскальзывает в ее движениях, в ее особенно прямой, ровной спине, в сжатых ладонях, в любопытном взгляде, исследующем окружающих и их грустные лица, с сожалением встретивших позднюю осень. Он виден просто потому, что виден, и найти конкретную причину этому сложно. Я лишь могу сказать, что войдя в автобус, вы, конечно, первым делом отыщите себе свободное место, потом сядете, расположившись как можно удобней в ужасно неудобном кресле, а затем непроизвольно, совершенно случайно вы кинете взгляд именно в ее сторону. В сторону этой незнакомки. И глупо спрашивать: почему. Ведь мы не спрашиваем, почему Земля крутится. Просто потому что так есть, и потому что так будет. Потому что существуют люди, на которых хочется смотреть, не зависимо от того, знакомы ли мы с ними или нет.

* * *

ГЛАВА 1. НАЧАЛО.

Я каждый день возвращаюсь домой на этом автобусе. По возможности занимаю место около окна, ведь оно, словно преграда, ограждает меня хотя бы с одной стороны. К слову, сегодня тот самый день, когда данной возможности нет. Я сижу на проходе и смотрю краем глаза на мужчину, занявшего соседнее кресло. Он тучный. Плохо пахнет. Правда, удивляться этому глупо. В общественном транспорте всегда так: лучший запах — его полное отсутствие. Я выдыхаю и перевожу взгляд на двух болтливых женщин, сидящих с правого боку. Они обсуждают ребенка, который — да как он посмел — на уроке русского языка написал записку, содержащую ненормативную лексику. Женщины возмущаются, заявляют, что дети сейчас крайне не воспитаны, и со смехом неожиданно добавляют, что обиднее всего было прочитать не ругательства, выведенные корявым, детским почерком, а имена девочек, написанные с маленькой буквы.

Улыбнувшись, я отворачиваюсь и поправляю синий свитер. Он колючий, щекочет живот, подмышки, немного спину, и уже в который раз я задаюсь вопросом: к чему вообще потратила на него деньги. Именно рассуждая об очередной покупке, чувствую, как автобус резко ведет влево.

У каждого человека, есть тот момент, с которого бы он начал свою историю.

Моя история начинается в этом автобусе, в ту самую секунду, когда его грубо заносит в бок и несет вдоль дороги под дикий визг старых шин. Я пытаюсь спрятать лицо между колен, надеюсь опустить голову и внезапно проснуться совсем в другом месте. Однако ничего не выходит: меня кренит вниз и тут же, отпружинив назад, я кричу от боли.

— Эй! — оглядываюсь. Мужчина, сидящий рядом, придавливает локон моих волос, впившись в них толстыми, побледневшими пальцами. — Отпустите!

Вряд ли он слышит. Люди кричат, заглушая своими голосами посторонние звуки. От этого стынет кровь в жилах. Хуже самой смерти, только несколько минут до ее наступления, и поэтому сейчас все происходящее смазывается, представляя собой лишь сплошной комок из различных цветов и испуганных лиц. Я вижу, как водитель пытается справиться с управлением, крутит руль то вправо, то влево, затем опять вправо. Он стискивает зубы, словно рычит, восклицает что-то и неожиданно резко хватается за ручник. В ту же секунду автобус налетает на фонарный столб, и все люди, одновременно подлетая, валятся в бок. Я тоже подлетаю. Падаю на соседа, задевая подбородком впереди стоящее сидение. Мужчина же со всей силы ударяется головой о стекло, и почему-то именно в этот момент я думаю о том, как повезло мне сегодня оказаться не возле окна, а на проходе.

Несколько минут внутри автобуса царит страшная тишина, тяжелая, будто все вымерли или попросту утратили способность говорить. А я даже боюсь пошевелиться. Боюсь открыть глаза, ведь что я вижу? И увижу ли вообще? Вдруг я погибла, вдруг меня больше нет? Прихожу в себя, лишь услышав чей-то громкий плач. Распахнув глаза, испуганно оглядываюсь и внезапно понимаю, что чудом избежала серьезных увечий. Через разбитые стекла в салон проникает дым, с улицы слышен визг крутящихся колес, витает терпкий, колючий запах гари. Вокруг искалеченные люди.

— Помогите.

Меня передергивает. Отпрыгиваю назад и первым делом думаю о том, что нужно найти выход, как можно скорей выбраться отсюда. Правда, затем я вновь слышу чей-то дрожащий голос и замираю.

— Кто-нибудь.

Прикусив губу, выпрямляюсь и неуверенно поворачиваю голову в сторону слабого голоса. Этот тот мужчина, схвативший меня за волосы. Он еще жив. Кровь течет из раны на его виске, она покрывает его щеки и кожаную, черную куртку.

— Тише, — наклоняясь, шепчу я и стаскиваю с шеи льняной шарф. — Все хорошо. Не бойтесь.

Я пытаюсь приложить ткань к ране, но руки трясутся, не слушаются. Слыша, как где-то за спиной, кто-то взвывает от боли, я вздрагиваю и слишком сильно придавливаю шарф к ссадине. Тут же полузакрытые веки мужчины дергаются, и я вскрикиваю:

— Простите, боже, простите, я не хотела.

Оглядываюсь, надеясь позвать кого-нибудь на помощь, но вдруг понимаю, что это бессмысленно. Вокруг слишком много тех, кто сам нуждается в подмоге.

— Боже мой, — встряхиваю головой и чувствую легкое головокружение. Автобус полон черного, едкого дыма и дышать становится совсем трудно. Вновь осмотрев лицо раненного мужчины, я сглатываю и говорю, — нужно уходить. Вставайте. Я прошу вас, слышите, надо выбраться отсюда! — Однако тот не отвечает. — Эй, что с вами? Очнитесь!

Я пытаюсь поднять незнакомца, правда, пытаюсь, хватаю его за широкие, вялые плечи, трясу их и кричу что-то, однако через пару секунд сдаюсь. Он слишком тяжелый. Зарычав, отскакиваю назад, все-таки собираюсь позвать на помощь, как вдруг натыкаюсь на испуганного мальчишку. Появившись из ниоткуда, он хватает меня за руку, дергается и внезапно издает, пожалуй, самый отвратительный стон из всех известных мне стонов. Мои глаза расширяются. Боже мой. Нога, его нога! Она выглядит ужасно. Она изломана и сильно кровоточит.

Упав перед мальчиком на колени, я порывисто хватаю его за туловище и крепко прижимаю к себе.

— Тише, тише. — Шепчу я. — Не плачь! — Но ребенок не успокаивается. Откинув назад голову, он вновь кричит и испуганно зовет маму. А я вдруг ощущаю на глазах слезы — что же это такое? Поднимаюсь, с силой стискиваю зубы и решительно подхватываю худого мальчишку к себе на руки. — Все хорошо, — чеканю и бегу к выходу. — Слышишь? Сейчас мы найдем твою маму. Договорились? Сейчас все будет хорошо.

Чудом выбравшись из салона, подбегаю к собравшейся толпе и протягиваю вперед трясущегося ребенка. Тут же сразу несколько рук появляются перед моим лицом.

— Его нога, — задыхаясь, говорю я, — кажется, он сломал ногу.

Обернувшись, вижу, как дымится капот автобуса, как люди пытаются помочь пострадавшим, вытаскивая их через окна или через главную, погнутую дверь. Скорой помощи нет. Полиции тоже. Оглядев бегающим взглядом улицу, замечаю две обезображенные, изуродованные машины на перекрестке. Вряд ли там кто-то выжил.

— О, — выдыхаю и растерянно хватаюсь руками за лицо. Я не понимаю, что происходит. И вряд ли пойму вскоре. Разве такое можно осознать? Встряхнув головой, пытаюсь взять себя в руки, пытаюсь выбросить из головы чужие крики и испуганное лицо водителя, увидевшего перед своим носом фонарный столб, но не выходит. Лоб пульсирует, внутри, будто лопаются огромные, гигантские пузыри. Медленно сжимая пальцами виски, я закрываю глаза, задерживаю дыхание и говорю себе: все хорошо, все позади. Я пытаюсь прислушаться к стуку своего сердца, хочу огородить себя от этого шума, от этих криков. Однако вдруг вспоминаю о том, что оставила в салоне пострадавшего и резко открываю глаза.

Я должна помочь ему. Сорвавшись с места, несусь обратно к автобусу, как вдруг натыкаюсь на мужчину в форме медработника. Когда приехала скорая помощь? Он говорит что-то, лезет ко мне с отвратительно пахнувшим бинтом, но я сопротивляюсь. Отхожу немного назад и отрезаю:

— Там еще остались люди.

— Какие люди? — возбужденно восклицает доктор и властно хватает меня за плечи. — О себе сначала позаботься.

— Со мной все в порядке.

Медработник не отвечает. Лишь прикладывает бинт к моему лицу. Тут же я чувствую дикую боль. Расширив глаза, вскрикиваю:

— Что вы делаете?

— Подойди к машине, слышишь? Подойди!

Грозный тон доктора, словно отрезвляет меня. Согласно кивнув, я плетусь к скорой помощи, как вдруг неожиданно чувствую что-то жидкое и теплое, стекающее по пальцам. Я убираю от лица бинт и смотрю на него.

— Господи, — он в крови, он полностью пропитан ею! Откуда черт подери столько крови? Перед глазами мутнеет. Покачнувшись, я ударяюсь спиной о крыло скорой помощи, моргаю и рассеянно жмурюсь: все хорошо, все хорошо, хорошо.

Кто-то берет меня под локоть.

— Не трогайте, — отмахнувшись, рявкаю я и вновь смотрю на свои дрожащие руки. Откуда столько крови? Откуда она? Встряхиваю головой и беззащитно горблю худые плечи.

— У тебя рассечен подбородок, — говорит кто-то, находящийся совсем рядом, но я не вижу его лица. Лишь борюсь с приступом паники, подкатывающим к горлу. — Нужно остановить кровь, наложить швы. Возможно сотрясение.

— Я в порядке. Со мной все хорошо. Все нормально.

— Надо отправить тебя в больницу.

Сглатываю. Наконец, нахожу человека, которому принадлежит голос, и громко выдыхаю:

— Я должна позвонить папе.

— Потом позвонишь.

— Нет, надо сейчас, надо, — перед глазами смешиваются краски. Я собираю последние силы, чтобы устоять на ногах, но вдруг ощущаю невыносимую усталость и кренюсь в бок. Рыжеволосая медсестра тут же оказывается рядом. Шепчет что-то: наверно, успокаивает, но я уже ничего не слышу. Повторяя вновь и вновь о том, что мне необходимо поговорить с отцом, я проваливаюсь в темную пучину. Опять прошу найти телефон, облокачиваюсь на женщину и так же внезапно, как слышу оглушительный гул сирен, теряю сознание.

Я просыпаюсь под пронзительный визг телефона. Будильник.

Открываю глаза, осматриваюсь и неожиданно понимаю, что нахожусь в своей комнате. Здесь слишком холодно, чтобы резко вскочить с постели и отправиться на поиски интересующих меня ответов. Но недоумение все же берет вверх над обыкновенной ленью, угрожая взорваться в висках, где-то посередине между здравым смыслом и кошмарным сновидением.

Встав с кровати, я подхожу к зеркалу и первым делом осматриваю свой острый, треугольный подбородок. Никаких повреждений. Затем провожу ледяными пальцами по волосам и вспоминаю мужчину, схватившегося за них бледными руками в автобусе. Какой реальный сон. В последнее время мне так часто снятся подобные, четкие истории, что я уже не в состоянии точно сказать, что из них вымысел, а что — правда. Вдруг и сейчас я сплю? Нужно записать. Такими темпами, я напишу неплохой сборник из коротких, захватывающих рассказов.

Дверь в комнату открывается и на пороге показывается квадратная голова любопытного, симпатичного парня. Он прищуривает глаза и спрашивает:

— Чай будешь?

— Буду. — Поворачиваюсь лицом к брату и громко выдыхаю весь горячий воздух, накопленный в легких. — Мне приснилась авария, представляешь? Опять какой-то кошмар. Почему я попросту не могу нормально уснуть? Такое ощущение, будто я и не отдыхаю вовсе.

— Папа же передал таблетки, — проходя в комнату, отвечает он. Поправляет короткие, такие же, как и у меня, русые волосы, и пожимает плечами. — Ты принимаешь их?

— Принимаю. Не помогает.

— Ну, наверно, должно пройти какое-то время.

— Может быть. Просто я очень хочу спать, — раскидываю руки в стороны и валюсь на кровать. — Ты пойдешь в институт?

Неожиданно постель прогибается.

Поворачиваю голову и вижу перед собой улыбающееся лицо брата. Оно совсем близко. В нескольких сантиметрах от моего лба, поэтому я немного отодвигаюсь в сторону.

— Я примерный старший брат. Конечно, я иду в институт, — его глаза прилежно закрываются. — А ты? Может, пропустишь пары хотя бы раз в жизни.

— Папа разозлится.

— Папы здесь нет.

— Опять твоя тупая легкомысленность.

Саша хватает подушку и лениво бросает ее поверх моей головы. Усмехаюсь и, насупившись, легонько даю ему сдачи.

— Чего начинаешь?

— А ты чего? — парирует он. — Ты ведь приехала не для того, чтобы читать мораль? Тоже мне, советы излечившейся дикарки.

— А в чем проблема?

— Проблема в том, что я все равно тебя не послушаю.

Саша поднимается и, шаркая, покидает комнату. Этот парень всегда горбится, даже когда ощущает внеземной прилив сил. И такой недостаток можно было бы списать на неуверенность в себе, робость или трусость. На самом деле ответ кроется в куда более простой, и в то же время сложной вещи: беззаботность, странная беспечность заставляет Сашу не просто жить на широкую ногу, но еще и сгибаться в три погибели от своей же тяжелой ноши. Свобода — спорное слово, бросаться которым могут лишь те, кто ничего не смыслит в жизни. Но мой брат определенно считает себя таковым, ну, или, по крайней мере, хочет считать. От того с детства он привык высказываться, демонстрируя свое "я" во всеобщем неподчинении, в вальяжности, в ленивой небрежности, в горбатой, неторопливой походке, будто времени у него так много, что можно было бы прожить ни одну жизнь, а сразу несколько. Правда, все это лишь глупое притворство, которое поспешило перевоплотиться в плохую привычку. Тот мальчик, не подчиняющийся взрослым и отрицающий все, что попадалось ему под руку, давным-давно вырос. Его мировоззрение поменялось, взгляды смягчились, в отличие от черт лица. Однако повадки прочно врослись в скелет и никуда не делись, не испарились. От того спина его до сих пор такая же полукруглая, как и полумесяц.