Тол-Сирион глазами очевидца

И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Следом вышла и женщина. И закралось подозрение, переходящее в убежденность — он сейчас займется теми "делами", что прервал недавно при появлении Римиона. Этими двумя, Амлахом и Эрионом.

-Ты очень похож на своего отца, — негромко сказал Римион.

На его честной физиономии было написано: он тоже считает, что во вражьей рубашке мне гораздо лучше. Сговорились, право слово. Впрочем, всё это вполне вписывается в мой план... Теперь бы попасть туда, где Амлах, надо, чтобы он меня увидел... и хорошенько проклял. Ладно, надо подумать, как это устроить...

-Ты говоришь, что помнишь стихи своего отца. А мне — почитаешь?

Мне снова стало тоскливо.

-"И вновь, и вновь твой дух таинственный

В глухой ночи, в ночи пустой

Велит к твоей мечте единственной

Прильнуть и пить напиток твой..."

Я остановился — следующая строчка всплыла не сразу... а Римион подхватил, и вдруг, внезапно — возникло это чудо, то самое, как мечта — говорить одним и тем же волшебством слов, ткать незримую серебристую ткань их, от которой сам язык обретает смысл, а обыденность исчезает... До конца стиха мы добрались вместе.

-Это точно был твой отец, — горько сказал Римион. — Его убили эльфы. Это всё правда.

Я кивнул. Правда эта встала передо мной во весь рост... и рост этот оказался немаленьким.

И внезапно — я услышал разговор. Так явственно, словно говорившие были рядом. Не только услышал — еще и увидел: как будто вторым зрением, но очень четко. Комната, похожая на ту, самую первую. Гортхауэр и тот человек, Амлах.

Они разговаривали. Просто сидели друг напротив друга и говорили. Амлах развалился в кресле с таким видом, словно хозяином здесь был он: резкая перемена. Недавно в камере он вел себя совсем иначе. Майа, напротив, почему-то держался очень напряженно, и лицо его было неживым, застывшим. Он даже в глаза Амлаху не смотрел.

А тот говорил, не останавливаясь.

— ....я боюсь, что Моргот лжет и тебе. Он прячет свое коварство, чтобы ты верил ему и был добровольным рабом. Но Мудрые считают, что ты не безнадежен, и поэтому я говорю с тобой. Моргот обманывает тебя!

Гортхауэр молчал, слушая эту речь, потом — спросил:

— У тебя есть отец?

— Да, но.. — начал было человек, но майа прервал его:

— Быть может, он тоже тебя обманывает, чтобы ты верно служил ему?

— Тут совсем иное! — горячо возразил Амлах. — Моргот ненавидит весь мир, а ты сам говорил, что хочешь прекратить войну. Я тоже хочу, и показываю тебе путь. Ты — его главный военачальник. Откажись от Моргота! Уйди от него, отрекись от Тьмы, и увидишь — тебя простят...

— Если я принесу достойный плод покаяния, — закончил майа. — Если упаду в ноги великим Валар, если откажусь от самого себя, если предам того, кого люблю, и всех, кто мне верит, кому нужна защита. Открыть нолдор путь на Север, залить наши земли кровью тех, кто служит Мелькору, позволить вам всех уничтожить... Что еще ты предложишь мне?

— Ты жалеешь их? — с издевкой осведомился Амлах. — Позволь не поверить! А хоть бы и так — тот, кто служит убийце, сам есть убийца, и мы не должны позволять жалости останавливать наши мечи. Там, на Севере, нет людей. Там есть лишь прислужники Моргота.

Майа молчал долго. Потом заговорил:

— Представь, что ты родился на Севере, далеко в землях Дор-Даэделос. Представь, сделай такое усилие, что ты родился — женщиной. Ты не знаешь ничего ни об эльфах, ни о светлом Амане — вернее, знаешь, но мало: что эльфы — странные, непонятные существа, бессмертные, прекрасные и чуждые, утверждающие, что всех, живущих на Севере, следует уничтожить уже за то, что они служат Мелькору. Твой отец погиб на войне, далеко на юге. Погиб от рук нолдор. Ты не служишь — ты просто живешь, и не понимаешь, почему эта жизнь называется — "служить Врагу". Ты взрослеешь, у тебя появляется друг, он родом из соседнего селения, ты любишь его, вы мечтаете, что скоро будете жить вместе, что у вас будут дети. Он мастер, он не хочет воевать и убивать людей. Он учился в Твердыне, вернулся, его уважают — никто не умеет делать разные нужные вещи так, как он. Но война докатывается и до ваших земель. И вот однажды ты с ужасом узнаешь, что соседнее село едва не сожгли дотла — и что напавшими были эльфы. Что в селе почти не было умелых воинов, а те, кто был, все равно уступали нолдор в умении сражаться. Что из Твердыни подоспели майар, и нолдор все же сумели остановить — но для убитых все было уже кончено. А потом ты вдруг узнаешь, что там, среди убитых, был и твой друг. И, конечно, никто из эльдар не усомнился, что его следует убить. Ты видишь своими глазами — мертвые тела, здесь почти все мужчины села, есть и женщины... Все они — защищали свои дома. Пытались. На Севере всех учат управляться с мечом, да только долго ли человек, никогда толком не воевавший, выстоит против тех, кто сражается веками? И будь ты там, попытайся встать рядом со своим другом — тебя убили бы тоже, не усомнившись ни на секунду...

Я словно очнулся, когда Гортхауэр замолчал, и словно огнем обжег меня издевательский голос Амлаха:

— Ах, какая трогательная история! Можно, я расплачусь?

— Тем не менее, это правда, — ровно проговорил майа. — Похожие истории во время Осады были не так уж редки. Эти действия нолдор ты считаешь достойными?

— Война есть война, — пожал плечами Амлах. — Лес рубят — щепки летят. Не надо было брать мечей в руки...

— Когда жгли их дома, — закончил майа.

— Они служат Морготу! Убийце! Значит, и сами они — такие же убийцы, и не заслуживают ничего, кроме смерти!

Гортхауэр вздохнул. Спросил устало:

— Чего ты хочешь от меня, Амлах?

— Я ведь говорил! Отрекись от Моргота, и он не сможет нам противостоять, он не так силен, как хочет казаться. Все годы Осады он был беспомощен, он не сумел отмести нолдор от своих стен, а до Осады у него попросту не хватало сил, чтобы их уничтожить!

— Нолдор живы до сих пор лишь потому, что Мелькор не хочет их гибели, — произнес Гортхауэр, и я каким-то шестым чувством понял — разговор этот становится для майа все более невыносим, что-то поднимается внутри него, то ли гнев, то ли возмущение, то ли ярость, и к этому примешивается самое худшее, что и выводит его из себя — осознание беспомощности перед лицом слепой веры. В голосе майа была едва заметная дрожь.

— Была бы на то моя воля, — продолжил Гортхауэр, — я бы выжег их еще в первые годы, когда они ступили на наши земли.

— Отчего же не выжег? — прищурился Амлах.

— Я уже сказал: Мелькор не позволил мне сделать этого.

— Не лги самому себе! Ты просто не смог с ними справиться! Они гнали твоих орков от моря до самых ваших стен!

Майа лишь кинул на Амлаха короткий взгляд, в котором пряталась усмешка, и сказал:

— Амлах, мне начинает надоедать этот разговор. Ты не поведал мне ничего нового — я слышал такие речи тысячи раз. Ты сам понимаешь, что от Мелькора я не отрекусь. Наша вера отличается от вашей, и она говорит — неважно, кому ты служишь, важно, добро или зло ты несешь в мир.

— Нет! — снова вскинулся Амлах. — Это ложная вера. Истинная вера гласит — тебе простится зло, если ты совершил его на службе праведному делу. Неважно, что ты делаешь, важно, кому ты служишь!

...Я не понял, что произошло. Все вокруг вдруг вспыхнуло огненной болью, я на мгновение перестал видеть, что происходит там — а потом увидел снова: Амлах валяется у стены, схватившись за подбородок, и из разбитого рта у него течет кровь. Но когда человек все же поднялся — вид у него был, словно у победителя. И Амлах выплюнул, с окровавленной улыбкой глядя в лицо майа:

— Тебе просто нечего сказать, раб Моргота!

Но майа уже отвернулся от него. Со стороны казалось — он невозмутим, и лишь я понимал, чего эта невозмутимость стоит. Дверь той комнаты открылась — вошли двое воинов, подхватили Амлаха под руки.

— Я обещал отпустить тебя за твою песню — и отпущу, — безразлично проговорил майа. — Вышвырните его вон.

...Я выскочил в коридор, тяжело дыша и отчётливо осознавая, что ещё секунда — и я сам пойду драться.

С Амлахом.

Он же просто издевался.

Намеренно. Хладнокровно.

Месть в действии...

И я хотел стать таким же?! Втереться в доверие, воспользоваться тем, что со мной обращаются не как с врагом, а потом, потом... Да это хуже, чем убийство...

Я не знал лабиринтов этой крепости, не знал, куда идти, зашагал наугад, — только понимал: надо найти его. Немедленно.

Что-то как будто сломалось — нет, не в душе, нет... разрушилась та прозрачная, но прочная стена, которую я чувствовал, которую построила сама война. Та самая стена, которая разделяла меня и Гортхауэра, которая не позволяла раскрыть ему душу, не позволяла — да, именно: перестать быть врагами.

Потому что — "ты один из нас"...

Как будто сами ноги принесли к этой двери. Вело то самое шестое чувство. Недалеко. Я рванул дверь — и остолбенел, увидев майа лицом к лицу.

Потому что на лице Гортхауэра не было и следа бесстрастности: глаза горят бессильной яростью, лицо искажено... Глаза — мокрые. Он что — плакал?!

— Ты — видел? — выдохнул майа, должно быть, только что осознав, кто был свидетелем их разговора.

— Видел, — тихо сказал я, задним числом сообразив, что понятия не имею, как у меня это получилось, и что это вовсе не "наваждение врага", потому что "враг" — вот он, и он ничего не делал, чтобы "показать" мне это, потому что... Едва соображая, что делаю, я взял его за руки.

— Пожалуйста, не надо, ты что...

Пару секунд наши руки соприкасались — потом майа отстранился. Отвернулся. Я понимал — он снова замыкается в эту свою вечную маску холода и бесстрастности.

— Не стоило тебе смотреть. Не для тебя было это зрелище. Слишком рано...

Я молчал — хотя в голове вихрем проносились тысячи мыслей. Я хотел понять, почему он был другом моего отца... теперь понял. И отчаянно, до острой боли в груди, хотел, чтобы он снова попросил меня почитать ему стихи или спеть песню...

Потом наконец решился возразить:

— Стоило!

— Ты, насколько я понимаю, не знал этого человека раньше, — майа сел, вынул из воздуха очередной кубок с вином, глотнул — кажется, в один глоток выпил едва ли не все. — Это хорошо. Потому что далеко он не уйдет. Я убью его. Как и эльфа.

Я только кивнул: слова застряли в горле. Да, не знал, да, понимаю... Просто — понимаю. Так странно и страшно: ты тоже знаешь, что такое ненависть, что такое желание убивать, и что такое — ненавидеть войну, заставляющую тебя всё это делать... А ведь мы похожи.

— Ты ведь слышал, что он говорил, — продолжал Гортхауэр. — "Не понимаю я, зачем ты сделал эту глупость — согласился отпустить меня на свободу. Но я ею воспользуюсь. Ты говоришь, я малая капля, от меня ничего не зависит, но из капель сливается море. Давай, отпусти меня, и я пойду убивать твоих прислужников снова." Какова сволочь...

Он шагнул к окну — всмотрелся в него — медленно поднял руку... и вдруг резко сжал ладонь.

— Все, — коротко бросил он.

Я осознавал, что это значит. Амлаха больше нет. И... на мгновение мне стало жутко от этой мысли, но жуть быстро исчезла: мне стало легче. Заслуженное наказание... наверное. И вдруг прошла мысль: а ведь Гортхауэра легко довести, его спокойствие — это же только маска, под которой он тщетно пытается спрятать свою душу, свою отчаянную веру — в людей, в справедливость, в то, что можно найти путь к сердцу и прекратить войну... Я понимал, что помочь ему ничем нельзя, и что делаю я, наверное, очередную глупость — только я подошёл к нему и молча обнял за плечи.

Майа только улыбнулся.

— Зачем ты жалеешь меня? — негромко спросил он.

Я растерялся. Мне как-то совсем не приходило в голову, что я, во-первых, вообще его жалею, а во-вторых, что делаю это ещё и зачем-то.

-Не знаю...

— Не стоит жалеть меня, Хатальдир. Я действительно убийца, и причины, по которым я убиваю, ничего не меняют. Там, в камере, Амлах говорил тебе, что я сделал с ним — это была правда. И он — не последний человек, кого мне еще придется собственноручно пытать — и убивать после. Не того ты жалеешь, Хатальдир, — майа вздохнул. — Жалей лучше своих погибших друзей. Барахира, его товарищей... Я знаю — они были хорошими людьми. Они и вправду заслуживают скорби, а не того, чтобы о них забыли на следующий день после гибели.

— Я их не забыл и не забуду, — с обидой сказал я. — Хоть я и не майа.

Объясняться с ним мне не хотелось, да было и попросту трудно. Самому бы понять, что происходит, как так получилось, что вместо чудовищ на противоположной стороне я, как и он, стал теперь видеть людей, понимать, что они — такие же, как я... Может, это и есть — повзрослеть?.. Лучше бы он меня стихи попросил почитать, честное слово...

— Да, стихи... — проговорил он, как будто читал мои мысли. — Хотя бы теперь — не откажешься? Ты удивишься, наверное, но я и вправду люблю стихи. У нас многие пишут, не у всех выходит хорошо, но у твоего отца — выходило.

Я очень глубоко вздохнул: вроде бы он начал немного отходить от этого кошмара и снова стал похож на то невероятное существо, которое вместе с Римионом сплетало волшебную драгоценную паутину слов.

— Не откажусь...

Я смотрел ему в глаза — невозможно оторваться, только уже нет этого ощущения падения в пропасть, наоборот: как будто я обрёл под ногами твёрдую землю. Я не встану на твою сторону с оружием в руках, нет... но и воевать против тебя не буду.

Не смогу.

И те, за кого я хотел мстить, — я очень надеялся, — поняли бы меня. Ты прав, Гортхауэр, они были хорошими людьми...

— У них ведь были жены, дети? — спросил вдруг Гортхауэр. — Были у кого-то живы родители? Мы не знаем этого — а ты ведь должен знать.

-У Барахира жена давно умерла, — не сразу ответил я. — Берен... был с нами. Жениться не успел, хотя ему уже много лет было... тридцать семь, что ли. Вот у Горлима Эйлинель... А остальные лет на пять, на шесть старше меня были, родители у всех живы, я знаю, где они сейчас...

— Бретиль? — спросил майа. — Или остались в Дортонионе? Там остались некоторые — не захотели уходить с остальными. В основном старики... говорили, им все равно умирать, — губы Гортхауэра на миг сжались в линию, в глазах промелькнуло странное выражение — чтобы тут же снова исчезнуть.

-Остались, — голос помимо воли дрогнул. — Я пару раз туда ходил, по-тихому, узнавал. Ребята просили. Я ж маленький, я проберусь там, где взрослого заметят за милю. Вот и пробирался.

— Ты мог бы пробраться туда и сейчас, — задумчиво проговорил Гортхауэр. — Только вот вести, которые ты принесешь, будут для них нерадостными... Знаю: там все живут в страхе. После того, как большинство жителей ушли, оставшимся стало совсем трудно, почти в одиночку. К тому же — там стоят наши отряды. Кто остался — живут, по сути, среди врагов, и каждый день ожидают гибели. Мы стараемся помогать так, чтобы не вызывать еще большего страха, но это уж как удается.

Я машинально коснулся рукой груди, там, куда нынче ночью — теперь казалось, страшно давно! — попала стрела. Пойти туда, рассказать: вот, наших всех убили, только что, а меня спас Гортхауэр, и вот я ему теперь не враг, и он мне — тоже... На враньё меня не хватит, это точно, проверено уже, не умею я врать, а внятно объяснить всё это так, чтобы меня свои не прокляли, пожалуй, не получится.