| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Двести? — пан Вильчевский вновь прикрыл глаза.
В нем умирал патриот.
Умирал в муках, ослепленный золотом, оглушенный самим видом полновесных чеканных монет с королевским профилем. Монеты сии, в башни составленные, нашептывали пану Вильчевскому, что подозрения его, быть может, вовсе пусты... и в особом отделе к ним навряд ли отнесутся с вниманием... им хватает доносов... а паренек необычный... и что с того?
— Двести, — он облизал пересохшие губы и, шалея от собственной смелости, сказал. — Триста.
— Триста, — покорно согласился Гавриил и уточнил. — Это останется между нами.
Конечно.
Пан Вильчевский был не столь глуп, чтобы кому бы то ни было рассказывать об этакой, сомнительного свойства, сделке. Во глубине души он подозревал, что в том же особом отделе, куда намеревался направить результат эпистолярных своих экзерсисов, к факту продажи интересов родины по сходной цене отнесутся без должного понимания.
Совесть застонала.
А Гавриил, будто бы услышав этот стон, выложил на конторку злотень. Новенький блестящий злотень, вид которого парализовал пана Вильчевского. К первому злотню добавился второй. И третий... и на втором десятке совесть успокоилась, решив, что ничего-то такого, интересного, пан Вильчевский знать не знает. Навряд ли Хольму интересно, по чем ныне старье по весу берут или где в Познаньске самое дешевое мясо, или иные какие вещи, которые пан Вильчевский для себя полагал важными.
— Это аванс.
Пан Вильчевский кивнул, не смея отвести взгляд от золотых башенок, которые прямо-таки просились в заботливые руки понимающего человека. Небось, в оных руках им было бы лучше.
А Гавриил вытер вспотевшие ладони о брюки и шепотом продолжил:
— Конечно, он ни о чем знать не должен.
При сих словах Гавриил поднял очи, воззарившись на строгое лицо государя. И пан Вильчевский, которому это лицо было знакомо до распоследней трещинки — а трещины появились уже на второй год государевой жизни, хотя ж было обещано, что лаком портрета покрыта качественным — вновь ощутил укол совести. Непатриотично это, деньгу от Хольма брать.
Но король был строг и молчалив.
А пан Вильчевский, с совестью совладавши — во второй раз сие получилось проще — кивнул: само собой, король о сделке, которую заключил пан Вильчевский, не узнает. Небось, у особы столь высокого положения и собственных дел имеется превеликое множество. Тут порой с пансионом не знаешь, как управиться, а королевство Познаньское не в пример пансиона больше.
— Вы просто выйдете... прогуляетесь... скажем, на часок... а после вернетесь, — Гавриил почти успокоился. Надо же, нелегкое это дело, противоправные действия совершать. Хотя, ежели по правде, то пока еще он ничего не совершил, лишь проявил преступные намерения, войдя в сговор с третьим лицом. Надо сказать, лицом донельзя бледным.
И глаз у него дергался, левый.
Пан Вильчевский убрал в ящик стола перья и чернильницу, ящик сей запер на ключ, а ключ убрал в кошель. Кошель же, пошитый из заговоренной кожи — в Познаньске охотников за чужим добром тьма тьмущая, оттого и пришлось войти в разорение, выложивши ведьмаку два десятка злотней — убрал за пояс.
Шляпу взял.
И тросточку, только потом, выйдя из пансиона, сообразил, что тросточка — Гавриилова.
Он отошел до парку и, присев на лавочку, принялся считать голубей. Птиц же в парке имелось превеликое множество, были они толсты, ленивы и наглы. Безо всякого страху подходили к лавочками, едва ли не терлись о ноги отдыхающих, курлыкали, выпрашивая хлеб.
— Кыш пошел, — пан Вильчевский пнул особо наглого голубя, который подобрался к самым ногам. И голову вытянул, уставился на ботинки.
А пан Вильчевский и без голубя знает, что ботинки эти стары, не один год сменяли... еще в те времена купленые, когда маменька, мир душе ея, жива была. Но ничего. Целые. А что вид утратили, то...
Голубь заворковал, кланяясь.
Любезный, как...
Мысли вновь повернули к шпиону.
И к злотням.
Сотня авансу...
И двести после... заплатит ли? Беспокойство заставило пана Вильчевского вскочить. И вновь сесть, вцепившись в трость. Заплатит. Ежели нет, то... то найдется, чем пригрозить.
— О, какая неожиданная встреча, — голос раздался сзади, вызывая в голове пана Вильчевского острейший приступ мигрени. — Не стоит оборачиваться... и что вы тут делаете?
— Сижу, — признался пан Вильчевский, понимая, что не смеет этому голосу противиться. И что исполнит все, чего бы он ни пожелал.
Даже деньги отдаст.
Все, до последнего злотня... мысль сия была настолько ужасна, что пана Вильчевского бросило в холодный пот. А если... к счастью, того, кто стоял за спиной, деньги не интересовали вовсе.
— Расскажи... что ты делал сегодня?
Пан Вильчевский, осознав, что деньгам его ничего не угрожает, во всяком случае, пока, вздохнул с немалым облегчением, поерзал — ноги затекли, равно как и спина — и приступил к рассказу. Был тот подробен, местами многословен и эмоционален, поелику день ныне выдался хлопотный донельзя — но существо, стоявшее за спиной, пана Вильчевского слушало внимательно.
С сочувствием даже.
Во всяком случае, ему показалось, что с сочувствием.
— Деньги оставь себе, — разрешил голос. — Заслужил. А вот донос ты зря не отправил.
— Думаете?
Все ж таки пан Вильчевский полагал себя человеком в какой-то мере честным.
— Знаю. Допиши. Отправь, — головы коснулась холодная рука, и сомнения, все, каковые только имелись, исчезли.
Дописать и отправить.
Это правильно... а деньги... платили-то пану Вильчевскому не за молчание, но за прогулку. И свою часть сделки он исполнил, как полагается.
Гуляет вот...
Гуляющим он и очнулся, у фонтана, вода из которого собиралась в каменной чаше, а из нее уж текла ниже, частью по трубам, частью через трещины. Еще подумалось, что этакая штуковина, пусть и выглядит солидно, по сути своей есть пустое баловство и растраты.
К растратам пан Вильчевский относился крайне неодобрительно. Пожалуй, если бы не оное неодобрение, он бы засомневался в собственном душевном здоровье, ибо не помнил совершенно, как и когда оказался в этой части парка.
И куда подевалась трость.
И отчего голова продолжает болеть, а надоевшей мелодией шарманки крутится в ней фраза, сказанная насмешливым голосом:
— ...им ведь нужен волкодлак... вот и получат...
Вернувшись в пансион к вечерней трапезе, пан Вильчевский устроился за конторкой, подвинул к себе шандал со свечою и извлек недописанный донос.
...возвернулся поздно и пребывая в великом возбуждении, а вид имел до крайности непрезентабельный...
Пан Вильчевский верил, что пишет правду, истинную правду...
Комнату Себастьян выбрал просторную, правда, заросшую, что пылью, что паутиной. Троица свечей кое-как разбавляла сумрак, но Евдокия не могла отделаться от мысли, что за ними наблюдают.
Из темноты.
Она обошла всю комнату.
Пусто.
Неровные стены, некогда обтянутые тканью, однако ныне не разобрать не то, что цвета, но даже того, какой была эта ткань.
Шелк?
Или атлас? Или что-либо попроще... вот позолота на мебели сохранилась, и такая яркая, будто бы нанесли ее только вчера. Сама мебель тяжелая, вычурная, с обилием резьбы и медальонов, по моде позапрошлого века, вот только пухлые младенческие личики на них кривятся, корчат рожи.
Смеются, стоит повернуться к ним спиной.
Евдокия бы не поворачивалась, но этих костяных младенчиков было слишком уж много.
— Присядь, — попросил Себастьян. И Яславу подвел к кровати, что возвышалась посреди комнаты помостом. Балтахин провис брюхом старой суки, и клочковатой шерстью на нем глядятся куски паутины.
— Пожалуй, — Себастьян потыкал в кровать пальцем, — не самое лучшее место... но сомневаюсь, что найдется другое. Лучше уж козетка.
Та просто грязна.
И кресло.
И камин, что глядится каменной пастью диковинного зверя. Оскалился клыками решетки, уставился бельмяными глазницами шаров из лунного камня... такие прежде использовали для гадания.
— Гроза закончится, и мы уйдем, — Себастьян подошел к окну, надежно заколоченному.
— Уйдем? — Евдокия обняла себя. — Мы ведь искали встречи с... ней...
У этой женщины не было имени.
Точнее было, имена есть у всех, но она его спрятала, а может, выбросила за ненадобностью. К чему имя, когда есть титул, почти как королевский и даже больше.
Хозяйка Серых земель.
— Искали, — Себастьян потряс решетку, верно, прикидывая, сумеет ли вырвать ее в случае необходимости. — Но, дорогая моя кузина, это еще не значит, что встречаться мы будем здесь.
— Почему?
— Потому, Дуся, что это место мне не нравится. Это первое. Второе. Потому, что нельзя поступать так, как желает того твой противник. Неразумно сие. Понимаешь? Здесь она будет чувствовать себя хозяйкой.
— А там?
— А там — не знаю... была б она и вправду хозяйкой, мы бы так далеко не зашли. Поверь, это место куда сложней, чем ей представляется...
Он сел у козетки.
— Отдохните, девочки... постарайтесь хотя бы... завтра будет сложный день.
— А сегодня?
— А сегодня — гроза, — ответила за Себастьяна Яська. — Грозы здесь опасны... не только для людей.
Эмилии не спалось.
Она была голодна, но отец запретил трогать гостей... разозлится... всенепременно разозлится, но в доме так давно не появлялись люди. И тех девок, которых кузену разрешали оставлять для семьи давно уже не хватало на всех. А Эмилии, как самой слабенькой, и вовсе оставались сущие крохи.
Как жизнь продлить...
Но разве ж это жизнь?
Вечная молодость. Вечная красота... дорогая тетушка сдержала слово. Уж сколько лет минуло, а Эмилия все так же прекрасна... правда, дорогая тетушка ничего не говорила о цене...
Разве Эмилия согласилась бы?
И злость исказила черты Эмилии, содрав маску человеческого лица. Ладонь скользнула по стене, сухие пальцы впились в эту стену, раздирая, вымещая ярость на доме, что давно стал тюрьмой.
Разве о такой жизни она мечтала?
И Зигфрид... ей обещали, что Зигфрид останется жив... снова не обманули, только забыли сказать, какой разной бывает жизнь... сама виновата, влюбленная глупышка.
А дом молчит.
Матушка забылась пьяным сном. В виной ей давно добавляют настой из опиума и мандрагоры, который погружает ее в забытье. Эмилия даже завидует...
Генриетта заперлась в подвале.
Беснуется.
Ей Эмилия не завидует нисколько, потому что сестрица глупа, если думает, будто верная служба ее спасет... отец молится... только и умеет, что взывать к Богам, которые давным-давно оглохли. Иначе почему не отозвались за столько-то лет?
Ах, как все обыкновенно, скучно... разве что голод... голод требовал нарушить запрет. Накажут? Пускай... она ведь говорила, что ей не хватает, а последняя девка и вовсе чахоточною оказалась. Что с такой поимеешь, окромя полной душевной тоски?
Нет... она ведь не до смерти.
Просто возьмет малость... чтобы не умереть... и тогда, быть может, папенька разрешит выйти... к границе... на границе полно людишек, которые мнят себя слишком умными, чтобы стать чьею-то жертвой, как тот глупенький улан...
Эмилия вздохнула.
И облизнулась.
Сладким был... жаль, худосочным... в будущем она подберет кого-нибудь более упитанного... а если... мысль заставила замереть.
Конечно!
Как это прежде в голову не пришло... братец ищет себе невест? А Эмилия чем хуже? Ей жених надобен... один, а потом второй... и главное, чтобы со свитой... если со свитой брать, то еды хватит надолго и не одной Эмилии.
Она, в отличие от некоторых, про родичей не забывает.
Ложь, конечно, будь ее воля, забыла бы... ушла бы и не оглянулась, потому и не пускают. Накинули поводок на шею, того и гляди затянут удавкой.
Ах, если бы все иначе сладилось...
Дом вздохнул вместе с хозяйкой.
А после заскрипел, протяжно так, небось, тоже утомился столько-то лет не то жить, не то нежить... она рассмеялась глупой этой шутке и, замерев перед зеркалом, крутанулась на пальчиках. Хороша ведь! И могла блистать не только в этом захолустье, в самой столице, при дворе королевском... говорят, тот двор весьма себе вольными нравами отличался.
Нет, ей бы хватило Зигфрида... она ведь его любила... кажется...
Эмилия разглядывала себя в зеркале придирчиво, пытаясь вспомнить, что же чувствовала, но в нынешнем ее состоянии из всех чувств, каковые только возможны, остался лишь голод.
Проклятье!
...и снова вздох.
И шепот, такой близкий-близкий... и будто бы прикосновение к волосам, нежное, на грани почти. Вздох в шею.
— Эмилия...
Нет никого.
А мертвое сердце колотится. Испугалась? Боги немилосердные, да кого ей-то боятся? Тот улан, когда понял, что вовсе не девица в беду угодила, но сам он, вздумал обороняться.
Из револьверу шмальнул да в самый живот.
И туда же саблею ткнул... платье только попортил, а у Эмилии платьев не так, чтобы много. И хоть надоели за прошедшие-то годы, но и новым взяться неоткуда... нет, ежели по нынешней моде, то братец привезет, да только мода эта Эмилии была не по вкусу.
Девки братовы в платьях гляделись уродливыми.
Да и не только в модах дело, в самом мире, что спешил меняться, не испрося на то Эмилиного согласия. И чудилось, что пока она прежняя, то и какая-то часть мира тоже... и значит, не так уж много времени прошло.
— Эмилия, — шепоток теперь был отчетлив.
Она обернулась.
По-прежнему никого. Пуст коридор, темен.
Свет ей не надобен, без света даже лучше, однако...
— Зачем ты так поступила, Эмилия? — теперь она узнала голос, который не слышала уже несколько столетий.
— Зигфрид?
— Кем ты стала?
— А ты? — она все же сумела заметить, не столько его, сколько размытую тень, будто слепое пятно на глазу.
— Я человек.
— А я нет! — Эмилия вскинула голову. Хотелось бы думать, что примерещилось ей, но теперь она чуяла близость... жениха?
Не жениха.
И не человека в полном смысле этого слова, люди пахнул сладко, свежим мясом, нежным мясом... от одной мысли о котором рот наполнился слюной. А от Зигфрида несло смертью.
— Я вижу. Упырь?
— Покажись!
Он двигался быстро.
И тьма, исконная тьма, которую Эмилия полагала, если не подружкою, то всяко приятельницей, готовой укрыть, защитить, спрятать, предала ее. Тьма ластилась к Зигфриду, его кутала в дырявые свои шали, тень и ту прибрала, будто бы зная, что с Эмилии станется завладеть и этой тенью.
— Зачем, Эмилия? Чтобы ты завершила то, что начала тогда?
— Это не я!
Зигфрид был рядом, но вместе с тем Эмилия не могла дотянуться... хотела бы... и да, если бы у нее получилось, она бы убила Зигфрида... он заслужил смерть.
Смерть — это избавление.
— Я... я не знала, что они поступят так! Она обещала, что ты будешь жить...
— Я жил, Эмилия.
Не то смех, не то всхлип.
— Вотан видит, что я прожил каждую минуту...
— Мне жаль.
— Ложь. Ты не способна испытывать сожаления.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
