— Я не утверждал этого, — мягко сказал мой собеседник. (Кажется, мои спокойные и уверенные слова прозвучали довольно-таки жалко.) — Опровергнуть меня легче легкого. Если хоть кто-то видел поступки Генриха, когда вы были им...
— Я ни с кем из знакомых не говорила в городе после этого, — устало ответила я. То, что я мнила сражением с дьяволом, оказалось всего лишь призраком, сном, который не ввел бы в заблуждение человека более чистого и с более сильной волей.
— Но все же вы прервали наваждение. Может быть, оставим это пока? Я так и не понял, каким путем вы попали в Виттенберг...
— Я пришла со странниками, ищущими проповеди Лютера, хотела разузнать об отце.
— Вы вправду его дочь — вот одно, что могу вам сказать! Совершенное вами не под силу обычной девушке.
— Пустое, — я не желала принимать утешений. — У меня ведь были деньги, и... Ах да, кольцо. Вы узнали его?
— Я видел его множество раз. Это кольцо, или такое же, носил ваш отец. Мне случалось видеть, как он вызывал с его помощью того, кто явился к вам.
— Оно было при нем после его смерти?
Ответ запоздал. Господин Вагнер не смотрел на меня; судорога прошла по его лицу.
— Я не знаю. Он... Обстоятельства были таковы, что я забыл про кольцо. Следовало бы вспомнить, но... словом, моя вина. Оно было точно таким же — за это могу поручиться.
Мой рассказ о договоре, написанном кровью, и о том, как Дядюшка предъявил права на мою душу, вызвал лишь краткий комментарий: "Не более и не менее? Ну, там будет видно". К тому времени у меня уже не было сомнений, что этот человек мне поможет, и все-таки у меня отлегло от сердца. О беседе в лавке ростовщика я поведала совсем уже весело.
— Вы поступили мудро, милая фройлейн, что остереглись вторично закладывать это дьявольское изделие! По меньшей мере одна опасность несомненна: попасть на купца, который уже держал его в руках. Я помню, как ваш отец подбрасывал его на ладони и приговаривал: хоть бы ты сгинуло, проклятое, за тебя же деньги плачены!.. Его нельзя было и потерять.
— В этом я успела убедиться. — Я рассказала о двух своих попытках.
— ...Вот и все. Вчера мы пришли в Виттенберг, и чтобы остаться здесь, я стала искать службу.
— Я подарю добрейшей Марте самых дорогих лент, — торжественно пообещал господин Вагнер. — Мало того, что не побоялась ходить за больным пособником чародея, так еще и сама сотворила подлинное чудо... Хочу, чтобы вы знали, фройлейн Мария: я буду счастлив, если смогу помочь вам.
— Как мне благодарить вас, господин профессор? — неловко сказал я.
— Пока не благодарите. Тот, о ком мы говорили, — хитрая и опасная креатура. Я встречался с ним несколько раз еще при жизни доминуса Иоганна, и потом однажды имел с ним беседу, если то был не бред... Он опасен, и не стоит забывать об этом, но вместе с тем вполне вероятно, что его слова о власти над вами — всего лишь хвастовство. Кровь действительно обладает известной силой, но как бы там ни было, договор заключен не вами.
— А кольцо?
— Ну, что ж кольцо... Магические руководства говорят о предметах, способных следовать за человеком, даже и за таким, который ничем себя не запятнал; то же относится и к другим чарам... Полагаю, теперь мой черед рассказывать, но вот что меня смущает: вы, должно быть, голодны, а в этом доме, пропади я пропадом, совершенно нечего есть. Не согласитесь ли вы отобедать со мной в трактире?.. Что такое, я что-то не так сказал?
Я не удержалась от смеха.
— Боюсь, почтенные горожане весьма удивятся, если увидят, как профессор университета угощает обедом свою служанку!
— Служанку?! Дорогая фройлейн, вы же не думаете в самом деле... Гостья — вот это будет вернее!
Пусть он говорил так в память моего отца, и пусть предлагал заведомо невозможное — сердце мое растаяло.
— Благодарю вас снова, но что вы скажете обо мне... ну, хоть Марте и вашим друзьям?
— Что скажу? Хм... Да разве это так важно?! Найду, что сказать.
Но я уже знала, что сказать мне. Довольно будет и того, что я вовлекла его в свою нечестивую историю.
— Нет, господин профессор. Я не думаю, что нам следует поступать таким образом. В конечном итоге, для меня всего безопаснее называться служанкой.
— Воля ваша... Но что же делать с обедом?
— Я схожу в трактир и принесу все сюда. Скажите только, где мне взять салфетку? Или хоть чистую тряпицу.
— Чистую?.. Тут где-то был сундук... Нет, это немыслимо, дорогая фройлейн, чтобы вы...
— Не тревожьтесь, господин профессор, — весело сказала я, — до сего времени мне неплохо удавалась подлая служба.
Мой гостеприимный хозяин не нашелся, что ответить, и я, пожалуй, не найду слов, чтобы передать выражение его лица. Пора мне, в самом деле, привыкнуть смеяться, а не плакать над своей долей...
Салфетка отыскалась, и в самом деле почти чистая. Я уже собиралась спускаться вниз, когда господин Вагнер остановил меня.
— Фройлейн Мария! Одно слово: вы согласны принять мою помощь? Вы вернетесь сюда?
— А куда же мне деться, господин профессор? Разве у меня есть выбор?
— Как я могу знать? — сказал он, неуверенно улыбаясь. — Как я могу знать, фройлейн Фауст?
Боже небесный, думала я, обтирая от паутины и сора корзинку, найденную внизу. Если он не верит в мою полную беспомощность только оттого, что я дочь своего отца, — за кого же он почитает доктора Фауста?
Глава 6.
— Он был мой учитель, Мария, — сказал господин Вагнер, когда мы с ним вдвоем уселись за стол. Есть пришлось из серебряных блюд и пить из венецианских кубков — чистых тарелок и кружек я не нашла, равно как и скатерти. Стоило труда убедить господина Вагнера не называть меня "фройлейн". В обмен я согласилась забыть его профессорское звание. — Бывает, что странствуешь, учишься у многих, а учителем зовешь одного, и не обязательно первого, кто взял на себя этот труд, и не того, под чьей рукой ты провел больше времени... О, это орехи? Как вы догадались?!
— Так, отчего-то пришло в голову. — Я не стала говорить, что скорлупки, втоптанные в ковры, приметит даже слепая женщина — по тому, как эта мерзость хрустит под каблуком.
— Вы их не боитесь?
— Кого?
— Обезьян. Марта прямо-таки терпеть его не может, сразу ахает и гонит тряпкой. Позвольте, я позову эту тварь. — Он встряхнул мешочек с орехами и крикнул: — Ауэрхан!
Я не боюсь обезьян, но и сугубой приязни в моем сердце они не пробуждают. Когда мохнатый бурый клубок с пронзительным воплем пронесся через комнату, я чуть не подпрыгнула на стуле. Тварь махом взлетела на плечо к господину Вагнеру и перескочила на стол. Ноги у нее были как руки, а морду, пожалуй, следовало бы назвать лицом, когда бы не шерсть и не дырки вместо носа. Хитрые глазки обозрели съестное, протянулась черная ладошка: давай, что ли, орехов, раз звал.
— Держи. — Обезьяна тут же запихнула добычу за щеку и снова с ужимкой заправского нищего протянула ручку. — Боюсь, как бы вы не пожалели о своей щедрости, Мария. Это животное понимает порядок, но вот скорлупу и объедки бросает где ни попадя, никак не могу его вразумить. На случай бесчинств с его стороны: больше всего на свете он боится метлы. Только возьмитесь за метлу, его и след простынет... Ауэрхан!
Заинтересовавшись моим кубком, обезьяна ухватила его сразу рукой и ногой. На окрик она не обратила ни малейшего внимания.
— Вот потому я его так и прозвал (*), — с сокрушенным вздохом сказал господин Вагнер, левой рукой беря обезьяну за шкирку, а правой изымая кубок. — Глуховат, но только тогда, когда ему это нужно... Будешь еще шкодить? Будешь... Ну ладно, живи. Но при повторном впадении в грех наказание будет ужасно!
[Auerhahn — "глухарь" (нем.) ]
— Откуда он у вас? — я невольно улыбнулась. Ученый медик, возящийся с мартышкой, будто скоморох на ярмарке...
— Кто его знает, откуда он. Его принесли в город балаганщики с юга. Они, бедолаги, не знали, что в Виттенберге обезьян почитают порождениями ада... Ну, а когда смекнули, что к чему, сразу изгнали зверушку из своей гильдии — не голодать же их детям из-за одной поганой твари. Я его подобрал и через два дня уже горько каялся в содеянном, а выгнать не смог, жаль было. Теперь мы с ним поладили, но говоря откровенно, это все же гнусная бестия. Не то чтобы в самом деле порождение ада, но мягкое обращение его портит...
Тем временем Ауэрхан, увидев, что хозяин не сердится, опять воссел у него на плече. Задние лапы крепко вцепились в мантию господина профессора, а передние стянули черный берет с его головы.
Волосы господина Вагнера лишь слегка редели со лба, но были совершенно седыми. До сего мига сорок лет, названные Мартой, казались мне преувеличением, сделанным для пущей важности, — теперь же и сорока было мало.
— Вот об этом и речь, — с чувством сказал господин Вагнер. — Последний страх потерял, ты, скотина. (Обезьяна с серьезнейшей миной перебирала его волосы.) Отдай берет и проваливай... На, возьми свои орехи и более не беспокой нас. Простите, Мария, я отвлекся на этого дурня. Вы ешьте, а я буду говорить.
Мой отец был доктором медицины и имел практику в Зюсдорфе — совсем глухое место, ничем не примечательное. Отцу я обязан тем, что повторил подвиг Филиппа Меланхтона — поступив в университет тринадцати лет, к пятнадцати получил степень бакалавра. По этой причине я был одинок: слишком молод для того, чтобы сравниться с товарищами... э-э... в чем-то, кроме наук, да и совесть им не позволяла вовлекать мальчишку в забавы. С другой стороны, до прославленного Филиппа мне было-таки далеко, а потому и старшим, солиднейшим ученым я не стал ровней. Профессор, на чьем попечении я находился, мир его праху, часто бывал недоволен. Я шел по стопам отца, и притом полагал — со всей самонадеянностью щенка, который одолел несколько трудов господина Гогенгейма! — что медик, пренебрегающий физикой, химией и астрологией, недостоин имени врача, поскольку обречен на борьбу со следствиями, причины коих ему неведомы. Весьма мудрое заключение — оставалось только понять, что именно нужно медику от сих трех дисциплин, ведь ту же химию можно изучать годами и нисколько не преуспеть в медицине. Но я был решителен: все в природе связано прочными узами, следовательно, нет бесполезных знаний, а идеальному врачу надлежит постичь ВСЕ науки. Повторю еще раз: мне было пятнадцать лет, я был бакалавром, и ученость была тем единственным, в чем я превосходил моих сверстников. Теперь-то я понимаю, что у моего наставника были все основания для неудовольствия: я сам такого ученика придушил бы своими руками! Он не позволял мне отступать от намеченного плана занятий — я самоотверженно занимался ночами, а наутро являлся к нему с воспаленными глазами и кружащейся головой. К тому же я вечно был голоден, ибо не находил времени заработать на хлеб... Словом, даже когда основные занятия не страдали, я должен был изрядно сердить профессора своим тупым упрямством и мученическим видом.
День, переменивший мою судьбу, с утра вовсе не казался мне прекрасным. Изо всех сил изображая усердие, я изучал труд некоего Иеронимуса из Вормса, как сейчас помню: о семи свойствах холеры, и делал выписки под бдительным оком наставника. Тогда-то я и увидел впервые вашего отца, Мария. Он стремглав ворвался в комнату и вместо приветствия возгласил: "Я был прав! Желчь, любезный, черная желчь, и никак не вода!" Разумеется, к тому времени я уже слышал о Фаусте, "универсальном докторе", но встречаться с ним мне не доводилось, так что я понятия не имел, кто передо мной. Он показался мне старым, но отнюдь не почтенным: щуплый и сутулый, небольшого роста, одет в городское платье, встрепанная бородка с проседью... и очень много горячности, не подобающей старику. Работа мешала мне вслушиваться в их разговор, и оттого я вздрогнул, когда он с размаху ударил меня по спине и громко воскликнул: "Ну-ну, об этом и он бы догадался!" Чернильная капля, слетевшая с моего пера и запятнавшая постылый труд, была воистину последней каплей. Иссякло мое уважение к чужим летам и званиям; я встал (господин Вагнер показал, как он тогда встал, — получилось весьма воинственно) и... э-э... разъяснил гостю, в чем состоит его неправота, primo, secundo et tertio... впрочем, я говорил по-немецки и выбирал не слишком изысканные выражения.
Затрещину от наставника я получил в тот самый миг, когда опомнился и устрашился своего нахальства. Зато гость расхохотался. "Поистине беспутный у тебя мальчишка! — сказал он. — Всегда такой?" Наставник — а его терпение, по-видимому, тоже иссякло — принялся рассказывать о моей дерзости и самонадеянности, о моих пустых и посторонних занятиях, и говорил до тех пор, пока пришелец не перебил его: "Эрих, отдай мне этого малого! Тебе он ни к чему, не столкуетесь все равно, а у меня дела иного рода. Отпусти его со мной! — С тобой? — Отчего ты удивился? Разве я не профессор университета?" Наставник проворчал нечто невнятное: дескать, не слышно ничего доброго о твоих выучениках... "Хотя, размыслив... этот пусть решает сам. — Да будет так. Слушай, парень. Я — Иоганн Георгий Фауст. У меня ты сможешь учиться медицине, и вдобавок я обещаю, что химии, физики, астрологии и многих других наук будет тебе столько, сколько сумеешь ухватить. Голодным сидеть не будешь, но спать лишний час не придется. Что скажешь?" Я сказал "да". Возможно, это был мой самый мудрый поступок, хотя и был он продиктован скорее детской досадой на строгого наставника, чем желанием учиться у великого человека. Досточтимый Эрих до самой своей смерти мне не простил. Но, бесспорно, разлука наша была ко взаимному облегчению.
Так я стал фамулюсом вашего отца. Доминус Иоганн уже тогда был... неким героем мифа, хотя и не в том роде, что теперь. Тогда его имя связывали не с чертом, а с четырьмя стихиями — впрочем, иные пациенты всегда готовы были признать его за чародея, и в университетских кругах многие сомневались, умещаются ли его занятия в рамках натуральной магии, той, которая преобразует вещи благодаря естественным причинам и без помощи демонов, и потому дозволена святой инквизицией. Сам доминус Иоганн вместо ответа на мои расспросы, как я уже говорил, вручал мне "Молот ведьм" — дабы я сам учился отличать дозволенное от недозволенного. Сразу скажу, что замечательная книга преподала мне великий урок: различение дозволенного и недозволенного происходит в зависимости от расположения духа, в коем пребывает лицо, облеченное властью. Так, составление гороскопа является, с одной стороны, исследованием естественного влияния светил на все сущее, а с другой стороны — кощунственной попыткой предсказывать будущее; использование заклятий во время лечения дозволено, если слова понятны судье, и недопустимо — в противоположном случае... Словом, каждый честный ученый — а медик в особенности, — да и любой, кто использует в своей работе иные силы, чем сила собственных рук, рискует оказаться за пределами дозволенного. Обращение Германии к истинной вере ничего здесь не переменило, кроме того, что этим делом занимается не инквизиция, подчиненная Риму, а городской суд, — но и в суде ведь тоже люди вершат дела, а не всеведущие духи. Те ссылались на папские буллы, эти — на труды доктора Лютера, Лютер же справедливо писал, что колдунов должно истреблять, а невинных миловать, но не углублялся чрезмерно в сии материи и не разъяснил подробно, как отличать тех от других, так что "Молот ведьм" остается в силе, и уроки вашего батюшки, не дай-то Бог, еще могут пригодиться... Ну а тогда я принял эту опасность, как принимают вызов, впрочем, плохо еще сознавая, сколь она страшна.
