Понимая это, Янка все же пристрастилась к игре с маленьким зеркальцем, как пьяница к вину. Необычное и неодолимое искушение выпало ей — сбылась исконная мечта влюбленных "всегда и всюду видеть его". Именно так: Янка видела своего Тадеуша склоненным над книгой и над тарелкой в трактире, видела, как он улыбается утреннему солнцу и морщится от капель дождя, падающих на лицо, видела его со слугой, с друзьями, с наставниками — и с подругой. Была ли это продажная девка или бескорыстная возлюбленная, но зрелище, которое подглядела моя бедная сестренка, и взрослой женщине переполнило бы сердце ядовитой горечью. Она отчаивалась, ожесточалась, потихоньку лила слезы, проклинала своего изменника, ни в какой измене не виновного, — и снова брала зеркальце, поднимала на ладонях, подставляла слабому лучу света и заглядывала в него не сверху, но сбоку, туда, где свет дробился в боковой грани, — и отражение послушно плавилось и текло, подобное ртути, и цветные пятна сами складывались в черные волосы, смуглое лицо, белую рубаху.
Янка судорожно вздохнула и снова закрыла зеркальце пальцами, стирая с него соленые капли.
Мысленно я пожелала этому дворянскому сыну всего нехорошего. Пусть он ни в чем не виновен, но если моя сестренка чахнет из-за него, лучше бы ему вовсе не родиться на свет! Вслух, однако, сказала иное:
— Не плачь, Янка, сердце мое, не надо. Мы ли не справимся с этой бедой? Я что-нибудь придумаю... — но тут в спальне подал голосок Иоганнес, и мне пришлось бежать. Оказалось, нужен таз и теплая вода, Янка поспешила на помощь, и мы больше не говорила о ее любви.
Но что я могла придумать? Разве только позвать к обеду молодого Карла да устроить так, чтобы некая синеглазая дева не сумела в это время отсидеться в дальней комнате. Поглядим, совладают ли черные волосы в зеркале с золотыми кудрями наяву.
И еще одно: если наш ближний слишком увлечен своей бедой, неплохое утешение — напомнить ему о наших бедах. Ибо не может быть совсем несчастным тот, кто сам оказывает помощь. Потому я, выждав малое время, напомнила Янке, что у меня также пропал любимый, и коли уж она победила силы, обитающие в зеркале, то не будет ли она так добра попытаться еще раз?.. За то, что она сама не взялась искать моего супруга вместо своего шляхтича, я ее не укоряла даже мысленно. Много я в первую пору моей любви думала об иных людях, и о самой Янке, и об ее матери? Она же, укоряя себя, немедленно схватилась за зеркало. Однако первая попытка, а также вторая и десятая, были безрезультатны. То ли Кристоф действительно был в Индийских землях (мне не хотелось называть их "Новым Светом", слишком уж это походило на "иной мир"), и это было чересчур далеко, то ли для решения сей задачи Янке недоставало мощной стихии влюбленности, то ли, напротив, влюбленность была помехой — ибо раз или два, когда в зеркале складывалось изображение и проступало лицо, я успевала различить черные волосы... — В таких случаях Янка сама смеялась над своей ошибкой, и это казалось мне добрым знаком.
Глава 10.
Мы сошли с гор: теперь они остались к западу, а к востоку, должно быть, тот страшный лес, о котором рассказывал мне испанец в Коро, — с веселыми аборигенками и кровожадными рыбами. Но сам я пока ничего подобного не видал.
В деревне, где мы остановились, была роженица со спинным предлежанием. По их правилам, в этом случае делают кесарево сечение, от чего женщина, разумеется, умирает, зато ребенок остается в живых. Но госпожа Исабель вошла к ней, а затем пришла ко мне и сказала, в чем беда. Я научил ее, как делать поворот на ножку — ибо мне тоже было позволено войти в запретную хижину, то ли потому, что я светлокожий и следовательно, не совсем человек, а скорее бог или демон, то ли потому, что за меня поручилась госпожа Исабель. Мать (совсем девчонка, постыдно молода, хорошо коли есть ей четырнадцать) сегодня жива, также и ребенок, однако в хижине, куда ее принесли, я не заметил никого, кто мог бы быть его отцом, а мальчик показался мне очень светлым. Вполне возможное дело в этой несчастной стране.
Я спросил, какое имя дадут малышу. Мать роженицы, когда уразумела вопрос, долго смеялась. Рано еще давать имя, ответили мне, пусть сперва проживет год или два.
Но удивительно другое: на меня с самого начала глядели без ненависти, хоть я и соплеменник оскорбителя. Полагаю, дело все же в том, что я пришел с госпожой Исабель. Ей и здесь оказывают сугубое почтение, бьют земные поклоны. Хотел бы я знать, кто она среди своих: родственница убитого короля, великая чародейка, жрица верховного божества или, быть может, все это сразу?
Дьявольская насмешка: держать на руках чужого младенца, в то время как на другой стороне Земли чужие люди берут на руки моего сына или дочь. Срок как раз подошел. Здесь младенец лежит на груди у черноволосой девочки, освещенной пламенем курного очага, а я думаю о тебе: в какой ты комнате, кто сидит возле тебя, свежи ли простыни и нет ли сквозняка. Мария, у тебя все благополучно, не правда ли? Быть не может, чтобы ты опередила меня, быть не может, чтобы я этого не почувствовал. Снова мне давали золота, и снова я отказался — из суеверия: пускай и тот врач, что придет к тебе, не возьмет слишком много. Но Хельмут, сукин сын Хельмут? Чтоб у него отсохли руки, которые он протянет к тебе!..
Госпожа Исабель спросила, что меня печалит. Я сказал ей, и она ответила: "Если хочешь узнать о своем враге и о жене, могу в этом помочь". Она говорила серьезно, и я согласился. Когда неоткуда ждать помощи, обратишься и к языческим демонам. К слову, отец Михель утверждает, что их боги суть личины, в которые облекается дьявол. Ну что ж, если встречу в капище господина Шварца, поприветствую его, а там как выйдет. Жить в неведении я более не в силах.
Способов, коими гадают о будущем и сокрытом настоящем, у индейцев великое множество. Однако метода, которую сперва предложила госпожа Исабель, меня поразила и ввергла в смущение. Добро, если бы дело шло о медицинском диагнозе, но будущее, по моему мнению, распознавать все-таки вернее по звездам — да и пристойнее. (К слову, среди индейцев есть и астрологи, но все они, как я понял, мужчины, так что Исабели эта наука неведома.) Я сказал, что моя вера порицает подобное. Госпожа Исабель спросила, иная ли у меня вера, чем у испанцев. Я честно и откровенно ответил, что да, иная, и тогда она предположила, что моя вера дозволит другой способ.
Оказалось, на сей раз она говорит о том самом рвотном зелье. Пьют его не только на праздниках, но и в тех случаях, когда нужно получить ответ на вопрос. Для этого уходят в особые места, где сооружены шалаши из веток. В этих шалашах они и вкушают снадобье, предводительствуемые колдуном, под пение и музыку. Что происходит затем, я не вполне понял, наш испанский, мой и ее, не так хорош. Человек получает ответ на свой вопрос либо — здесь госпожа Исабель указала сначала вверх, потом вниз, себе под ноги. Не исключено, что она подразумевает вознесение души и могилу для тела. Я бы не стал предлагать пациенту опасного лекарства, если только болезнь сама по себе не представляет смертельной угрозы, но индейцы, сдается мне, думают о смерти иначе. Может быть, это зелье иным помогает, а иных убивает. Следовало ли соглашаться, не знаю, но я согласился. Тогда она задала мне еще некоторые вопросы, тоже смущающие и бесцеремонные, и ответами осталась довольна. Все произойдет через неделю или дней десять, когда мы спустимся в долину и устроим привал.
Глава 11.
Вернувшись от господина Таубе, я увидела у нашей двери человека. Сердце вздрогнуло: неужели?.. — но голова его была не покрыта, и волосы не седые, а темные. Он был обут в сапоги, но шел пешком, и лошади нигде не было. Вел же он себя, как умалишенный: брел по противоположной стороне улицы и пристально вглядывался в дома, будто собирался рисовать гравюру и выбирал наилучшую точку. Проходил вперед, возвращался, снова шел вперед, и смотрел, смотрел... Искал что-то? Вспоминал забытые приметы?
Почувствовав мой взгляд, он повернул голову. Лицо молодое, усталое, удивительно красивое: большие глаза, ровные брови, высокие скулы, подбородок с ямкой. И вот странность: он показался мне знакомым, но я не могла вспомнить, где видела этакого красавца.
— Доброе утро, — сказал он; выговор был чужеземный.
— Добрый день. — (Солнце давно поднялось над крышами).
Следующих слов я не уразумела.
— Яна? Вы знаете Янку?
Я молчала, не сразу разобрав, чего ему надо.
— Вы знаете Янку? Молодую девицу, польскую?
Видно было, что он почти ничего не знает по-немецки, и еще — что эти слова, только их, он повторяет давно, и в десятый, и в сотый раз видит в ответ одно недоумение и злость. Лицо его было утомленным и равнодушным, а глаза — упрямыми. Не дождавшись от меня ответа, он шагнул прочь.
— Стойте!
Черноволосый быстро обернулся. Погоди, а дальше-то что? Кто он такой и зачем ищет Янку? Может быть, он хочет арестовать ее? Но тогда почему он не спрашивает о Терезе?.. Он сощурился от солнца, и только тут я узнала его.
— Я знаю Янку, — сказала я ему и рассмеялась. — Иди сюда.
В доме ударилась о стену распахнутая дверь:
— Тадеуш!..
Последний раз она так визжала, когда уводили тетушку Терезу. Простучали башмачки по дощатому полу, Янка выбежала на крыльцо и слетела на грудь к незнакомцу.
Он наклонился к ней и закрыл глаза, сдерживая слезы, или, может быть, от той усталости, которая охватывает в миг достижения цели. Моя маленькая сестричка, будто взрослая женщина, гладила его по щеке, по волосам и что-то говорила — я понимала "любимый" и "всегда".
Они уехали через день. Янка не плакала, прощаясь со мной, но пыталась, как некогда ее мать, поцеловать мою руку. Молодой пан от невесты не отходил, не мог наглядеться. Янка не казалась испуганной или растерянной, исполнение желания ее не ошеломило: маленькая ведьмочка была не из тех девиц, которые зовут милого, пока он далеко, и бегут вон, едва милый приблизится, и хоть бы этот дар обжигал руки не хуже магического кристалла, она приняла его.
О том, что было у меня на уме, я предпочла помалкивать. Безумная страсть, словно жалящая муха в "Метаморфозах" Овидия, погнала молодого дворянина через границу, в чужие земли, на поиски любимой — сиречь той самой хорошенькой простолюдинки, с которой он целовался год назад и о которой с тех пор не помнил. Навязчивый образ синеглазой девушки, плачущей и призывающей его, начал являться ему во сне не так давно — уж не в то ли время, когда Янка взялась за зеркальце?
Понимал ли он сам, что любовь внушена ему — назовем вещи их подлинными именами — колдовством? Задумывалась ли об этом Янка? И совсем уже причудливая мысль: а отличается ли наваждение зеркальца от обычной земной любви? Какая разница, чем вдохновлен навязчивый образ: зеркальцем из дома колдуна, волнением крови, сердечной привязанностью, упрямством человеческим или иными причинами? ведь следствия между собой не разнятся и одинаково зовутся любовью. Можно было опасаться, что колдовской морок быстро развеется — зеркальце Янка оставила мне. Но и любовный морок иногда исчезает слишком быстро, даже там, где колдовство не замешано ни сном, ни духом. А кроме того, красота Янки так несомненна и очевидна, что, можно надеяться, на смену колдовской любви придет обычная, обусловленная естественными причинами, и молодой пан, храни его Господь, вовсе не заметит разницы...
Студент Карл, когда узнал об отъезде Янки, не сказал ничего.
Глава 12.
Радение состоялось, и состоялось еще нечто иное, более важное и удивительное. После того как мы спустились в долину, я улучил время и, не сказавшись никому, ушел вместе с госпожой Исабель и еще двоими людьми из тамошней деревни, может быть, колдуном и его помощником. (Они принадлежали к племени, которое народ госпожи Исабель некогда завоевал, как их самих завоевали испанцы.) Взял я с собой только эти записки и попросил госпожу Исабель бросить их в огонь, если я погибну. Как показало дальнейшее, я поступил правильно, хоть и остался в живых.
Мы взобрались на помост, прикрытый наклонным навесом из ветвей, и все в свой черед вкусили напитка. Иисус и Мария, что за мерзейшая мерзость! Не знаю, чему это приравнять; мне показалось, прошла вечность, пока я корчился в судорогах рвоты, проклиная весь индейский божественный сонм и собственную глупость. Наконец я смог распрямиться и глотнуть воды. Старая ведьма и двое других ответили на мой бешеный взгляд радостными кивками, ропотом и пением стихов на своем языке — они очевидно радовались за меня, будто бабушки и дедушки, чей внук впервые вкусил от Святых Даров. Так подумав, я невольно вспомнил слова отца Михеля о "причастии наизнанку". Но таинство, как выяснилось, было еще в самом начале.
Мы уселись в круг под этим навесом, все четверо, и снова появилась чаша, из которой разлили в чаши поменьше. Я мысленно выбранился, но в чаше оказалось нечто другое (или то же, но в разведении) — гадкое, но переносимое. Опять все выпили, и трое моих товарищей занялись музицированием — госпожа Исабель (которой в этот миг совсем не подходило христианское имя) пела, колдун играл на глиняной свистульке, а третий подпевал и колотил в маленький барабан то кулаком, а то ладонью. Мне показали, что я должен хлопать в такт. Я подчинился, хотя ощущал себя полным дураком — разве что колпака с бубенчиками недоставало. Я думал уже, как бы уйти, не обидев моих наставников, но вдруг заметил — воистину, это нелегко объяснить даже на чистом немецком! — заметил, что предметы вокруг меня перестали быть, чем были, а превратились в нечто иное, хотя момента, в который совершалось превращение, я не помнил. И то же было с мною самим.
В начале радения я сидел, поджав ноги, как портной, на плетеной рогоже (таков их обычай везде, где я бывал), теперь же не чувствовал своих ног и локтей, а вместо рогожи передо мной и подо мной колебалась вода; волна догоняла волну и на гребнях сверкали солнечные искры. Я хотел протереть глаза, но не увидел своей руки и не мог понять, поднял я ее или нет. А в то же время я совершенно ясно видел и воду, и солнце, и небо в полосках облаков, какие бывают лишь над морем; и мысли не были мыслями сонного или пьяного, но я понимал все, что происходит, и говорил себе: так, колдовство началось. К тому же людям не снятся звуки, хотя в сон могут вплетаться звуки яви: услышав лошадиное ржание, спящий увидит лошадей. Тут все было наоборот: я слышал, как шумят волны, чувствовал запах моря, и даже мелкие брызги падали мне на лицо, но индейская музыка, и сами они, и шалаш — все пропало бесследно, и я беспрепятственно глядел в небо и летел вперед, на восток. Летел как стрела, выпущенная из лука, и не знал, куда меня направил неведомый стрелок, а хоть бы и увидел впереди страшную мишень, не смог бы остановиться или повернуть. Я порядком испугался, когда понял это, но вспомнил, что госпожа Исабель предостерегала меня от страха, и решил положиться на милость лучника, тетивы и ветра.
Потом движение волн замедлилось, одна поднялась к самым моим глазам, я увидел пену, медленно оседающую, золотистую от солнца, — пену в кружке с пивом. Полет закончился, я сидел за столом в том самом франкфуртском трактире, где некогда беседовал со студентами — и, уставясь на нарисованного оленя с золотым крестом меж рогов (вероятно, так же разинув рот, как и нарисованный святой), думал: добро, я в Германии, отсюда легче легкого попасть домой...
