Хдк. Глава 15.

...нет людей.

Не здесь. Не сейчас о них думать. В этой темноте страшно лишь остаться одной. И тянется Евдокия, цепляется за располосованные шрамами плечи, скользит, соскальзывает и снова тянется...

Дышит.

Сбивается через раз, захлебывается вязким, напоенным резкими травянистыми запахами, воздухом. Задыхается почти, и шепчет имя...

...в этот раз все иначе.

Нет спешки. И боли, которую хоть ждала, а все одно... нет ожидания чуда, потому что если по большой любви, то чудо обязано быть, а значит, не будет и горечи.

Разочарования.

В этот раз все по-честному...

— Ева, — он отстраняется и замирает, глядя в глаза. — Ева...

— Лихо...

Тихо сказала, шепотом, еще не стыдясь ни себя, ни внезапной, точно навороженной, этой страсти, которая не для благовоспитанных дев... будет время, потом, позже, оплакать и это свое падение, и глупость, и все то, о чем плачут женщины наутро...

...и утро будет.

Хорошо, что не скоро еще. И остается тянуться за его руками, дышать его дыханием, снимая его с губ.

Чтобы одно на двоих.

В ритме.

В танце, столь же древнем, как сам мир... и пусть Боги завидуют, а люди помолчат. До утра.

Полурык-полустон. И спина напряженная, со вздувшимися горбами мышц. Щека к щеке. И шея мокрая, его, и Евдокии тоже. Она слизывает капли кисловатого пота, и прячет лицо на его груди.

— Ева... — он раздирает пряди волос, перепутанных, переплевшихся, связавших их, если не на веки, как храмовые обеты, то всяко надолго. — Моя Евушка...

— Почему твоя?

Кажется, теперь ей все-таки стыдно, и стыд заставляет отворачиваться, искать на полу халат или рубашку... была ведь рубашка.

Куда подевалась?

Когда?

Лихослав не позволяет ускользнуть, держит крепко, к себе прижимает, повторяет имя на ухо, трогая его, пылающее от стыда, губами.

— Ева... моя...

— Ты меня презираешь?

Где-то далеко часы отмерили время, и бой их разносится по Цветочному павильону.

— Нет.

Хочется верить, но...

— Я ведь замужем не была, а... и снова вот... и наверное, на роду написано...

— Не жалей.

— О чем?

— Ни о чем, — он по-прежнему держит, и хорошо, потому что теперь можно сдаться, сказав себе, что у Евдокии нет иного выбора: подчиниться.

Остаться лежать.

На его плече и рядом, непозволительно близко... грехи она замолит, откупится от божьего гнева белыми голубями и еще дюжиной восковых свечей, тех, которые подороже... и смешно, и горько. Разве можно с богами так, как с пожарным инспектором? Правда, брал тот отнюдь не голубями...

...боги обходились дешевле.

— Ты красивая...

— Перестань.

— Почему?

— Просто... я не жалею. Наверное, не жалею...

— Так наверное или не жалеешь?

— Не жалею, — во всяком случае пока, а о том, что будет дальше, Евдокия старалась не думать. В конце концов, до рассвета еще несколько часов... и пол жесткий, но вставать не хочется. А Лихослав дотягивается до кителя и набрасывает его на плечи Евдокии.

От кителя пахнет табаком.

— И правильно, — он водит большим пальцем по переносице Евдокии, вверх и вниз, и снова вверх. По линии брови, и по щеке тоже. — Выйдешь за меня замуж?

— Сейчас?

— В принципе.

— В принципе выйду.

Сказала и... и почему бы и нет?

...потому что не стоит обманываться. Ночь — это ночь, а жизнь — совсем даже другое... и если Евдокию прошлое ничему-то не учит, то...

— Кто тебя обидел, Ева? — Лихослав крепче обнял. И говорил по-прежнему на ухо, касаясь губами мочки... и рука, лежавшая на живте, живот поглаживала, и наверное, не было в этом ничего-то такого особенного, поздно уже таиться от него, прикрываясь девичьей добродетелью, но Евдокия смущалась.

Краснела.

Радовалась, что краснота ее не видна. А сердце стучит... так и у Лихослава тоже, бухает, то замирая, то вдруг вскачь несется. Евдокия знает. И успокаивает его, всполошенное, прижимая ладонь к сухой жесткой коже.

...будто старый маменькин плащ гладишь, тот самый, которым она Евдокию от непогоды укрывала...

...и от страхов, когда Евдокия была мала и боялась, что молний, что грома, что теней под кроватью, не зная: бояться надобно людей.

...и спокойно вдруг, уютно.

— С чего ты взял, что меня обидели?

— Ты мне не веришь. И прячешься. Не от меня, ото всех... — губы Лихослава коснулись пылающей щеки. — Придумала себе личину и прячешься...

— Какую личину?

— Серьезную. Ты, когда думаешь, что тебя не видят, нос чешешь... мизинцем... а обижаясь, губу нижнюю выпячиваешь.

— Неправда!

— Правда. А когда видят, то застываешь прямо... такое лицо становится... ненастоящее. Не твое. И колючки торчат во все стороны.

— Нет у меня колючек. Выдумал тоже...

— Не выдумал. Торчат. Только я колючек, Ева, не боюсь...

Молчание.

И что ответить? Ничего. Забыть. Вычеркнуть и этот разговор, и то, что было... а ведь прав, обидели... и эта обида до сих пор жива, свернулась под сердцем черною гадюкой, студит кровь, травит ядом.

— Ева, — пальцы Лихослава зарылись в волосы, — если не хочешь говорить, не мучайся. Я подожду.

— Чего?

— Того, что однажды ты станешь мне доверять...

Поцелуй в висок.

И губы мягкие, теплые... и от ласки этой осторожной, от нежности на глаза слезы наворачиваются.

— Тише, Евушка... я не хотел тебя расстроить, не хотел... — он гладит щеки, и влажные ресницы, и наверное, глупо вот так, сейчас плакать, уткнувшись в горячее плечо. Но Евдокия плачет.

Правда, успокаивается она как-то быстро.

Слезы эти растопили обиду, и боль уняли, и вообще вдруг стало неважным то, что было много лет тому...

— Женщина с прошлым, — она вытирает глаза и улыбается, пусть пока улыбка и получается кривоватой, но в темноте — не видно.

— Главное, — серьезно отвечает Лихослав, — что и с настоящим, и с будущим.

— На самом деле — обыкновенная история о... дурочке и бравом офицере... и тебе действительно интересно?

— Должен же я знать, кого убить придется...

— Кровожадный.

— Есть немного. Особенно, ближе к полнолунию...

— Ты серьезно?

Не ответил, но потерся о плечо колючей щекой.

— Ты... не человек ведь?

— Человек, — возразил Лихослав, но добавил. — Большей частью... я ведь рассказывал, что меня навий волк подрал... вот с тех пор и появились кое-какие странности.

— Погоди, — Евдокия нахмурилась, вспоминая, что слышала о навьих волках...

...мало.

...нежить... полуразумная... сильная... стайная...

— Выходит ты...

— Немного волкодлак, — Лихослав отстранился. И спина закаменела. Ждет? Чего?

— Волкодлак...

— Превращаться я не умею, и разум не теряю... но иногда вот... щетина... и клыки тоже.

...и уши заостренные со щеткой по краю.

— Полковой целитель утверждал, что я безопасен. И здесь, в храме, тоже... я к троим жрецам обращался... они полагают, что со временем, когда навий яд из крови выйдет, то стану обратно человеком...

Он говорил глухо, отрывисто, не сводя взгляда с Евдокииного лица.

— Волкодлак, значит, — она хихикнула, с трудом сдерживая неуместный приступ веселья. — Волкодлак...

И не справляясь с собой, уткнулась в грудь, захохотала.

— Боги милосердные... один нормальный жених нашелся, и тот волкодлак...

Лихослав хмыкнул и осторожно, точно опасаясь напугать, коснулся макушки.

— Ты... не боишься?

— Тебя?

— Ну... да... волкодлаки...

...твари, на полную луну теряющие разум. Кровожадные. Лютые. Но, ежели верить ведьмакам, весьма себе разумные.

— Волкодлаки, они таки... волкодлаки, — Евдокия ладонь к щетинистой щеке. — Не боюсь... подумаешь, волкодлак... маменькины партнеры вот — еще те упыри... один так и вовсе натуральный... а ты... колешься.

— Евдокия, я серьезно...

— И я серьезно — колешься...

— Буду бриться, — пообещал Лихослав, выдыхая, как показалось, с немалым облегчением. — От тебя пахнет вкусно... шоколадом. И еще молоком... на Серых землях молоко дороже вина... и хлеб еще... мука там портится быстро, пара седмиц и червецы завелись. Откуда берутся — неведомо, но как ни храни... да и не хранят, привозят, пекут... если границы держатся, то ничего так... правда, опара там не подымается, и хлеб получается на вкус, что бумага. Но постепенно привыкаешь. Да и порой купцы завозят тот, который печеный, нормальный... и молоко... злотень за крынку.

— Сколько?!

Это ж как совести не иметь надобно, чтоб такую цену ставить?!

— Злотень. Ева, это хорошая цена... сама посуди. Скотины там нет, пробовали заводить, да не приживается, не то, что коровы или козы, собаки и те дохнут, а молочная... нечисть молоко выдаивает. Мары скопом налетают, вымучивают... а бывает, что воткнут в стену нож, и с рукояти молоко льется... они и пьют. А скотина хиреет...

Пускай, но все одно... злотень за крынку? Да в селе ведро за два медня отдадут!

В кувшины заговоренные разлил и...

— Заговоры там истончаются быстро. Сама земля пьет силу, вот и выходит. А бывает, что заговор держится, а молоко уже скисло. Вино возить верней. Или шоколад вот. Мясо вяленое...

Лихослав снова лег и Евдокию подгреб под себя. Носом провел по плечу, по шее.

— Но молоко — лучше... я на первой же станции купил себе две крынки...

— Выпил?

— Сам удивляюсь, куда только влезло... и с хлебом свежим, который натуральный хлеб, с корочкою... пальцами разламывал и ел... потом, правда, плохо стало...

Он хмыкнул и замолчал, думая о своем.

Не о Серых ли землях, которые не желали отпускать свою добычу? И Евдокии мерещится шепот их, не зов, но лишь эхо его, заставляющее Лихослава прислушиваться. И наверное, спеша заглушить его, она заговаривает:

— Обычная история... мне шестнадцать было. Я себе взрослой казалась... наверное, в чем-то и была. Так получилось, что я, сколько себя помню, при маменьке, а она в разъездах и в делах. Я помогать стала, постепенно как-то так и получилось, что она только мне по-настоящему и доверяет. А дел много и меньше не становится, тогда же... тогда у нее не было миллионов. Нет, мы не бедствовали, но все, что получалось заработать, маменька вновь в дело вкладывала. Ей пророчили, что прогорит, что надо сидеть смирно... получается у нее с... фаянсом, и радоваться надо. Она же у меня не привыкла отступать.

Дыхание Лихослава меняется, становится легким, живым.

— Зимовали мы в Сувалкове... небольшой городок, на самом краю Важьих пустошей. Помню, там еще частокол есть, а за ним — вырубки, и лес... темный-темный ельник. И днем-то на него смотреть страшно было, а ночью и вовсе... Маменька приглядывалась к лесопилке. И еще мануфактура имелась, парусину ткали. И она все переговоры вела, но что-то не ладилось. Хозяин все решится не мог. Дохода-то он не получал, а продавать дедову мануфактуру не хотел. Не важно. Главное, что на зиму остались... дороги замело... и сам городок маменьке глянулся. Чистенький, аккуратный. Весь такой...

Евдокия закрыла глаза, вспоминая мощеные улочки его, которые от снега чистились регулярно; дома разноцветные — розовые, зеленые, синие, с резными фасадами и непременными деревянными львами у подножия парадных лестниц. Вспомнились воздушные, точно вывязанные флюгера, и фонари, которые горели даже днем, потому как зимнее солнце светило скупо.

— Нас приглашали... вечера, балы... Что еще делать зимой, как не развлекаться? На Вотанов день я познакомилась с молодым офицером...

Лихослав заворчал, и опять о плечо потерся, точно проверяя, на месте ли Евдокия.

На месте, куда она, распутная женщина, денется?

— Маменьке он не понравился. У нее... к военным предубеждения.

— Запомню.

И произнес серьезно так, что Евдокия поверила: и вправду запомнит.

— Мне бы послушать... но я ведь казалась себе умной. Знающей. Опытной даже... — смешно теперь, и пускай, лучше уж смех, чем слезы. — Он красиво ухаживал... стихи читал...

— Про коров?

Евдокия тихонько засмеялась.

— Нет, про сердце, которое трепещет... и еще про синие глаза... про душу... про всякое. Хорошие стихи были. И цветы... мне казалось, что все всерьез, на всю жизнь, что мы предназначены друг другу... это он тоже говорил. А потом маменька уехала на три дня... лесопилку инспектировать. Меня брать не стала, потому как холодно и вообще... я и пустила его в дом.

Запертая дверца.

И ожидание. Сердце, которое едва ли не выпрыгивает из груди. Свеча в руке. Маменькина пуховая шаль поверх ночной рубашки. Страх, что он не придет. И другой, что все-таки появится, получив записку от Евдокии...

Тень за окном.

Стук условный. И холодные с мороза губы его. Поцелуи жадные, от которых земля из-под ног уходит. И немного раздражает вкус вина, Евдокия не любит, когда он выпивает. Но не придираться же, ведь ночь-то особая... сегодня она, Евдокия, станет по-настоящему взрослой.

Лихослав вот рычит утробно, глухо...

И наверное, хватит той, гнилой памяти. Тем более, что та ночь получилась вовсе не такой, как представлялось Евдокии. Более... грязной, что ли?

Болезненной.

И он еще заснул потом, спиной к ней повернувшись...

Она заставила себя быть счастливой все три дня. А в последний, перед самым маменькиным возвращением, решилась задать вопрос, который немного беспокоил...

— Про свадьбу? — Лихослав гладил шею...

...и ногти его были длинными, острыми. Евдокия перехватила руку, заставила раскрыть пальцы, и когти эти разглядывала.

— Про свадьбу... тут и выяснилось, что жениться на мне он и не собирался. Кто я такая? Купеческая дочь... и ладно бы, ежели бы за мной приданое хорошее давали... так ведь нет, маменька не в гильдии... и состояние у нее — он узнавал — не так уж велико. То ли дело дочка мэра...

...горечь и вправду ушла.

— Она и красивая... я же так, сама в руки шла... он сказал...

— Ублюдок, — Лихослав прикусил Евдокиину ладонь. Осторожно, царапнув кожу отросшими клыками.

— Пожалуй... я тогда растерялась совсем. А он, наверное, решив, что я скандалить стану, пригрозил. Мол, если вздумаю его ухаживаниям помешать, то ославит меня на весь город... мол, я сама его соблазнила... и выходит, что сама... в дом впустила... в постель.

— И ты молчала?

— Да.

Проклятый месяц, который тянулся дома. И званые вечера, балы... он, такой родной, но далекий, рядом с панночкой Агнешкой... небось, стихи читает.

Держит ее за ручку бережно.

А она, дурочка, млеет. Евдокии же хочется кричать от боли, а... она улыбается. Она умеет улыбаться, когда совсем-совсем горько.

— Если бы он заговорил, то... ему ничего не было бы. А мне одна дорога осталась бы — в монастырь, грехи замаливать...

— Чушь, — Лихослав держит так, что еще немного, и Евдокия задохнется в его объятьях. — Как его зовут?

— Тебе зачем?

— Убью.

— Прекрати... это... несерьезно.

— Это очень серьезно, Ева, — в темноте его глаза отливают тусклой болотной какой-то желтизной. — Я найду его и убью...

У нее получается вывернуться и, дотянувшись до губ, Евдокия трогает их... жесткие. И короткие, клыки пробились... полнолуние еще не скоро, а клыки уже пробились.