— Возчики просятся на ночлег. У одного по дороге лошадь расковалась, вот они и припозднились, а обратно потемну ехать боится, говорят, волков слышали, да и разбойники тут бродят... Позволите?

— Какая мне разница? — отозвалась я. — Ты распоряжаешься — ты и решай. Не хватало мне еще о возчиках думать... Писем не привезли?

— Нет, госпожа, — ответила она, потопталась под дверью, вздохнула и удалилась.

Надо же, как время летит, мне казалось, припасы совсем недавно привозили... Впрочем, какая мне разница?

Я вновь и вновь возвращалась к своим раздумьям.

Чью именно кровь имел в виду бродяга? Уж родословную отца я знала наизусть до пятнадцатого колена, и хоть королевский род начался, как это часто случается, с младшего сына некого рыцаря, ну так и что ж? Будто Создатель от начала мира указал: ты и твои потомки навечно будете крестьянами, а твои — королями! Во все времена сильные и храбрые, умные и хитрые захватывали власть... Конечно, простому земплепашцу на трон не сесть... если кто-нибудь его не подсадит, а и такое случалось. Ну а в схватках родовитых вельмож за корону и вовсе ничего удивительного нет, достаточно почитать хроники...

А вот матушка моя происходила из рода древнего, уважаемого, но не прославленного. Родословная ее была длиннее отцовской, но пышное когда-то семейное древо зачахло и перестало плодоносить еще в те времена, когда отцовское лишь вошло в полную силу. Она, если не ошибаюсь, была последним ростком на увядшем гиганте, и если вдруг осталась на свете какая-то дальняя родня, то мама ничего о ней не знала.

'Может быть, род угас именно потому, что рождались в нем обычно девочки? — подумала вдруг я. — Когда-то давным-давно мужчин принимали в род, если не было сыновей, а только дочери, но теперь так поступают очень редко.'

Отец ведь не назвал Рикардо сыном, хоть и сделал своим преемником! А зять — это не совсем то, если он умрет, Аделин сможет выйти замуж еще раз... Или даже не раз, как наша троюродная бабушка, красавица Элеонора, которая схоронила девятерых мужей!

А если у Аделин снова родится девочка, будет ли это означать, что такое проклятие лежит именно на семье нашей матери? Или же станет совпадением?

Ах, окажись сейчас со мною рядом главный герольд, важный старик, знавший родословные и обычаи нашего королевства и соседних от и до, он мог бы что-то подсказать, но увы, Арнольд был далеко... если не умер еще. Ему могли и помочь: повторюсь, знал он даже слишком много, и Рикардо это могло не понравиться. Жаль, я не догадалась расспросить Арнольда еще тогда, при дворе! Вдруг он рассказал бы что-то о семействе Рикардо? Даже мелочи порой бывает довольно, а герольд не имеет права упускать эти мелочи, потому как ошибка, скажем, в чьем-то титуловании может стоить ему головы...

'И не вздумай лгать, что тебя тоже околдовали, — мысленно произнесла я. — Ты просто была вне себя от ярости, рвала и метала, а потому плохо соображала. Держи ты себя в руках, может, и успела бы что-то изменить, но ты сперва растерялась, потом сорвалась, ну а затем стало слишком поздно... Хорошенькую же наследницу воспитал себе отец! Может, он и впрямь понял, что нечего такой невыдержанной и взбалмошной особе делать на троне, потому и приветил Рикардо?'

Эта мысль больно уколола меня, и я невольно помотала головой, отгоняя ее. Нет, отец всегда требовал от меня сдержанности, говорил, что с годами я сделаюсь уравновешенней, но неужели... Неужели на самом деле он только и искал случая, чтобы предать меня? Отдать замуж за кого-то, чей нрав оказался бы круче моего, кто сумел бы смирить меня? Или сделать вот так: оставить всё мужу кроткой Аделин, младшей дочери. Младшим дочерям в сказках всегда достается счастье и богатство, а зловредным старшим — в лучшем случае забвение, а в худшем...

— Ты что, плачешь, хозяйка? — раздалось от окна, и я вздрогнула. — Нашла время!

— Я не умею плакать, — зачем-то сказала я, и потом только сообразила, где уже слышала этот голос: — Ты?! Откуда ты взялся?

— Я же сказал, загляну как-нибудь на огонек, — улыбнулся бродяга, невесть как очутившийся в моей комнате. Ах да, окно же было открыто настежь! Но как он ухитрился забраться в него совершенно бесшумно? — Держи-ка...

— Это еще что? — недоуменно спросила я, приняв охапку веток с тяжелыми алыми гроздьями.

— Думал цветов тебе нарвать, а какие цветы по осени да в такую сушь? — пожал он плечами. Лицо его, казалось, сделалось еще темнее от загара, хотя поди разгляди наверняка в таком освещении! — Только вот рябина с калиной нашлись да шиповник еще цветет. Осторожно, не уколись!

— Спасибо, что предупредил, я уже... — невнятно ответила я, по старой, почти забытой привычке (за которую матушка, случалось, била меня по рукам) сунув палец в рот и ощутив солоноватый привкус крови.

— Вроде в лопух завернул, ан поди ж ты! — сконфуженно произнес бродяга, взял у меня свой веник, огляделся и ловко рассовал рябиновые ветки по углам, над окном и над дверью, а шиповник с калиной воткнул в кувшин для умывания. — Вот так...

— Это еще зачем? — удивилась я.

— Говорю же, принес вместо букета. Там, в горах, оранжерей нету, что нарвал, то и нарвал. А шиповник — из-за перевала, там еще теплее, чем здесь, — добавил он.

— Как же ты его донёс? — я посмотрела на мелкие душистые цветки. Они немного привяли, но пахли сильно.

— Нёс, нёс и донёс, в жбан с водой поставил да пошел себе, а хожу я быстро, — ухмыльнулся бродяга. — Он живучий, чего ему сделается? Ну, привял маленько, только слаще пахнуть стал!

— Ну... спасибо тебе, хоть и не знаю, с чего вдруг такая честь, — выговорила я.

— Так в эту ночь ты родилась, хозяйка, забыла, что ли?

— А ты откуда...

— Выяснил, дел-то, — хмыкнул он и без позволения присел на подоконник. — Не все еще, оказывается, забыли принцессу Жанну. Старый герольд пьет, как будто в бочку сливает, но я таки дознался кое о чем.

— Он жив?! Только сейчас о нем думала! — воскликнула я.

— А что ему сделается? Жив, только на покой ушел. Не ко двору, видно, пришелся, а еще и запил, язык заплетается, руки трясутся...

— Арнольд — запил? — поразилась я. — Быть не может! Герольд любой титул, любое заморское имя должен выговорить без запинки, ему и пить-то нельзя...

— Уж прости, хозяйка, я ему выпивку ставил, видел вот как тебя, — развел руками бродяга. — Зачем мне об этом-то врать?

— В самом деле... Что ж, благодарю за поздравление. Только зачем украшать комнату?

— Затем, что ночка сегодня не простая, — бродяга прикрыл окно. — Бродят всякие, понимаешь, поди знай, чего услышат да где разболтают. Или ты в эти... хм... старухины бредни не веришь?

— Я даже в толк не возьму, о чем ты, — покачала я головой.

— Ах вон даже как... Ну, тогда знай одно: сегодня перелом осени, год на зиму поворачивает. В такие ночи нечисть бродить-колобродить любит. Угораздило ж тебя именно в эту пору родиться... может, неспроста, — добавил он. — Ну а рябины нечисть боится. Шиповник — тот растет сразу в двух мирах, двери запирает, а уж где крапива растет, там нечисть вовсе не пройдет!

— Понятно... — пробормотала я, разглядев в пучке шиповника несколько крапивных стеблей. — Только это все придется убрать, прислуга заметит.

— Утром можно будет выкинуть, — серьезно кивнул он и умолк.

— А как сюда попал?

— Какие двери да замки внизу, я еще тогда разузнал, так что мимо нужной лестницы не промахнулся, — сверкнул он улыбкой. — Да только у тебя дверь на засов заложена, пришлось через окошко лезть, не стучать же. Хорошо, я его еще в тот раз приметил...

— А зачем пришел-то? Меня поздравить, выпить и закусить?

— И это тоже, — улыбка бродяги погасла.

— Тогда хоть скажи, кого благодарить, ты ведь не назвался. Как твое имя?

— Да кому как нравится, так и кличут, — пожал он плечами.

— Но ведь как-то тебя родители назвали?

— Как-то назвали, да это давно было, я позабыл, — он криво ухмыльнулся. — А с тех пор немало воды утекло.

— Позабыл, надо же... Будто ты намного старше меня, — покачала я головой. — Ну ладно! Как тебя называют люди?

— Рыжим, неужто догадаться трудно? — бродяга улыбнулся шире и встрепал свои космы. — Матушка, пока маленьким был, Искоркой звала, потом Огоньком. Но ты лучше называй Рыжим, хозяйка, не промахнешься! Такой масти, как у меня, поди поищи...

— Но это все прозвища, — вздохнула я. — Ну... Как знаешь. Рыжий так Рыжий. Спасибо тебе. Заявишь, поди, что в такие ночи именами не бросаются?

— А как же. Ими и вовсе не разбрасываются, и ты это не хуже моего знаешь, хозяйка, — серьезно ответил он. — Или, скажешь, не принято у благородных такого: одно имя для людей, другое — для семьи? Тебя ведь взаправду не Жанной зовут, верно?

— Верно, — кивнула я, удивившись. — Обычай такой, вот и...

— Именно, что обычай. Настоящее имя только родители знают, ну разве что еще самые близкие люди. Бывает, и мужу с женой не говорят... — Рыжий вздохнул. — У благородных особенно. Ну или просто, если брак по расчету: вдруг супруг злоумышлять начнет, а через имя многое сделать можно... И братья с сестрами тоже редко имена друг друга знают, а то как начнут наследство делить или, бери выше, трон — мало не покажется! Твоя сестра вот знает твое имя?

Я покачала головой.

— Его только мама знала. Даже отцу не говорила и мне запретила. А вот мне имя сестры назвала, когда поняла, что умирает... Сказала, теперь только я смогу присмотреть за Аделин... Хорошенько же я выполняла ее волю!

— Да кто ж знал, что дело так обернется, — пробормотал он. — А еще кто-нибудь? Ты и отцу не открылась?

— Нет. Я же обещала маме. Вот Саннежи знал... — я посмотрела в сторону. — И я его имя знала. Но он умер.

— А имя сестры ты кому-нибудь называла?

— Конечно же, нет. А вот она могла сказать мужу...

— Да, верно, сходится... — Рыжий помолчал, потом сказал: — Я тебе дурные вести принес, хозяйка. То есть привез. С припасами вместе.

— Постой, так ты... — я осеклась, потом догадалась, в чем тут дело. — А настоящий возчик где?

— Я его в надежном месте оставил, он сыт, пьян и всем доволен, — заверил тот. — На обратном пути на козлы посажу, авось, лошадь его до дома довезет.

— А остальные? Сюда же не одну подводу присылают!

— Да уж, кучеряво живете... Народу всего ничего, а возы с верхом нагружены! Не заметили ничего остальные. Я бороду приклеил, рожу завязал — вроде как зубы болят, а сам всю дорогу байки травил.

— И подкову... тоже ты?

— Ну так, для верности. Камушек подсунул, лошадь и захромала. К утру в порядке будет. Но я и без того своими сказками запугал бедолаг так, что они на ночлег попросились. Экономка сказала, ты дозволила. Они на возах спят. Охрана твоя проверила — все путь-путём, чин-чинарём.

— Это не охрана, — выговорила я. — Это тюремщики. Похоже, ты был прав, Рыжий...

— Конечно, — охотно согласился он, — я частенько угадываю, что к чему. Но этот командир, Маррис, кажется? Он человек не вовсе дурной...

— Мне показалось, он еще помнит моего отца.

— Помнит, — заверил бродяга. — Потому и вызвался охранять твое поместье. Сюда мало кто рвется — места глухие, трактиров с красивыми девками и за три дня пути не сыщешь, а за лесными разбойниками охотиться, этих самых лесов не зная, — все равно, что головастика в тине руками ловить.

— Быть может, он чем-то провинился, вот его сюда и сослали? — предположила я, видя, что ему известно побольше, чем мне.

— Если Маррис чем и провинился, так только тем, что его отец короля Эмиля не забыл, — серьезно сказал Рыжий. — Уехал прочь в свою глушь, не пожелал служить королю Рикардо, да еще и обругал его всяко-разно на прощанье... А сын уже в гвардии был. Конечно, сын за отца не ответчик, но глядят на него теперь, сама понимаешь... Вот и загнали в эти края — дескать, отличишься, забудут обо всем, снова чистеньким станешь. Он и рад выслужиться!

— Не лги, — сказала я. — Он не такой. Я с ним говорила всего раз или два, но мне показалось, будто это задание для Марриса — тяжелая повинность, которую он вовсе не хочет выполнять, но должен, иначе случится что-то скверное.

— И снова ты права, хозяйка, — кивнул бродяга. — Тебя не проведешь. Паренек в самом деле думал, будто его за разбойниками посылают, да только к нему помощник приставлен, немолодой уже, опытный, он и проговорился как-то: на самом деле на разбойников всем чихать, а вот поместье надо охранять... И не за тем следить, чтобы злодеи принцессу Жанну не зарезали в постели, а наоборот — чтобы сама принцесса не скрылась ночною порой. Маррис, — добавил он, — тебя хорошо помнит. Умницу Жанну. Он твой ровесник, хозяйка. Он в тебя влюблен был.

— Если так, мог бы помочь, — обронила я.

— Я же сказал — его отец с королем Рикардо не в ладах, — с нажимом повторил Рыжий. — Парнишка за него боится. Да что там! Бедолаге прямо сказано: будешь фордыбачить, отца живо на плаху отправят, как изменника!

— А ты откуда знаешь? — прищурилась я.

— Я же бродяга, — усмехнулся он. — Там услышал, тут расспросил, кое-что ветром принесло, вот и...

Он умолк, я тоже молчала.

— Ты не голодный? — спросила я, наконец.

— Да что ты! Нас уж накормили — пустой кашей с черствой горбушкой, и это после того, как мы всю дорогу окорока, сыры да колбасы нюхали и слушали, как пиво в бочонках булькает... Но я на кухне побывал, так что сыт, — ухмыльнулся он.

— Ну, от меня не убудет... Довольно о колбасе! Что за новости ты привез? — припомнила я. Вот так человек, безо всякого колдовства может зубы заговорить! — Скверные, к тому же.

Бродяга помолчал, потом сказал неожиданно серьезно:

— Твоя сестра, хозяйка, родила до срока. Двойню. Мальчик на свет появился уже мертвым, а девочка два дня прожила и тоже скончалась. Сама Аделин... — Он почесал в затылке и добавил: — Плоха она, одним словом. Сперва в горячке лежала, но выкарабкалась, только слаба очень. И лекари говорят, еще одного раза она может не пережить.

— Лекарей ты тоже в кабаке напоил?

— Зачем самих-то? У них слуги имеются, вот их... Потом поспрашивал в городе у бабок-повитух, они тоже мигом все узнают. Да и когда в первый раз Аделин разродиться никак не могла, а ученые доктора руками только разводили, позвали одну такую старуху, она мигом все поправила, секреты какие-то знает. Она тогда уж сказала, что у сестры твоей нутро сильно порченое, и больше ей не родить. Но пришлось ей и во второй раз к королеве идти...

— Это в каком же смысле — порченое? — не поняла я. — Аделин больна? Я об этом ничего не знаю, мне только сообщили, что родилась Эмилия, сестра жива-здорова, а как все было на самом деле... ни слова!

— Не в болезни дело, — помотал он головой, и отросшие патлы сверкнули тусклой медью в неярком свете. — Был я у той бабки, и так улещивал, и этак, денег предлагал... Нет, молчит, только мычит, мол, сильная порча, больше она и близко не подойдет, хоть режьте, хоть ешьте! Ее в этот-то раз чуть не на руках несли, своими ногами идти не желала, а за шиворот потащить побоялись: этак проклянет еще, бездетными сделает...