Тол-Сирион глазами очевидца

— Если бы я мог просить прощения, — произнес вдруг майа, — я бы сделал это. Только не поверят — и не простят. Никто. Даже те, кто сейчас живет в Дортонионе, и видит, что жить рядом с нами можно. Ты — человек с другой стороны, Хатальдир. Скажи — что мне делать?

Додумался, — мелькнула ошалелая мысль. Додумался спрашивать совета у тринадцатилетнего мальчишки... сначала я стал соображать: а и вправду, что делать-то? Наверное, говорить с нами, вот так, как со мной, — с каждым. Не все же такие, как Амлах, другие ведь поймут... И вдруг до меня дошло: он спрашивал совсем про другое.

-Ты не сможешь просто так взять и бросить оружие, не отвечать, когда нападают. И... когда оскорбляют — тоже. Я бы попросил тебя только об одном...

Я остановился. Нет, конечно, я тоже додумался... А, будь что будет. Сам ведь спросил.

-Пожалуйста. Не позволяй маске прирастать к твоему лицу. То есть — к душе. То, что для врагов, то, что против тех, кто... ну, ты понял... это должно быть, потому что надо уметь защищаться, но... Оставайся собой. Тем существом, для которого так хочется читать стихи и петь песни. Тем, кто ненавидит саму войну, подлость... Я знаю, это страшно трудно, но... ты ведь перестал быть мне врагом именно потому, что я это увидел.

Гортхауэр снова сел, обхватил лицо ладонями. Сидел так, молча, долго, наверное, несколько минут. Потом спросил тихо:

— Ты и вправду так считаешь? Очень это тяжело, Хатальдир. Очень. Одно дело — просто... работать. Другое — ощущать все, что делаешь, так, словно свое собственное. Помнить — всегда. Мы ведь даже забывать не умеем. Воспоминания не тускнеют, всегда остаются с тобою — до последней мелочи. Я и сейчас помню мир до первой войны — юным, свежим, помню, как в первые годы после Валинора — ты не поверишь — любил собирать цветы, носить их эллери в дома, чтобы было много, и непременно белые, и чтобы не увядали, а приживались после в садах. Венки из них плели... Каждую свадьбу помню, застольные речи, резные кубки на столах, вино, и как собирали яблоки для этого вина, и как сажали яблони, и как строили новые дома, в садах у которых эти яблони росли... А потом — потом все это забрало пламя. И меня-прежнего тоже. Тогда все это и появилось, как ты говоришь — маска. Я долго был не в себе. Не то, когда просто выходишь из тела — нет, разум блуждал где-то далеко, в серой пустыне, глаза не видели ничего, кроме пустоты. Это было спасением. Потом я научился отстраняться, не чувствовать. Хотя и рвется наружу, да, это тоже правда. А теперь ты говоришь — не нужно. Легко сказать...

От этой обжигающей откровенности мороз прошёл по коже. Какая жуткая жизнь...

Я подумал — а знал ли мой отец всё это? Надо полагать, знал... и, наверное, очень дорожил дружбой с ним.

-Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь... по-моему, лучше мне куда-нибудь исчезнуть, пока я ещё чего-нибудь не ляпнул.

— Нет уж, не исчезай. Наоборот... Останься.

Я заметил, что он как-то вдруг изменился. Не было уже этого жуткого существа, наводящего ужас одним своим обликом; наверное, так Гортхауэр выглядел когда-то давно, в те времена, о которых сейчас рассказывал. Длинные черные волосы, простая темная рубаха, даже без пояса. Так он стал похож на человека. Даже, наверное, и не узнать в нем вражьего прислужника, если не знать заранее.

Нет.

Никогда.

Никогда я не буду больше убивать.

Спасибо тебе, ученик Врага, за то, что я это понял.

Я не встану на твою сторону в этой войне — но не встану больше ни на чью с оружием в руках.

И я буду читать тебе стихи и петь песни.

Завтра.

И всегда.