Биография Толкина

Мать давала ему большое количество книг для внеклассного чтения. Он был в восторге от "Алисы в Стране Чудес", хотя и не желал бы таких приключений, как у Алисы. Ему не понравились ни "Остров сокровищ", ни сказки Ганса Андерсена, ни "Пестрый дудочник"5. Но он полюбил книги про индейцев и очень хотел стрелять из лука. Еще больше ему пришелся по душе цикл книг Джорджа Макдональда6 про Курда, рассказывавший о далеком королевстве, где таились под горами безобразные и злые гоблины. От легенд о короле Артуре он тоже был в восторге. Но больше всех его притягивали "Волшебные книги" Эндрю Лэнга7, особенно "Алая волшебная книга", ибо на ее страницах открывалась лучшая вещь, которую он когда-либо читал. Это была легенда о Сигурде, убившем дракона Фафнира: странная легенда, сложенная на безымянном Севере, от которой веяло древним могуществом. Много позже он говаривал: "Я от всей души хотел познакомиться с драконом. Ну конечно, я, заключенный в мое робкое тело, не хотел бы иметь дракона в соседях. Но мир, таящий в себе хотя бы представление о Фафнире, какая бы опасность там не скрывалась, был богаче и прекраснее моего'.

Теперь простое чтение о драконах его не удовлетворяло. В семилетнем возрасте он принялся сам сочинять собственные легенды о драконе. "Я не помню об этом ничего, кроме существования такого филологического факта, — вспоминал он. — Моя мать вообще-то не рассуждала о драконах, но заметила однажды, что нельзя говорить "зеленый большой дракон", а надо "большой зеленый дракон". Я удивился этому тогда и удивляюсь по сей день. То, что я это помню, вероятно, существенно, поскольку не думаю, что я пытался создавать легенду в течение нескольких лет. Я был поглощен языком'.

Время текло в Сэйрхоле. Отмечался бриллиантовый юбилей королевы Виктории, и колледж на вершине холма в Мозли был иллюминирован разноцветными огнями. Каким-то образом Мейбл удавалось кормить и одевать мальчиков на свои скудные доходы, дополняя их нерегулярным воспомоществованием от родственников со стороны Толкинов и Саффилдов. Вырастая, Хилари все больше походил на отца, тогда как длинное, тонкое лицо Рональда становилось саффилдовским. Временами ему снился странный тревожный сон: будто поднимается огромная волна и неуклонно надвигается, нависая над деревьями и зелеными полями и грозя поглотить и его, и все вокруг. В течение многих лет сон повторялся. Позднее Рональд полагал, что это "мой комплекс Атлантиды". Но обычно его сон был спокоен, и над всеми дневными тревогами о хлебе насущном для семьи сияла любовь к матери и к деревенской жизни в Сэйрхоле, с ее приключениями и утехами. Он торопливо ловил радости во всем, что его окружало, вероятно, предчувствуя, что когданибудь потеряет этот рай. Это произошло, и очень скоро.

В жизни Мейбл Толкин после смерти ее мужа христианская вера играла все более важную роль. Каждое воскресенье она с мальчиками шла долгой дорогой пешком в ортодоксальную англиканскую церковь. В одно воскресенье Рональд с Хилари обнаружили, что идут незнакомой дорогой в другое место к церкви св. Анны на Олсестер-стрит, в трущобах близ центра Бирмингема. Это была римско-католическая церковь.

Тут же на них обрушился гнев родственников. Джон Саффилд, отец семейства, воспитывался в методистской школе, а тогда был униатом. То, что дочь его стала паписткой, вызвало невообразимую ярость. Муж Мэй, Уолтер Инклдон, считал себя одним из местных столпов англиканской церкви, и для Мэй связь с Римом была попросту немыслимой. По возвращении в Бирмингем Уолтер запретил жене снова переходить в католическую религию, и она была вынуждена подчиниться, но ради утешения (или из мести?) ударилась в спиритизм.

Со времени смерти Артура Уолтер Инклдон оказывал Мейбл Толкин небольшую денежную помощь. Но теперь поступлений из этого источника ждать не приходилось. Взамен Мейбл имела основания ожидать враждебность со стороны Уолтера и других членов своего семейства, не говоря уже о Толкинах, многие из которых были баптистами и не терпели католиков. Возникшая напряженность в соединении с дополнительными финансовыми трудностями шли не на пользу ее здоровью, но ничто не могло поколебать ее верность новой религии, и наперекор всем препятствиям она начала просвещать Рональда и Хилари в католической вере.

Тем временем для Рональда пришло время учиться в школе. Осенью 1899 года в возрасте семи лет он сдавал вступительный экзамен в школу короля Эдуарда, ту, где учился его отец. Ему не удалось поступить, вероятно, потому, что его мать слишком легко относилась к своему преподаванию. Но на следующий год он снова сдавал экзамен, выдержал его и в сентябре 1900 года был принят в школу короля Эдуарда. Дядя со стороны Толкинов, который, не в пример другим, хорошо относился к Мейбл, платил за обучение (это составляло 12 фунтов в год). Школа находилась в центре Бирмингема, в четырех милях от Сэйрхола, и в течение первых недель большую часть пути Рональд должен был проделывать пешком, поскольку его мать не могла оплачивать проезд на поезде, а трамваи до их дома не ходили. Конечно, такое не могло продолжаться, и с сожалением Мейбл решила, что их деревенским денькам должен быть положен конец. Она подыскала дом в Мозли, поближе к центру города (в пределах трамвайного маршрута), и в конце 1900 года вся семья упаковала свои пожитки и покинула дом, где они были так счастливы в течение четырех лет. "Четыре года, — писал Толкин уже в старости, — но по ощущениям самая длинная и важная часть в моей жизни'.

Вряд ли путешественник, прибывший в Бирмингем по Лондонской и Северо-западной железной дороге, мог бы не приметить школу короля Эдуарда. Она величественно возвышалась над стелющимся по земле дымом и паром станции "Нью-стрит", напоминая столовую богатого оксфордского колледжа. Это была тяжеловесная, черная от копоти проба сил Барри, архитектора палат парламента8 в викторианской готике. Школа, основанная Эдуардом VI, получала щедрые пожертвования, и директорат мог открывать отделения школы в других, более бедных частях города. Но образовательный уровень самой школы короля Эдуарда, "высшей школы", оставался непревзойденным в Бирмингеме, и многие сотни мальчиков, сидевших на истертых скамейках и занимавшихся разбором сочинений Гая Юлия Цезаря под аккомпанемент локомотивных свистков внизу, приближались к поступлению в высшие учебные заведения.

К 1900 году школа короля Эдуарда уже почти не вмещалась в свои здания. Она была тесной, переполненной и шумной. Для мальчика, попавшего туда из тихой деревни, зрелище было устрашающим. Не удивительно, что большую часть первой четверти Рональд Толкин отсутствовал на занятиях по болезни. Но со временем он привык к суматохе и к шуму, и вскоре даже полюбил их, погрузившись в школьную текучку, хотя пока что не проявлял каких-то особых успехов в учении.

В то же время домашняя жизнь была совсем не такой, какую Рональд знавал в Сэйрхоле. Его мать сняла маленький домик у главной дороги на окраине Мозли, и вид из окон являл собой печальную противоположность уорикширскому деревенскому пейзажу: трамваи, вползающие вверх по склону холма, серые лица прохожих и дымящие в отдалении фабричные трубы Спарк-брука и Смолл-хета. Для Рональда дом в Мозли остался в памяти "отвратительным". И очень скоро после вселения в этот дом они должны были съезжать: дом подлежал сносу, на его месте предполагалось разместить пожарную часть. Мейбл подыскала особняк неподалеку (меньше, чем за милю) на улочке за станцией Кингс-хет. Это было уже недалеко от дома ее родителей, но выбор был продиктован наличием у дороги новой католической церкви св. Дунстана, отделанной гофрированным железом снаружи и смолистой сосной внутри.

Рональд все еще чувствовал себя совершенно заброшенным и насильно вырванным из деревенской атмосферы Сэйрхола, но в новом доме он нашел и нечто приятное. Тыльная сторона дома в Кингсхет выходила на железную дорогу, и в жизнь врывался грохот от проходящих поездов и от маневров грузовых вагонов на угольном пакгаузе. А еще железная дорога прорезала травянистые склоны, и там он находил цветы и травы. И еще кое-что привлекало его внимание: занятные надписи на боковиках угольных вагонов. Это были странные названия; Рональд не знал, как их надо произносить, но к ним непостижимым образом влекло. Вот так случилось, что, засматриваясь на надписи "Нантигло", "Сенгенидд", "Блэн-Рондда", "Пенривсейдер" и "Тредегар", он открыл для себя валлийский язык.

Позднее в детстве Рональд путешествовал по железной дороге в Уэльс, и, видя проплывающие перед ним названия станций, он понимал, что эти слова притягательнее, чем любые другие, с которыми он сталкивался; язык был древним, но все еще живым. Он расспрашивал о нем, но те валлийские книги, которые смогли для него раздобыть, понять было нельзя. И все же он уловил отблеск другого лингвистического мира, хотя бросил на него короткий взгляд.

Тем временем мать его не знала покоя. Ей не нравился дом в Кингс-хет, и она обнаружила, что ей не нравится церковь св. Дунстана. Поэтому она начала поиски в окрестностях; временами она снова брала мальчиков в длинные воскресные пешие прогулки в поисках места богослужения, которое ее бы устраивало.

Скоро она набрела на Бирмингемскую Молельню большую церковь на окраине Эдгбастона, в которой справляла требы группа священников. Разве она не найдет среди них друга и сочувствующего духовника? Мало того, при Молельне и под управлением ее клира существовала средняя школа св. Филиппа. Там ее сыновья могли получить католическое образование, а плата за обучение была меньше, чем в школе короля Эдуарда, Наконец, что самое главное, дом был рядом со школой. И потому в начале 1902 года она с мальчиками переехала из Кингс-хет в Эдгбастон. Рональд и Хилари (тогда им было десять и восемь лет) поступили в школу св. Филиппа.

Бирмингемская Молельня была основана в 1849 году Джоном Генри Ньюменом, тогда новообращенным католиком. В ее стенах он провел последние сорок лет своей жизни и там умер в 1890 году. Дух Ньюмена все еще витал среди высоких залов здания Молельни на Хэгли-род. В 1902 году в клире оставалось много священников, которые были его друзьями и свершали службы под его началом. Одним из них был отец Фрэнсис Ксавьер Морган. Тогда ему было сорок три года. Вскоре после переезда Толкинов в этот район он начал выполнять обязанности священника с получением прихода. В его лице Мейбл вскоре обнаружила не только симпатичного священника, но и прекрасного друга. Наполовину валлиец, наполовину англо-испанец (его семья со стороны матери славилась своей торговлей хересом), Фрэнсис Морган не был человеком большого ума, зато у него имелся неиссякаемый запас доброты, юмора и экспансивности, что часто приписывали его до некоторой степени испанскому происхождению. Он и вправду был человеком очень шумным, громогласным, доброжелательным. Поначалу маленькие дети его пугались, но потом, когда его узнавали ближе, боязнь сменялась большой любовью. Скоро он сделался неотъемлемой частью дома Толкинов.

Если не считать этой дружбы, то жизнь Мейбл и ее сыновей не очень-то улучшилась за эти два года. Они жили на Оливер-род, 26; дом был почти трущобным. Его окружали обычные переулки. Школа св. Филиппа была в двух шагах от их двери, но голые кирпичные стены классных комнат были неважной заменой готической роскоши школы короля Эдуарда. Стандарты обучения соответствовали обстановке. Скоро Рональд обогнал своих одноклассников, и Мейбл поняла, что школа св. Филиппа не даст ему нужного образования. И она забрала сына оттуда, еще раз принялась сама обучать и весьма успешно, ибо через несколько месяцев он получил пособие на обучение в школе короля Эдуарда и вернулся туда осенью 1903 года. Хилари также забрали из школы св. Филиппа, но в тот раз он провалился на вступительных экзаменах в школу короля Эдуарда. Как написала его мать родственнику, "не по моей вине или по причине незнания чего-то, но он такой мечтательный и пишет медленно '. По этим причинам она в то время продолжала учить младшего сына дома.

По возвращении в школу короля Эдуарда Рональд попал в шестой класс, то есть начал вторую половину срока обучения в школе. Теперь он изучал греческий. Позднее он написал о первых своих впечатлениях от этого языка: "Журчание греческого языка с твердыми перебивками и его блеск околдовали меня. Но отчасти притягательность объяснялась древностью и отстраненностью (от меня): язык не был домашним'. В числе преподавателей в шестом классе был энергичный человек по имени Джордж Брюэртон, один из немногих младших учителей школы, специализировавшихся на преподавании английской литературы. Этот предмет не очень-то вписывался в учебный план, и заключался он, в основном, в изучении пьес Шекспира, которые Рональд вскоре "от души возненавидел". Позднее он особенно вспоминал "резкое недовольство и отвращение к учебе в связи с тривиальностью объяснения Шекспиром фразы "...когда пойдет войною Бирнамский лес на Дунсинанский холм"9: мне бы очень хотелось увидеть, как деревья могут пойти на войну'. Но хотя Шекспир не мог порадовать Рональда, в предмете присутствовал другой момент, более соответствовавший его вкусу. По наклонностям его учитель Брюэртон был медиевистом. Он всегда яростно требовал, чтобы ученики использовали простые староанглийские слова. Если ученику случалось сказать "удобрение", Брюэртон взрывался: "Удобрение? Называй это навозом! Повтори три раза: НАВОЗ, НАВОЗ, НАВОЗ!" Он призывал учеников читать Чосера10 и декламировал "Кентерберийские рассказы" на настоящем средневековом английском. Для ушей Рональда Толкина это было открытием; он обнаружил, что хочет узнать больше об истории языка.

На рождество 1903 года Мейбл Толкин написала свекрови:

Моя дорогая миссис Толкин,

Вы говорили, что рисунки одного из мальчиков нравятся Вам больше, чем вещи, которые они могли бы купить за собственные деньги, и вот дети нарисовали их для Вас. Рональд сделал все великолепно в этом году даже попал на выставку в комнате отца Фрэнсиса — он много работал с тех пор, как ушел на каникулы 16 декабря, и я тоже, чтобы найти свежие темы: я не выходила чуть ли не месяц, даже в Молельню! — но от грязной, сырой, теплой погоды мне лучше, и с тех пор, как у Рональда каникулы, я по утрам могу отдыхать. Я целыми неделями была невыспавшаяся, да еще впридачу чувствовала себя простуженной и больной, и выходить было почти невозможно.

Я получила почтовый перевод на 2 ф. 6 ш., который Вы выслали мальчикам когда-то (по меньшей мере, с год назад). Его затеряли. Всю вторую половину дня они провели в городе, тратя эти деньги и еще немного сверх того на вещи, которые им хотелось. Они сделали все нужные мне покупки к Рождеству. Рональд может выбрать шелковую ткань или любой тонкий оттенок не хуже настоящей "Парижской модистки" (это у него наследственное от деятелей искусства или от торговцев тканями?). Он очень хорошо продвигается в учении (куда лучше знает греческий, чем я латынь) и говорит, что собирается изучать со мной немецкий на каникулах, хотя сейчас я чувствую себя кроватно.

Одно духовное лицо — он молодой, приятный, учит Рональда играть в шахматы — так вот, он говорит, что Рональд слишком много читает. Все это подходит для мальчика до шестнадцати, и нет ни единой классической вещи, которую можно было бы порекомендовать. На это Рождество Рональд получил свое первое причастие, в этот год у нас поистине был праздник. Я это говорю не для того, чтобы Вас позлить — просто Вы говорили, что хотели бы все знать о мальчиках.