Взгляд василиска Ii

Однако о войне — а ведь это был, как ни крути один из самых ярких эпизодов его жизни, и длился этот "эпизод" целых четыре года — Реутов никогда почти не вспоминал, можно сказать, подсознательно игнорируя эти годы и все, что с ними было связано. И его никто не тревожил. Но и то верно, чего им было его тревожить, если он для них погиб? Но вот пришел Марик Греч, и все встало на свои места. Впрочем, не все, потому что внезапно выяснилось, что пустых мест — лакун — в этой истории гораздо больше, чем должно быть на самом деле. И, когда вчера, сразу после изучения мемориального сайта, он сказал, что ничего не помнит о последних двух годах войны, Вадим сказал правду. Сейчас он легко мог вспомнить — даже лучше, пожалуй, чем можно было ожидать по прошествии стольких лет — как его внезапно выдернули из университета на военные сборы, неожиданно обернувшиеся для Реутова ускоренными офицерскими курсами, как гоняли и шпыняли почти всю весну, а потом, буквально за две недели до начала войны, присвоили звание хорунжего и направили в 8-ю бригаду. И первый день войны, начавшийся для него тревогой в половине четвертого утра и закончившийся контузией — правда легкой — на рассвете следующего дня во время боя в горящих руинах военного городка он помнил тоже. И множество других воспоминаний, впечатлений, фактов теснилось теперь у него в голове, едва он касался мыслью тех дней. И даже эмоции, связанные с войной, которых — вот ведь диво! — у него, казалось, никогда и не было, появились вдруг, как бог из машины в греческой трагедии. Но все это только до лета шестидесятого. Июнь, может быть, июль ... А потом пустота, и следующие отчетливые воспоминания появляются только с августа шестьдесят третьего, когда, выписавшись из госпиталя — выходит он лечился больше года! — Реутов приехал в Новгород поступать в Лекарскую Школу тамошнего университета. Вот школу, как по традиции называли старейший в стране медицинский факультет, Вадим помнил прекрасно, и однокурсников, и ребят с других факультетов — Лену Калинину, например, с филологического, с которой у него был короткий, но бурный роман — и, разумеется профессоров. И всю последующую свою жизнь — Псков, Тарту, Ревель, Петров — он мог воспроизвести во всех подробностях. Однако, сидя, сейчас перед нагревающимся терминалом, Реутов понял, что и в этой жизни — при всей ее прозрачности и ясности — имелось несколько крайне странных моментов, на которые он раньше просто не обращал внимания. Ну, бог с ней, с войной! В конце концов, если ему попали пулей в лоб, то последствия могли быть и хуже, чем ретроградная амнезия, хотя по-прежнему было совершенно не понятно, куда мог деться шрам на лбу и почему у него нет после такого ранения никаких выраженных неврологических симптомов? Но, ладно. Допустим. Однако совершенно не понятно, почему он ни разу не съездил, ни в Саркел, ни Итиль? Это же родина! Да и родители там жили. Но, нет. Даже на конференции, которые проходили в тех местах, не ездил. Всегда находилась какая-нибудь веская причина, обстоятельства, настроение, состояние здоровья, наконец, и он, намеченную уже, поездку отменял. Иногда и в самый последний момент. И, если уж зашел разговор о здоровье, то и тут все было как-то не так. Это Реутов только сейчас вдруг сообразил.

Ведь что получалось. Его, кабинетного ученого пятидесяти двух лет от роду, внезапно арестовывают поздно ночью, после длинного и трудного дня, после обильной выпивки, привозят на эту их гребаную баржу, бьют — впрочем, бить начали еще раньше — накачивают наркотиками, применяют к нему электрошок, а он после этого (спустя сутки, без сна и пищи), выламывает руками стальную трубу, переплывает студеную Неву, и спустя каких-то четыре-пять часов оказывается способен еще и девушку невинности лишить!

При воспоминании о той ночи даже в жар бросило, и сердце зачастило, а потом сразу как-то — скачком — память без паузы и подготовки перебросила его во вчерашний вечер, и Реутов снова оказался с Полиной в сауне ... и почувствовал, что краснеет.

— Мы вчера перестарались, кажется, — со смущенной улыбкой сказала Полина, а он слушал и не слышал, совершенно завороженный зрелищем нагой красавицы, по белой коже которой — впрочем, от жара она тогда стала розовой — струился пот.

— Извини, — сказал он, с трудом отрывая взгляд от ее груди. — Я же не знал ...

— И хорошо, что не знал. Я красивая?

— Ты? Ты ...

Но договорить он не успел, потому что Полина вдруг плавно опустилась перед ним на колени и ...

"Господи!"— Реутов вскочил из кресла перед только что включившимся терминалом и опрометью бросился из кабинета вниз, стараясь, впрочем не шуметь, чтобы не перебудить весь дом.

А внизу, в зале, горел свет, и за столом, один на один с бутылкой коньяка, сидел Давид.

— Тоже не спится? — Спросил он, кажется, ни чуть не удивляясь тому факту, что к нему посередине ночи присоединился Реутов.

— Да, вот как-то, — ответил Вадим, сразу приходя в себя. — Проснулся ...

— Присоединяйся, — предложил Казареев, наливая коньяк в еще одну рюмку.

— Спасибо, — Реутов выпил коньяк одним глотком, и сам налил себе еще.

— А ты чего не спишь? — Спросил он после того, как опрокинул в себя еще одну порцию.

— Здоров ты пить, Вадик, — улыбнулся Давид. — У нас так не пьют, даже в армии.

— Давид, — Реутов решил, что сейчас самое время спросить о том, что все время оставалось как бы за кадром. — А ты в каком звании в отставку вышел?

— Бригадный генерал.

— Ну, я где-то так и думал. Парашютист?

— Нет, — отрицательно качнул головой Казареев. — Морская пехота. Разведка морской пехоты. Еще по одной?

— Давай, — согласился Вадим и, достав сигареты, закурил. — А Лили?

— Лили, — усмехнулся Давид. — Лили она ... Ладно, откровенность за откровенность. Я знаешь, почему не сплю?

— Догадываюсь, — усмехнулся Вадим.

— Ничего ты не догадываешься, — Давид разлил коньяк и тоже закурил.

— Когда я ей вчера твердо сказал, что иду с вами, — сказал он после паузы. — Ну в общем, не знаю, понял ты это вчера или нет, но посольство в Новгороде это только отмазка. Для нее, что Новгород, что Ревель все едино.

— Она не захотела отпускать тебя одного, — сказал Реутов.

— Да.

— Ты удивлен?

— Да, — так же коротко ответил Давид.

— Почему? — Впрочем, Реутов уже знал ответ.

— Потому что, это означает ...

— Что она тебя любит, — закончил за Давида Вадим.

— Ты спросил, кто она, — Давид никак не прокомментировал его слова. Просто оставил, как есть.

— Фирма, в которой я работаю, называется "Холстейн Биотекнолоджис". — Сказал он после короткой паузы, вызванной необходимостью проглотить восемьдесят граммов коньяка.

— Холстейн? — Переспросил удивленный Казареев, естественно знавший, что такое "Холстейн Биотекнолоджис". Имя этого монстра знали даже те, кто был далек от мира фармакологии. Лекарства-то принимают все.

— Ну, да ... — Кивнул Давид. "Три Сестры", "Большой Боров" ... Это все про нас.

— Понятно, — протянул Вадим, пытаясь понять, какое отношение все это имеет к теме разговора.

— Ничего тебе не понятно, — покачал головой Давид. — Холстейн уже глубокий старик, и реальными хозяевами корпорации являются его племянники Сол и Дэн. Но Сол, в основном, в дела не вмешивается, и управляет фирмой его брат Даниэль. Формально он всего лишь вице-президент, но ...

— И какую же фамилию носят братья? — Теперь Вадим все уже понял, но всегда остается место для "Но", не так ли?

— Бург.

— Бург?

— Лили дочь Даниэля Бурга.

— Черт! — Скал Вадим.

— Вот именно, — согласился с ним Давид.

Глава 5. Новгород

Василиск опасен даже на расстоянии

Аммиан Марцеллин, Деяния

Новгород, Русский каганат, 22 сентября 1991 года.

1.

Им необыкновенно, просто сказочно повезло. Когда в половине одиннадцатого утра они добрались, наконец, до Ягодного — грести пришлось долго, но хоть дождя не было, и на том спасибо — первым, кого они встретили около почты, закрытой по случаю болезни служащего, был широкоплечий не высокий мужик в старом кожаном реглане, какие носили летчики в прошлую войну.

— Вот, ведь зараза! — Сказал мужчина, читавший вывешенное на дверях почтового отделения объявление, и повернулся к шедшему первым Вадиму. — Закрыто!

— А когда откроется? — Спросил Вадим, еще не уловивший смысла сложившейся ситуации.

— Так в том-то и дело, мил человек, — угрюмо объяснил заросший седой щетиной не молодой мужчина с ясными голубыми глазами на темном, обветренном лице. — В том-то и дело, что Иван Степанович, как сляжет, так может и три дня прохворать или того больше. Ну, завтра, допустим, кого-нибудь на замену пришлют, а сегодня что делать?

— Скажите, — спросил Вадим, начавший понимать, какая неприятность вышла со всеми их чудными планами, едва ли не в самом начале пути. — А от кого здесь можно было бы позвонить?

— А что, — вопросом на вопрос ответил человек. — Срочное что, или как?

— Да нам, собственно, такси надо вызвать, — объяснил Вадим, досадуя на любопытного мужика.

— А далеко собрались? — Подтверждая его худшие предположения, тут же заинтересовался мужчина.

— До Выборга, — ответила за Вадима Полина. — Или еще куда, нам главное добраться до железнодорожной станции.

— До чугунки, значит. В Петров собрались, извиняюсь за любопытство, или куда подальше? — Не отставал мужчина, с явным интересом рассматривая их маленькую компанию.

— Подальше, — устало объяснил Вадим.

— Я к чему спрашиваю, — совершенно неожиданно улыбнулся незнакомец. — На такси до Выборга, а там ведь еще и за вызов платить надо, и четверо вас, никак не меньше двух сотен выйдет, а как бы и поболее. Да билеты на поезд, да ждать ...

— Есть предложения? — Сразу же сообразил к чему клонит мужик Вадим.

— Как не быть, — хитро усмехнулся тот. — Если у вас, конечно, пятьсот рубликов найдется.

— Самолет? — С явным интересом спросил Давид.

— А то! — Во весь рот улыбнулся мужчина. — Амфибия у меня, "Лавочкин".

— Четырехсотый? — Оказывается, Полина разбиралась еще и в самолетах.

— Не, "триста третий", но вам же, я так понимаю, не в Мурманск лететь.

— В Новгород, — решительно сказал Вадим. — И четыреста рублей, по моему мнению, красная цена.

В результате, сошлись на четырехстах пятидесяти, и к трем часам были в Новгороде.

2.

Ведь вот, как бывает. Живет себе человек, худо ли, бедно ли, но, как сложилось, так и живет. "Выстраивает" свои дни по раз и навсегда, им же самим или другими — богом или судьбой — "прописанному" сценарию. И полагает при этом ту жизнь, что имеет, единственно возможной в данных конкретных обстоятельствах. Это молодые склонны считать, что все у них впереди, а, если тебе за пятьдесят, то о будущем не хочется и думать, потому что ничего примечательного, кроме старости и смерти, впереди уже не ждет. И единственным решительным изменением на этом маршруте может стать одна лишь отставка, пенсия, или как там еще можно назвать смену активной фазы существования на пассивную? Однако у Ильи все складывалось теперь совсем иначе, чем сам же он спланировал, и, соответственно, считал для себя правильным и нормальным.

Если быть искренним до конца, его уход в "отставку" не был вызван жизненной необходимостью, изменившимися обстоятельствами, или какими-нибудь иными внешними условиями. Физически он все еще был крепок. Болезней, способных изменить привычный образ жизни не имел. Смерти не боялся, пережив свою смерть так много раз и физически и психологически, что тема эта давным-давно потеряла для него остроту и актуальность. И врагов своих он не страшился, хотя их у него было, хоть отбавляй. Во-первых, потому что за долгую жизнь в подполье научился их побеждать. А, во-вторых, потому что, как и любой солдат, слишком долго находящийся на войне и не свихнувшийся при этом от постоянно существующей опасности быть убитым или захваченным в плен, что при его, Марка Греча, обстоятельствах, означало, если и не ту же смерть, то позор и жалкое прозябание в узилище, выработал в себе тот род фатализма, круто замешенного на философии киников1, который позволял ему смотреть на жизнь лишь в перспективе дня сегодняшнего, или, в крайнем случае, в рамках разворачивающейся в реальном времени конкретной операции. Однако однажды он неожиданно ощутил в себе скуку, и означать это могло только одно. Иссяк "элан"2, как называют это французы, исчезли смысл и желание продолжать то, чем он с таким всепоглощающим интересом занимался едва ли не четверть века. Место острого чувства, временами похожего на страсть к женщине, заняли рутина и тоска, и он сделал то единственное, что и следовало сделать, если ты давно уже не упертый идеалист и уж тем более не фанатик, каким Илья и не был никогда. Поэтому, едва ощутив произошедшие в нем перемены, он не колебался ни одной лишней минуты, как, впрочем, делал и все остальное в своей жизни. Решение было принято, и свою последнюю операцию он спланировал и провел так, как планировал и исполнял и все прочие, в большинстве своем гораздо более сложные и кровавые акции. И, естественно, что, "уходя в отставку", он делал именно то, что имел в виду, то есть, исчезал из одного мира, чтобы возникнуть в другом, но уже совершенно другим — во всех смыслах — человеком. "Уход от дел" предполагал полную и решительную смену, как привычного модус вивенди3, так и сложившегося за годы и годы модус операнди4.

#1Кинизм — одна из наиболее значительных сократических философских школ. Основатель школы Антисфен Афинский, развивая принципы Сократа, стал утверждать, что для достижения блага жить следует "подобно собаке", то есть, сочетая в себе: простоту жизни, следование собственной природе, презрение к условностям; умение с твердостью отстаивать свой образ жизни, стоять за себя; верность, храбрость, благодарность.

#2L'Иlan — порыв (фр.).

#3Modus viv?ndi Образ жизни (лат.).

#4Modus Operandi — образ действия (лат.).

Однако всего не предусмотришь. В любом сложном деле есть место для случайности. Так произошло и с его последней, казалось бы, самым тщательным образом спланированной операцией, причем сбой произошел там, где его меньше всего можно было ожидать. Но дело, как Илья понимал это теперь, было не в том, что его подвело, а вернее просто подставило, как какого-нибудь лоха с улицы "Бюро добрых услуг". Дело было в том, что случилось невероятное. Илья встретил женщину, которая ему не просто понравилась, что было для него не ново, а "зацепила" по-настоящему. Такого чувства, если по совести, Илья от себя совершенно не ожидал, тем более в нынешнем своем возрасте. Но, как говорится — и, возможно, не зря — последняя любовь кружит голову даже сильнее первой.

В семь часов утра, он высадил Зою около ее пансиона и поехал завтракать. Ему предстоял трудный и напряженный день, а Илья толком не спал уже третью ночь. И это не было обычными обстоятельством жизни, влияющим на самочувствие и настроение, но являлось фактором, который следовало иметь в виду при принятии решений и планировании всех до единого действий и поступков. Усталый человек склонен совершать ошибки, а Илья себе ошибок позволить теперь не мог. Напротив, эту "операцию" он не имел права ни затянуть — поскольку время, в данном случае, работало против Зои и Вероники — ни провалить. Однако и то правда, что кроме усталости, он испытывал сейчас крайне противоречивые, но очень сильные чувства, которые, в принципе, тоже мешали делу, но вот справиться с ними оказалось для него совсем не просто.