Вариант "Новгород - 1470". ч 3

Глава 10

...Завидев вихрастую, только что не с рожками, темнорыжую голову прячущегося за дровами Зиньки, Дан мгновенно шагнул за стену сарая. Оттуда, быстро переместился за новую печь для обжига керамики, дальше за старую печь, и оказался за спиной у Зиньки. Затем максимально бесшумно, как когда-то его учили в армии, подобрался к пацану и, нехорошо улыбнувшись, положил ему руку на плечо. Похожий на юного чертенка маленьким, задранным к верху носом и круглыми глазищами, опушенными огроменными ресницами, подросток аж подскочил от неожиданности. И, тут же, попытался сбежать. Однако, не тут-то было. Дан держал его крепко.

— Д-д-дан, — запинаясь, выговорил Зинька,— пусти!

— Говори, что натворил, — спросил Дан, продолжая держать младого новгородца за плечо. — Вавуле сверчка подложил или Домажиру что сделал?

— Домажу, — признался нехотя Зинька.

— Эх, — мечтательно сказал Дан, — надрать бы тебе уши, да только бесполезно... — Хоть и был 13-летний Зинька, Зенон, уже художником, но, все равно, еще оставался ребенком.

Боярин Василий Казимер, новгородский тысяцкий, свое обещание сдержал. Дан, за последний или иначе третий месяц своего пребывания в Новгороде, уже дважды посетил известный в Новгороде дом в самом начале Неревского конца. "Избушку" боярыни Борецкой. И "оспода" новгородская, во многом с подачи Василия — и это была большая заслуга тысяцкого, тоже сделала определенные шаги по укреплению обороноспособности Новгорода. Как узнал Дан — частично от самого тысяцкого, частично из разговоров на Торжище — в первую очередь был наведен порядок в новгородском арсенале и наказан староста, не уследивший за оружием. Арсенал привели в порядок, оружие проверили, что было негодным — продали на металлолом кузнецам, а что продать было невозможно — выкинули. Остальное очистили от ржавчины, подремонтировали, наточили... а затем даже слегка пополнили запасы арсенала. За счет конфискации и последующей продажи товаров и имущества 3 вольных купцов, прибывших на торг в Новгород, но признаных ганзейцами, как ливонские разбойники. Кроме того, в недавно построенной Грановитой палате, что на Владычьем дворе Софиевского собора, состоялось малое новгородское вече, иначе называемая "оспода". На этой "осподе" тысяцкий, при поддержке дружественных Борецким боярских родов, продавил решение выделить часть новгородской казны на ремонт городских стен. Сумма, выданая управителем архиепископа Ионы Пименом, отвечающем за сохранность казны, находящейся в Детинце, едва покрыла треть необходимых расходов — оставшиеся две трети, по решению малого новгородского веча, или совета боярской "осподы", должны были собрать сами горожане. То есть предполагалось, что новгородцы будут жертвовать в церквях, в отдельную кружку, на восстановление стен родного города. Дана улыбнуло это решение новгородской администрации. Он сильно сомневался, что денег, собранных подобным путем, хватит для ремонта укреплений. Но с мертвой точки, так или иначе, дело сдвинулось. Новгород, все же, стал готовиться к войне с Москвой. Курировать восстановление, а фактически строить по-новому, городские стены, и копать, тоже, фактически, по-новому, ров вокруг города, должен был сам воевода, ибо, как говорили в далеком будущем, а делали еще в далеком прошлом — "Инициатива наказуема!". Воевода требовал, воевода пусть и отвечает! Дану интересно было узнать, что в Новгороде существовала точно такая же практика, как и в городах — коммунах Западной Европы. Крепостная стена города делилась на участки и каждый участок закреплялся за определенной группой городского населения. Как правило — профессиональной, то есть за ткачами, гончарами, мечниками и т.д. В случае нападения на город, каждая группа должна была защищать свою часть стены и ее же она обязана была, в мирное время, ремонтировать и содержать в хорошем состоянии. Большей частью за свой счет, а при особо тяжелых повреждениях стены или при большой необходимости — в Новгороде было и то и другое, и тяжелые повреждения и большая необходимость — привлекая к этому и городские средства. Тысяцкий просто возобновил эту, давно неиспользуемую и потому забытую, практику. И Дан мог лишь посочувствовать ему. Впрочем, Дану очень хотелось узнать, как тысяцкий будет выкручиваться — при явной-то нехватке денег — чтобы восстановить новгородские стены, углубить и расширить ров. А еще Василий Казимер сообщил Дану, что когда Дан второй раз оказался в доме Марфы Семеновны Борецкой, за дверями горницы, в которой происходила встреча Дана с боярыней и новгородскими — посадником Дмитрием и тысяцким Василием Казимером, сказавшись больным, отсутствовал только четвертый член этого высшего совета новгородской республики, архиепископ Иона — находились двое "зрящих" старцев из Свято-Духова монастыря, что в Неревском конце города. А также вернувшийся из поездки в заонежские владения Борецких младший сын боярыни Федор. Известие об еще одном сыне Борецкой вызвало удивление у Дана, честно говоря, он, как-то, не помнил о нем, точнее, не помнил, чтобы в учебниках, по которым он учился, писали о нем. А, вообще-то, как узнал позже Дан, у боярыни Борецкой было даже 4 сыновей, но старшие, Антон и Феликс, от первого брака, утонули в Онеге во время поездки по своим владениям.

Старцы "зрящие" пробыли под дверями почти все время, что продолжался разговор Дана с новгородскими управителями, а потом, когда Дан удалился, старцы вошли в зал. Что старцы сообщили боярыне Борецкой, новгородскому посаднику и ему, тысяцкому, воевода не сказал, однако отношение к Дану людей, определяющих политику, внешнюю и внутреннюю, Новгорода, кардинально изменилось. Из непонятного странника -литвина и за кого еще они там Дана принимали — агента римского двора, маршалка польского короля, секретаря заморского царя или посланника дьявола, он превратился, похоже, в аристократа неизвестной страны, натворившего что-то у себя на родине, бежавшего, и оказавшегося, в конце концов, в Новгороде. И, по счастью, где-то по дороге, возможно в том же Великом Княжестве Литовском, Жемойтским и прочая, прочая, прочая, выучившим словенский язык — хотя и говорившем, до сих пор, с акцентом.

Это изменение своего негласного социального статуса, Дан ощутил, практически, сразу. Тут же исчезли надменность и некое пренебрежение в поведении Борецких — боярыни и посадника Дмитрия... Надменность и пренебрежение особенно заметные на первых встречах в "узком кругу".

Кроме того, даже тысяцкий, наиболее демократичный в окружении Марфы-Посадницы, и тот, после визита старцев, стал каким-то... Более дружелюбным, что ли. Но самое главное, трое из четырех фактических правителей Господина Великого Новгорода — боярыня Борецкая и ее сын, посадник Дмитрий, а также новгородский тысяцкий — еще после разговора на подворье Домаша, начавший серьезно воспринимать слова Дана — теперь готовы были слушать и, важно, слышать Дана. Иерарх же новгородский или иначе архиепископ или владыка новгородский Иона, в последнее время сильно болеющий, пусть и не присутствовал, по причине своей слабости, на "посиделках" в доме боярыни Борецкой, но, либо через бояр Борецких, либо через тысяцкого, всегда был в курсе этих встреч. А уже на второй — или, если считать и ту встречу, где Дан впервые увидел Марфу-Посадницу "со товарищи" — новгородским посадником Дмитрием, ее сыном, и новгородским тысяцким Василием Казимером — то на третьей, встрече в доме на Разважьей улице, доме боярыни, тысяцкий попросил Дана повторить для Борецких — матери и сына, то, что Дан говорил ему на подворье Домаша. И слушали, на сей раз, Дана внимательно. Многое, что, по просьбе воеводы, повторил Дан, не понравилось старшей Борецкой и посаднику — Дан видел это по их лицам, однако... Однако они его выслушали. А Дмитрий, постукивая пальцами по столу, еще и поинтересовался в конце — он, и в самом деле, может заставить Ганзейский Двор раскошелиться на войну с Москвой? На что Дан утвердительно кивнул головой. После этого "рандеву", собственно, и закончилось. Но Дан почувствовал — свершилось! Дмитрий Борецкий, посадник Господина Великого Новгорода, и его мать, известная в будущем, а теперь уже и в прошлом Дана, как Марфа-Посадница, также, как и новгородский тысяцкий Василий Казимер чуть раньше, поверили... — Нет-нет, не непонятному мастеру-литвину, неизвестно откуда попавшему в Новгород, а Дану — заморскому аристократу, скрывающемуся, скорее всего под чужим именем, в Новгороде. Да не просто скрывающемуся, а еще и имеющему подход к купцам Ганзы, и, к тому же, прекрасно осведомленному о делах в соседних странах... — и решили не ждать, пока Москва начнет военные действия против Новгорода. То есть, верхушка Новгорода согласилась с Даном, что ждать, когда дружины московского князя станут грабить и убивать новгородцев, совсем не обязательно, и к войне с Москвой нужно готовиться заранее.

Дальше, как понял Дан, началась закулисная борьба. Боярыня Борецкая со своими сторонниками склоняла в нужную сторону, отнюдь не являвшийся единым, совет 300 "золотых поясов" или, по-другому новагородскую "Осподу", своеобразный сенат Господина Великого Новгорода. Непонятным было и молчание новгородского владыки Ионы, являвшегося четвертым и последним, а, судя по количеству имеющихся — только в одном Новгороде, без учета других городов и сел новгородской земли — церквей и монастырей, и не последним, а даже первым высшим сановником Новгорода. Архиепископ огромной новгородской земли, как понял из упоминаний об Ионе тысяцкого Господина Великого Новгорода Василия и как говорил о владыке Домаш, умевший, несколько своеобразно, делать выводы из того, что слышал... Да, и Семен, занимавшийся обжигом и умом обладавший острым, тоже поделился с Даном своими заключениями по поводу Ионы... Так вот, вроде бы, высший церковный сановник Новгорода не очень любил Москву и ее князя, Ивана lll. И был скорее патриотом Новгорода и сторонником его независимости. Во всяком случае, как утверждали учебники далекого будущего — по которым учился Дан, новгородский владыка негласно поддерживал антимосковскую позицию Марфы Борецкой. И выделял, через своего управляющего Пимена, деньги для ее сторонников...

Пока же Дану оставалось только ждать и гадать — почему умная и способная идти до конца Марфа-Посадница, бывшая ярой противницей Москвы и обладавшая значительным влиянием, через сына — посадника и своих сторонников в "осподе", на политику Новгорода, сама не пришла к такому, казавшемуся столь очевидным, решению — готовиться к войне с Москвой заранее и серьезно? И ограничилась лишь призывами к непопулярному в Новгороде литовскому князю, он же польский король... Не пришла к такому решению в той истории, которая без Дана. И в этой, с Даном, тоже не пришла. Неужели все дело в косности боярского мышления? Неспособности выйти за средневековые, "новгородско-боярские", рамки?

Тем временем, бизнес-план Дана потихоньку становился реальностью. Спрос на изделия "Домаш энд Дан" неделю за неделей или по-новгородски — седмица за седмицей увеличивался. И уже необходимо было думать о расширении производства. И, как раз, несколько дней назад, Дан, с согласия Домаша, и начал подыскивать новых работников.

Двое художников-подмастерьев, толстый Домажир и относительно юный, по еще остававшимся с той жизни, в 21 веке, понятиям Дана, 15 летний Нежка, оба коренные новгородцы, сами пришли к нему, прослышав о том, что мастер Дан набирает художников в мастерскую. Медлительный, грузный Домажир, здорово напомнивший Дану бессмертный образ "торрр-мо-о-сса эстонца", 17 лет от роду, лохматый — в смысле, с во все стороны "расположившимися" на массивной голове жесткими темными волосами, перешел к Дану из местной артели художников-богомазов, где числился в роли вечного неудачника-подмастерья. На удивление, Домажир был из довольно богатой семьи "житного человека", его отец владел изрядным участком земли недалеко от Новгорода и держал на пристанях Волхова несколько артелей грузчиков. Нежка же, бывший на 2 года старше Зиньки — Зиньке, как выяснилось, все-таки, было 13 лет от роду — являлся, можно сказать, потомственным живописцем. Но писать иконы ему, как и Зиньке, было скучно, да и что греха таить, бедно — конкуренция среди богомазов царила жестокая и хорошо зарабатывали на этом поприще немногие. Вот, Нежка и решил податься к литвину, обосновавшемуся в слободе за Гончарным концом, литвину, известному в Новгороде своей нестандартной росписью. Тем паче, среди богомазов новгородских, с пренебрежением относившихся к такому ремеслу, как роспись кувшинов, горшков, кисельниц и остального, никто слова худого о Дане сказать не мог, ибо сей мастер за работу платил исправно и не обманывал.

И Домажир и Нежка честно сдали устроенный им Даном экзамен, сдали довольно неплохо — неплохо, потому что с предложенным им заданием они справились, но, все же, хуже, чем в свое время Лаврин и Зинька. Однако, учитывая, что Лаврин и Зинька были уникумы — по мнению Дана, а самородки-уникумы толпами по Новгороду не шатаются, Домажиру и Нежке был предоставлен шанс. Их приняли в мастерскую Дана энд Домаша... — хотя предусмотренные уговором с Домашем три месяца еще не закончились, но, учитывая, даже более, чем успешно идущие дела, Домаш согласился пересмотреть договор, и доля Дана с изначальной четверти поднялась до одной трети. А заодно Дан стал официальным совладельцем "фирмы "МДД" и заместителем Домаша по, так сказать, производственным вопросам. То есть, гончарная мастерская Домаша официально превратилась в фирму "МДД" или дружину, ряд — по новгородски, имеющую двух владельцев и совместный капитал.

— Первое в Новгороде капиталистическое предприятие, — пошутил было Дан, но Домаш его не понял и Дан замял эту шутку... — Итак, Домажир и Нежка отныне числились в штате мастерской. В качестве учеников художника с полагающимся им денежным вознаграждением. Естественно, зависящим от продажи расписанных ими сосудов. И, само собой разумеется, с перспективой дальнейшей самостоятельной работы, если новые кандидаты окажутся толковыми — и без всякой перспективы, ежели данные индивидуумы будут тупить и ничему не учиться.

Поскольку дел у Дана было "за горло", обучение новеньких учеников он, с чистой совестью, свалил на безответного Лаврина. Ведь Лаврин уже с месяц работал самостоятельно, без неусыпного контроля со стороны Дана — в отличие от Зиньки, которому приходилось периодически, если не подправлять рисунки, то давать по шее, чтобы не рисовал на корчагах непотребное. А именно — разного вида и размера чертей с вилами. И, ведь, как рисовал... Каждая черточка видна была, несмотря что на глине... Паршивец! Дан уже не раз пожалел о том, что, как-то, ближе к вечеру, в выходной, будучи слегка навеселе от бражного меда, принялся рассуждать о последней воскресной проповеди отца Михаила — церковь попа Михаила посещали все работники Домаша... Ну, может, за исключением таких, как Зинька. Юный художник жил в Неревском конце и ходил с родителями в свой приход.

Отец Михаил имел неосторожность в своей речи коснуться "нечистой силы" и Дан тоже начал с нее, с "нечистой", но затем... Но затем "Остапа понесло", как написали в той, прошлой, жизни Дана, в 20 веке, о похождениях знаменитого жулика Остапа Берта Мария Сулейман ибн Бендера братья-писатели Ильф и Петров. Дан перескочил к такому ее конкретному виду, как черти, после чего начал соловьем разливаться на эту тему, вспомнив и пышную даму Солоху из еще советской экранизации произведения Н.В. Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки", и ее, покрытого шерстью, с хвостом и свиным рылом, бесталанного ухажера, и веселых тружеников кипящего котла и острых вил из произведения Янки Мавра о путешествии юных пионеров под землю. А заодно и кучу похабных и не очень анекдотов о разных выходцах из царства Люцифера. Как назло, именно в это время на подворье принесло Зиньку... Зиньку, которому гончарная мастерская — и не только ему — с тем новым ритмом, новым укладом, новыми идеями, короче, всем тем новым, что привнес Дан в работу мастерской, в последнее время стала милее, чем дом родной.