Пастырь добрый (Главы 17-25)

— И твое слепое повиновение, по-твоему, лучше, чем моя система, мой порядок?

— В любом случае это делалось ради одной цели — ослабить вас и уничтожить, в конце концов... а эта цель оправдывает все. Даже истребление мира. Жизнь нескольких мальчишек — ничего не значит. Ничья жизнь ничего не значит, и моя в том числе. Это ты должен понимать — Инквизиция сама низвела человеческое бытие до цены пучка соломы... И ты сам — неужто воспротивился бы, если б сверху тебе был дан приказ убить с виду ничем не опасного и благочестивого человека? Ты стал бы спорить, ослушался бы, если бы тебе сказали, что это во благо Конгрегации?..

— Мы не станем продолжать идейные диспуты, — выговорил Курт уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце, коря себя за это мгновение несдержанности. — Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны; но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.

— Раскаиваться мне не в чем. А исповедь — ее ты услышал, — усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. — Я сказал все, что знал...

— Судя по всему, так, — вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

— Нет, постой!

Он встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось — навсегда...

— Я ведь все рассказал, — повторил чародей с усилием. — Не оставляй так... добей...

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все — те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова — те же самые...

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе...

— Ты все рассказал, — согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. — Однако... Справедливость и милосердие; помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания... но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кельнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это — было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

— Потому что оно на стороне практичности, — едва различимо выговорил тот. — Оставить меня здесь без надзора... А вдруг выживу?..

— Что ж, в логике не откажешь... Пусть так; аргумент защиты принят, — кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. — Сейчас — тебе не нужна еще минута?

— Нет, — изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. — У меня их было достаточно...

— Как знаешь, — отозвался Курт и уперся коленом в землю, вогнав острие во вздрагивающее горло. — Sit tibi Deus misericors[18].

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком...

— Эй, — окликнул он тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и Курт вздохнул. — Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною... Считаешь меня чудовищем?

— Нет, — тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. — Но лучше бы мне этого не видеть.

— Жалеешь его? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках — пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл... вот только мне его не постигнуть.

— Они все одинаковы, когда умирают, — все так же бесцветно пояснил Бруно. — Убийцы и убитые... А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе "пойди и убей"? Пойдешь и убьешь?

— Я — нет, — отозвался Курт. — Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет — и убьет.

— Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

— Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих — чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

— Умом я понимаю твою правоту, но душой... Душой не могу принять твою...

— Жестокость? — прямо спросил он; тот чуть заметно покривился.

— Непримиримость.

— Вот как, значит, — кивнул Курт и, на миг приумолкнув, махнул рукой: — Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь — представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди — жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после — стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком...

— Удар ниже пояса, — заметил Бруно мрачно.

— Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь — скажи: все еще жаль? Или сегодня — он получил по заслугам?

— Он получил по заслугам, — согласился помощник, отвернувшись. — Но мне жаль его.

— Ты святой, — отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. — Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому — не учили... Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом — вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь...

— Черта с два, — перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. — Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши — как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

— Ты его слышал? — чуть сбавил тон Курт. — Это опасно. Возможно, я еду туда умирать...

— Знаешь, я уже слышал это полтора года назад — слово в слово. Тогда ты выкрутился; и теперь выкрутишься.

— Тогда ты меня вытащил, — возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:

— Видишь, лишняя причина ехать с тобой... Не старайся. Даже приказывать — бессмысленно; не останусь. Едем вместе.

Глава 21

Тело Ланца оставили лежать на берегу реки — взбросить тяжелого рослого сослуживца на одного из коней Курт не сумел бы даже при помощи Бруно столь же измотанного и ослабшего, равно как и не смог бы дотащить по вязкой слякоти до оставшейся на дороге телеги; вещи убитых противников упаковали снова по их седельным сумкам, и лишь два явно дорогостоящих теплых плаща перекочевали во владение выживших. Набор метательных ножей, испытав парой бросков, Курт также предпочел оставить — рукояти лежали в ладони столь необычайно удобно и приятно, что ненадолго он даже замялся, глядя на трофейное оружие с подозрительностью. "А если впрямь заговорено? — повторил его мысль Бруно. — Может, ну его?". "Ерунда, — отозвался он уверенно. — Во славу Господа и малефиция прокатит".

Отчет ради экономии времени он составил здесь же, усевшись на земле и шифруя на ходу, по памяти, марая листок кровью и грязью; в крохотный свиточек едва вместилось все то, что необходимо было сообщить вышестоящему, и Курт испытывал сильные подозрения, что поддержка в лице вооруженного отряда прибудет в Пильценбах лишь для того, чтобы подобрать два уже окоченевших тела. Дожидаться помощи в Хамельне было бессмысленно; если отправиться в путь вечером, то в деревню, по словам Бруно, они доберутся к позднему утру, если не к полудню — узкая колея, ведшая в нее в былые времена, сейчас заросла и потерялась, и дорогу придется отыскивать по едва видимым приметам. В самом ли деле таинственный майстер Бернхард станет дожидаться своих подручных два дня, было еще неизвестно — в правдивости слов допрошенного Курт не сомневался, однако, как знать, насколько были правдивы слова, сказанные вышеупомянутому допрошенному вышеупомянутым майстером Бернхардом. Курт мог бы выехать и немедленно, и лишь здравый смысл удерживал его от того, чтобы отправляться на встречу с чародеем неведомой, но весьма немалой, судя по всему, силы валящимся с ног от голода и усталости...

К воротам Хамельна коней пустили крупной рысью; привязанные за поводья к седлам жеребцы убитых шли неохотно, поначалу упираясь и кося настороженными глазами на незнакомцев, распоряжающихся ими вместо их хозяев, однако соперничать в упрямстве с курьерскими смогли недолго и вскоре пошли ровно, лишь изредка недовольно пофыркивая.

На подъезде к городу Курт уловил суету среди стражей, и, когда два вооруженных всадника с многодневной небритостью, изгвазданных кровью и грязью с головы до ног, сунулись в ворота, путь им преградили трое, смотрящие недобро и опасливо. В иное время он отнесся бы к подобной осмотрительности с пониманием, однако сейчас, когда усталость почти достигла своего предела, а раздражение, переходящее в злость на всех и все в этом мире, было готово перелиться через край, последнее, чего ему хотелось — это препирательств со служаками из городской стражи.

— Святая Инквизиция, — бросил Курт, не дав никому из крепких мужиков напротив раскрыть рта, и привычным движением выдернул из-за воротника почти не замаравшийся Знак, броско сияющий чеканной сталью на покрытой буро-коричневой коркой перчатке. — Дорогу.

Двое стражей отшатнулись, посерев вытянувшимися лицами; третий шагнул назад и, помедлив, упрямо мотнул головой, все так же преграждая въезд:

— Железка, и все. Откуда мне знать, что ты ее не соседу-кузнецу заказал за порося? Или, может, вовсе с убитого инквизитора снял?

— Спокойно, — попросил подопечный чуть слышно, когда Курт молча замер на миг, поджав губы и стиснув Знак до боли в пальцах. — Только без рук.

Наземь он спрыгнул неспешно, приблизился к стражу почти вплотную, с трудом расстегивая забившиеся грязью крючки на куртке, и, обернувшись полубоком, стянул воротник с плеча, выставив на обозрение присутствующих глубоко выжженную Печать.

— А это — я нарисовал? — уточнил Курт, глядя стражу в глаза, и медленно набросил куртку снова. — Дорогу, сказано.

Мгновение во взгляде привратника отражалась тягостная внутренняя борьба; так просто сдать свои позиции было досадно, ронять достоинство в присутствии собратьев по оружию явно не хотелось, и страж, нарочито пренебрежительно пожав плечами, уперся ладонями в пояс с оружием.

— Такую и я сделаю, если потерплю маленько. Чего это нынче инквизиторы разъезжают в этаком свинском виде?

— Если сию секунду, — выцедил Курт сквозь зубы, — ты не уберешь с моего пути свою тушу и здесь же, сейчас же не принесешь извинений, эти слова я вобью тебе в глотку. Давай, — подбодрил Курт с сухой улыбкой, когда вцепившиеся в ремень пальцы стража невзначай коснулись меча. — Положи ладонь на рукоять, сделай мне одолжение. Дотронься до нее, дай мне повод обвинить тебя в покушении — и весь ваш засранный городишко заполыхает завтра же к полудню, громко благодаря за это тебя.

Несколько секунд вокруг висела тишина; страж стоял неподвижно, окаменев от внезапного понимания того, куда его завела не к месту проснувшаяся заносчивость, медленно белея щеками и явно проклиная себя за дерзость.

— Вон, — шикнул Курт тихо, и тот с готовностью шарахнулся в сторону, пряча глаза и от греха убрав руки за спину.

— Виноват, майстер инквизитор... — выдавил страж с усилием. — Нечасто тут... такое. Виноват.

— Понимаю; служба, — милостиво кивнул он, сбавив тон до просто сурового. — Только за словами надо следить.

Бруно на эту короткую перебранку смотрел с усталой скукой; обернувшись на притихших стражей, когда ворота остались позади, тяжело вздохнул, однако же на сей раз обошелся без обличительных речей, только изредка бросая в сторону своего попечителя укоризненные взгляды.

К жилищу местного священника они, не сговариваясь, поехали далеко в обход, по самым узким и отдаленным улочкам, дабы не попадаться на глаза излишне большому количеству прохожих, и тем не менее все более становилось ясно, что уже к утру весь городок будет тихо шуметь, обсуждая всколыхнувшее их тихую жизнь явление следователей Конгрегации, неведомо почему обративших на них свое высочайшее внимание.

— Все мои завтра же будут знать, кто я такой, — невесело продолжил его мысль Бруно; Курт пожал плечами:

— Вообще удивляюсь, почему ты просто не сказал об этом сразу. Твой смелый братец наделал бы в штаны тотчас. Я, возвратившись в Кельн, явился к тетке и ткнул ей Знаком в физиономию. Запугал старушку до полусмерти...

— А будь жив дядя? и ляпнул бы о твоей матери пару ласковых — что ты сделал бы?

— Отметелил бы, тут ты прав, — легко согласился Курт, заворачивая коня к изгороди дома с по-вечернему светящимися окнами; давешний служка застыл у дверей с каким-то ушатом в руках, глядя на нежданных гостей оторопело и не замечая, как наземь через край выливается парящая на холоде вода.

Отец Юрген встретил их радушно и суетливо, пытаясь, однако, не прикасаться при этом к господам дознавателям и тоскливо косясь на пол, где на их пути оставались следы из смеси земли и крови. В одной из натопленных комнат святой отец усадил их на скамью, едва не заскулив, когда Курт бросил сумку на пол, оросив его брызгами жидкой грязи, и оперся о стол, осыпая его чешуйками грязи высохшей, однако в голосе было прежнее почтение, не убавившееся ни на йоту.

— Неужели?.. — спросил он тихо, глядя в их лица с ожиданием и недоверием; Курт кивнул, чувствуя, как гудят ноги и плечи, а голова желает покатиться прочь.

— Да, — выговорил он тяжело. Сейчас, когда смог, наконец, усесться как положено, когда тело дорвалось таки до относительного покоя, язык ворочался с усилием, соединяя слова нехотя и медлительно. — Да. Всё.