Звонки. Часть третья

День третий.

На удивление, первой посетившей сонную писательскую голову мыслью было не: "О, Господи!". Напротив. Как-то непривычно легко и быстро проснувшись, Аксин, не открывая глаз, углубился в рассуждения с самим собой о пагубном влиянии на сердце вот таких вот резких пробуждений, затем попытался ухватить расплывающийся в сознании образ увиденного им сна, посмотрел на часы, поморщился и... наконец-то вспомнил.

— А, так я же с ума схожу... — Радостно улыбнулся он.

Через секунду испугался своей улыбки. Сел на кровати, взъерошил волосы и серьезно задумался... Провел ногтями по голой коленке. Надавил сильнее, оставляя на светлой коже лунообразные вмятины, но желаемого эффекта, конечно, не добился. Огорчился в очередной раз и проснулся окончательно. Оглядел комнату, припоминая, что вчера она выглядела немного иначе. Дальше же его память поставила увесистый прочный блок, отказываясь воспроизводить конкретные кадры из пережитого. Человеческая психика, конечно, многое может выдержать, но не так резко... Мягче... Поэтапно.

— Гар-гармоны взыграли. — Слабо оправдался перед самим собой молодой человек и вытер тыльной стороной ладони лоб.

Скорее по привычке. Потому что возможность чувствовать к нему так и не вернулась и ни жарко, ни холодно ему не было.

— Э-ээй? — Позвал он тихо, крутя головой и осматривая стены.

Ничьего присутствия он не ощущал. Как и каких-то слабых следов вчерашнего. Комната снова была наполнена светом уставшего зимнего солнца. Сиплые, больные отблески оранжевыми всполохами прилипли к старым обоям, бесстыдно освещали трещины и пятна на когда-то белом потолке.

"А ведь это и вправду — моя жизнь" — Подумал Аксин. — "Вот эта грязь, запустение и мое безразличие к себе и к условиям своего существования".

Он осознал это как-то спокойно. Без лишних эмоций. Сердце его не ёкнуло тревожно и не забилось, спустя пару мгновений, быстро и беспорядочно. Он просто наконец-то признался себе.

Эта маленькая, старая квартира, оставшаяся ему в наследство от погибших родителей, была его гробом. Ему здесь было уютно, спокойно и будто бы безопасно. Жизнь лишь изредка стучалась к нему в немытые окна... и в основном в виде больных подыхающих голубей. Очевидно, сей городской аналог благородной птицы, пущенной библейским Ноем из узкого окна ковчега, должен был напомнить Аксину о надежде и освобождении... Но крылатые вестники — обитатели дворовых помоек безнадежно ломали шеи и с предсмертным чваканьем соскальзывали по стеклу на внешний подоконник. А с подоконника — на выступ на стене. С выступа — на асфальт под стенами дома... Там их, еще теплых, находили бродячие голодные кошки и в мире бомжующих четвероногих наступал праздник. Однако, Аксину до этого своеобразного круговорота в едва ли живой природе не было никакого дела. У него был компьютер, вечно остывший кофе и две-три сигареты в день. Больше — сердце не выдерживало. На никотин его слабое здоровье реагировало куда ярче, чем на воспоминания о развратных действиях относительно демонической сущности из мира теней. И сущность эта покинула его именно тогда, когда она вдруг стала необходима. Весьма.

— Сучность! — Нахмурил густые брови Аксин. — Вы должны ответить мне на вопрос! На последний вопрос!

Однако стена перед ним молчала. Как и остальные три. Комната снова стала мертвой и безмолвной. И позабытая обыденность вдруг стала для него страшнее, чем любое путешествие по самым опасным мирам. Она не занимала голову и оставляла пространство в ней свободным для всякого рода мыслей. Мысли эти были одна — страшнее другой. И затмить их не было никакой возможности. Потому что впервые в жизни Аксин проснулся с размышлениями о себе и о своей жизни... а не с очередной идеей очередной повести. За последние шесть лет, как он себя помнил, он просыпался с одним единственным желанием — сдохнуть. Иногда к этому позитивному утреннему настрою прибавлялась еще потребность выкурить сигарету, или сходить в туалет. Спустя самые короткие временные сроки к нему возвращалась способность думать, а вместе с ней — набирать связные фразы и предложения на клавиатуре. С каких это пор и ему стало не чуждо что-то человеческое?

"А возбудиться от вида кружащихся чертей и объятий почти бестелесного существа — это очень по-человечески?" — Спросил сам себя Аксин.

И снова запретил себе думать о собственной жизни.

— Я не хочу, слышите? — Злорадно выкрикнул он. — Я не хочу жить! Я не люблю жить. Мне не интересно. Поняли? Если вы думали, что сможете разбудить во мне Меня — то вы ошиблись! — От нахлынувших чувств писатель резко соскочил с кровати. — Жить — не интересно!

И так же резко он осекся, замолчал и оглядел себя в зеркале напротив. Открывающее его худощавое тело от макушки до колен, оно являло ему же его отражение. (Жалкое зрелище, доложу я вам, как автор)... Рискнув посмотреть правде в глаза, Аксин углядел в них болезненно-бледную кожу, явно пораженную авитаминозом, тусклые голубые глаза и густые, но лишенные живого блеска, угольно-черные волосы. При одном взгляде на отросшую, чуть вьющуюся шевелюру разной длины в рваных краях, любого более-менее любящего свою работу цирюльника свело бы нервной судорогой. Почти сросшиеся на переносице брови придавали его лицу слегка угрожающее выражение, но в сочетании с сонным, вечно отсутствующим взглядом и постоянно бормочащим что-то ртом с не по-мужски розово-алыми губами, вызывало оно скорее удивление. Конечно, может быть кто-то и мог бы найти в совмещении некой шизоидности и маниакальности особое, тонкое очарование... Но сам Аксин находил себя отвратительным и смотреть на себя лишний раз не желал.

— Я ненавижу себя настоящего! И жизнь моя не стоит того, чтобы думать о ней! — В ярости выкрикнул писатель...

А потом с силой ударил кулаком по куску стекла, посмевшего отразить страшную правду этого реального мира. По зеркалу сейчас же расползлись тонкие, как нити волос, паутинки. Настолько же тусклые и едва заметные, как и попытки Аксина задуматься о себе самом.

Скомканные, забитые в самый угол шкафа джинсы, купленные, казалось писателю, вечность назад, олицетворяли нечто, связывающее его безопасный мир с обыденностью. Аксин с отвращением натянул на еще не до конца пробудившееся, изнеженное сном, тело, грубую стягивающую ткань. Петля с трудом встретилась с металлической пуговицей, напоминая о том, что когда-то Аксин еще следил за своим телом и физической формой. Кажется, несколько лет спустя он сделал для себя вывод, что думать об одной лишь смертной плоти — есть глупое человеческое заблуждение и махнул рукой на свой внешний вид. Он уже и сам не помнил, когда именно произошел тот момент, когда его внутренний мир стал для него сильнее и важнее внешнего. У его внутреннего было огромное преимущество: там его облик не играл ровно никакой роли. Кажется, именно тогда он и основал для себя основное правило жизни — он сам — не значит ровно ничего. Только его мысли.

— А ты уверен, что это — твои мысли? — Раздалось позади него.

Или этот голос звучал откуда-то с потолка? Или из стены?.. Казалось, что голос разносится во всем пространстве его маленькой комнаты. Он отражался от углов и пола, эхом разносился снова и снова в ушах несчастного писателя. Он звучал внутри него. В его голове... И Аксин, быстро накинув на себя потертый свитер, бросился бежать вон из комнаты, больно ударившись плечом о дверной косяк...

У входной двери он на секунду приостановился, не зная, что на этот раз можно ожидать от происков зловредного демона. Отсутствие замочной скважины? Сотню разных замочных скважин? Улыбающуюся во весь свой крепкий череп смерть с косой?

— Я хочу выйти на улицу!! — Крикнул он, вспомнив слова демона о зависимости ситуаций от его собственных желаний. — Я хочу вырваться!!! — Крикнул он неосознанно, не слишком понимая настоящей сути своих слов. — Отпустите меня!

И он с ноги толкнул металлическую дверь, забывая о каком либо существовании ключей... Дверь с насмешливым скрипом отворилась. В коридор прополз осторожный луч искусственного света, отражая в своей многогранной игре танцующие пылинки.

"И здесь — пыль..." — С грустью подумал Аксин.

Но эта мысль остановила его лишь на мгновение. Дальше он уже мчался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, зажмурив глаза и подчиняясь сумасшедшему биению своего сердца, что оглушающей пульсацией раздавалось в его ушах. Он бежал, не замечая пепельно-серых подоконников, пустых консервных банок на них, полных окурков, битого стекла под своими ногами... Когда-то он научил себя закрывать глаза на весь этот окружающий его ужас... и больше уже не открывал их. Каждый раз, когда холодные, скользкие щупальца боли и разочарования пытались добраться до его сердца, он уворачивался от них, скрываясь в созданных им же самим картинах. Там все было чисто и спокойно... И сейчас, чем настойчивее вторгался в него грязный мир человечества, тем упорнее он пытался скользнуть в выдуманный образ благополучия... И впервые в жизни у него этого не получалось. Ему было страшно...

"Это все потому что я начал думать о себе больше, чем о своей миссии".

Своей миссией Аксин уверенно считал литературу. Подобно тому, как мифический Данко вырвал из своей груди сердце, чтобы осветить дорогу людям, Аксин принес в жертву собственную судьбу, дабы подарить жизнь своим персонажам. Нет, он делал это ни ради людей... Люди — никчемные создания, по его мнению, не заслуживали подобных жертв. Он делал это ради тех прекрасных, полных ярких красок, историй, что бились в его голове. Они единственные, чистые, прекрасные, невинные, заслуживали его благосклонного внимания. Ведь там он был богом... Благородным, рассудительным и миролюбивым. Там он позволял добру побеждать зло. В его же жизни места добру не оказалось... Он был уверен, что если бы Бог существовал на самом деле, он бы не допустил... Аксин резко остановился на пролете первого этажа. На самой последней ступени полуспала-полуболела старая кошка с загноившимися глазами... Смиренное животное ожидало то ли своей участи, то ли подачки сердобольного обитателя парадной... Ну, хотя бы даже такого. Бог, будь он правдой, не допустил бы страданий и не создал бы такую ужасную, несовершенную планету. А он, Аксин, мог... Его разум — мог. Разве какой-то жалкий неудачник двадцати шести лет заслуживал внимания? И что он, несчастный, хорошего мог сделать, кроме как поделиться своими идеями и сюжетами? Он считал себя не больше, чем рупором. Передатчиком информации... Она поступала к нему из неизвестности и растворялась в людях, которые черпали ее из его книг. И с этой мыслью он с силой толкнул тяжелую железную дверь. О том, как во вскрытый череп его сумасшедшего коллеги вкладывал символы и знаки обитатель низшего мира теней, он предпочел не думать. И о портале... И о тонких гранях...

Внешний мир сейчас же ослепил его красками и оглушил звуками. Первой его мыслью было — спрятаться. Но прятаться было негде. Будто кто-то неведомый закрыл для него спасительную дверь. И он даже подозревал, кем был этот неведомый и жестокий властелин его миров. И почему он никогда не знал о нем раньше? Почему демон появился в его жизни только сейчас? Аксин не был уверен — хотел ли он знать ответы на этот вопрос. Сейчас все, чего он хотел — это безвольно двигаться по оживленной городской улице. В унисон с такими же оживленными городскими людьми.

Люди были ему неизвестны и непонятны. Он ничего не знал об этой стае, к которой вроде-бы как относился, если верить всем вопиющим рассказам о мироздании. Кровью и плотью он принадлежал человеческой рассе. Но всю свою жизнь, начиная с раннего детства, он не ощущал себя причастным к этому человеческому потоку. Как и сейчас не воспринимал себя частью окружающего его движения. Как и в раннем детстве, когда мечтательного и задумчивого ребенка отвергало любое общество подвижных и часто жестоких детей. Как и в юношестве, когда невзрачного и замкнутого подростка сторонились куда более живые и открытые дети. Его мизантропию поначалу боялись, затем пытались уничтожить, а затем и вовсе оставили в покое. Просто обходили стороной, закрывая глаза на всякий факт его существования. Так сплоченный и понятный самому себе организм пытается вытолкнуть из себя отмирающий, воспаленный или вовсе чужеродный предмет. И Аксин по праву считал себя жемчужиной отдельной от кишащего цельного мяса бездумных тварей, называющих себя разумными людьми. Окруженный отвратной оболочкой из их слизкой гадливости и страха, подобной которой беспозвоночная перловка окутывает себя, чуждаясь простой песчинки, неведомо каким образом попавшей в царство ее мякоти, окруженной мнимым панцирем, Аксин, обладающий спасительным высокомерием, предпочел вести закрытый образ жизни драгоценного перламутра. Вокруг него всегда было нечто мертвое и пустое, как вакуум, защищающий его от воздействия со стороны. Он не трогал Их, а они боялись и предпочитали не замечать его. И так было до того момента, когда он, самодостаточный и высокоразвитый организм наконец-то не создал и не кинул на съедение бущующей толпе свое первое драгоценное произведение. Он снизошел до них, а они, лишенные личностного интеллекта, недоумки, жадные до хлеба и зрелищ, вечно голодные до чужих страданий и переживаний, кинулись на подкормку, как сонные весенние окуни в старом грязном пруду. Они превозносили его, как современного гения, талантливого сказочника. Трудолюбивого писателя, автора бестселлеров с неиссякаемой фантазией. И даже не представляли себе, как он, талантливый сказочник, посмеивался над ними, наблюдая со стороны на всю эту суету сует с высокомерием и брезгливостью.

Люди торопились, суетливо переставляя ноги. Девушки в сапогах на высоком каблуке осторожно ковыляли по льду. Кто-то стряхивал холмики снега с носков ботинок, кто-то курил, зажимая сигарету в зубах и растирая замерзшие ладони.

"О чем думают все эти люди? О чем ОНИ думают?" — Задался вдруг вопросом писатель. Но сейчас же решил для себя, что ни о чем особенно важном они думать не могут. Однако, о людях размышлять не прекратил.

В последний раз вот так вот, пребывая в многочисленном скоплении народа, он наблюдал за ним на похоронах его родителей. В тот день он услышал достаточно трогательных и сочувствующих речей, но так и не почувствовал ничьего искреннего участия. Близких друзей у него не было, а с родственниками он встречался лишь на совместных семейных праздниках. Хотя, после смерти родителей и эта, нелепая на его взгляд, традиция осталась в прошлом. В тот день, глядя, как два одинаковых бордовых гроба медленно опускают в две одинаковые глубокие ямы, он чувствовал зависть к тем, кому предстоит отныне спокойно спать под толщей сырой земли. Замерев с широко-распахнутыми глазами, он наблюдал за тем, как влажная почва рыхлыми комьями разбивается о крышки гробов и остается грязными пятнами на их лаковых поверхностях и мечтал, как погибнет молодым, в расцвете своей славы. Конечно, он, как и любой нормальный человек, боялся физической боли, поэтому надеялся, что смерть настигнет его быстро. И, пока он размышлял о планах на будущее, на плечо его опустилась чья-то легкая рука. Он, даже не вздрогнув, нахмурился, повернул голову и обнаружил рядом с собой благообразную старушку. Вид у нее был спокойный и равнодушный. Кажется, она приходилась двоюродной сестрой его покойной бабке. Аксин глубоко вздохнул, ожидая услышать очередное соболезнование, однако то, что было сказано далее, весьма удивило его и врезалось в память на всю оставшуюся жизнь.