Два цветка на букет

Вигитт поднял лицо из чаши на коленях, кратко кивнул в приветствии и вновь ушёл в работу с головой. Пусть — занятость мастера дарует время подумать, а думать сейчас придётся ой как много.

Судя по поведению красного мерзавца, любая полумера лишь пуще натянет тетиву вражды. Чада нужно поставить на место — лучше быстрее, пока врач ещё в домене и сможет поддержать. И с моей невеликой высоты виден единственный способ это сделать — сад. Как бы ни хотел не зависеть от сердца здоровяк, а по споры, судя по оговорке в прачечной, до сих пор в мешке бегает. 'Можно ходить и вовсе без сфер', — ха, представляю лицо нашего гусара, когда он поймёт, насколько его обставили на его же поле!

Только бы получилось... Не одолеть, так хотя бы наподдать до крови. Увидеть корчи, заставить испытать боль — если уж страх этот дуб себе отрезал. Ощутив, как горячая волна ненависти захлёстывает голову, я мысленно похвалил симбионта за хорошую работу. В кои веки мы заодно. Но самое трудное всё-таки предстоит не цветку, а обезьяне.

Забавно, какой стыд одолевал рассудок за 'животность' в начале нового существования и какая гордость берёт теперь. Не инвалид — а человек с массой преимуществ перед изнеженными современниками. Физическая пища — просто подарок по сравнению с поглощением информационной материи: нет никакой опасности заразить ей душу и ум, не заметив, как. Скромная мощь ноющих мускулов — истая благодать рядом с изменчивой силой сфер, неспособной даже увести своего 'господина' от малейшей волны хаоса. Якобы 'позорные' тревога и настороженность — отличное средство самозащиты в неизвестности. Например, при столкновении с мороком. А невозможность выпрыгнуть за физику мира — лучший предохранитель от сгорания заживо.

'Вне законов сохранения', — нет уж, теперь не поверю, что мои переразвитые современники ничем не жертвуют, 'выкачивая' силу из двойственного пространства. Допустим, пробоина 'актуализации' лишила материальную вселенную её замкнутости — теперь энергия может поступать якобы 'из ниоткуда', — но всякое использование сфер тоже должно что-то расходовать, некий 'информационный запас', перешагнув который, человек превращается в ничто. Тогда общая сумма энергии как потенциала к работе на двух уровнях остаётся неизменной! И вся разница между 'угольным' и 'алмазным', чёрным и белым — предпочтение в выборе главного мира. Каждый всего лишь получает ту награду, к которой стремился, и нет здесь никакой морали, лишь механика.

Хм... но как это объясняет, что верхний предел нагрева 'кристальных' настолько высок? Ведь они же сжигают под сердцем огромное количество двойственной энергии, вторгаясь в цельность ноосферы значительно сильнее, чем обделённые судьбой 'потребители'.

Вздохнув, я растянулся на мягком мху, утомлённый пестротой впечатлений и хитросплетениями логических цепей. Лишь на первый взгляд добро и зло совсем не похожи. Но, чем чётче пытаешься их разделить, тем больше понимаешь, что ум проводит лишь обрывочные штрихи, а не всю границу. А ведь она точно есть. Та самая, что не даёт права врачу калечить детей, чтобы затем вылечить их, а архитектору — разрушать туалеты, построенные своей рукой. И именно её переход — это выбор между углем и алмазом под сердцем.

'Завтра мы увидим, кто чернее... И посмотрим, хорошо это или плохо для тебя'.

28 дуга, 4 месяц, блестяще выиграв в битве, главный герой проигрывает мир

Вигитт обмакивал палец в тарелку, подносил ко рту и сладостно облизывал. Хлопья каши от пальца орошали нижнюю губу и подбородок, и гурманствующий едок подбирал их узким длинным языком. Всё это действо сопровождалось довольным причмокиванием и похвалами Чаду, который 'нынче чудо-кашевар'.

Палец-черпак сновал туда-сюда, и я провожал каждое его путешествие до рта жалобным взглядом. Не то чтобы у меня пропал аппетит, но кусок не лез в горло. Ведь сегодня предстоял поединок с пресловутым мастером заваривать кашу, и следовало сообщить о нём учителю.

— Неужто решился на голодовку? — Как обычно после сна, весёлый, Вигитт кивнул на нетронутую чашу с пищей, стоявшую подле меня. — Ну-ка, рассказывай, против чего бунтуем на этот раз?

Я обернулся к двери; над ней висела знакомая швабра, перевязанная сверкающей ленточкой. С каждого витка ленточки вниз тянулась цепочка с крошечным колокольчиком — достояние учителя. Когда вентиль поворачивался, и полки начинали меняться местами, невидимая верёвочка раскачивала швабру, и подвески издавали приятный серебристый звон. Вся эта система служила единственной цели — воззванию к моей совести. И с этой задачей справлялась, увы, преотлично.

— Учитель... вы разрешаете мне выяснить сегодня субординацию с Чадом?

Казалось, что Вигитт вот-вот вскочит на ноги, но он только уронил голову в ладони. Повисло гробовое молчание.

— Не узнаю тебя, паршивец, — наконец вымолвил наставник; его голос, тихий и надрывный, пугал больше любых криков. — Ты резко поглупел? Не смог увильнуть? Где твой страх? Где мозги?

Страстно захотелось пойти в наступление и напомнить учителю про его лекцию, что чёрный-де ученик должен уметь обуздывать панику. Но вместо этого я повернул вентиль, послушал перезвон на швабре и ровным голосом озвучил самые сокровенные сомнения:

— Меня заманили в ловушку. Сдаёшься — подчиняйся, не сдаёшься — дуэль. А куда деться от субординации, она же неукоснительна, — добавил, не в силах сдержаться от выпада.

Лунноволосый смотрел исподлобья. В серых лучах радужек терялись точки-зрачки.

— И ты уже пообещал? Не догадался отложить вызов до суда учителей?

— Нет, нет! — обрадовался я от того, как легко решилась задача. — Сказал, что всё возможно только с вашего согласия!

— То есть... возможно?! Ты обещал, но при условии?

Вигитт медленно поднялся на ноги и плотнее запахнул халат. Пройдя туда-сюда по библиотеке, учитель наконец остановился возле швабры. Я упредил его намерение и сам повернул вентиль.

— Именно так. — Звуки царапали горло. — Ваш ученик возомнил себя способным справиться с задачей без всякой помощи. Чтобы не просто сберечь, а закрепить, — на последнем слове мой голос прозвучал зло, — закрепить своё место в домене.

Мы с учителем стояли друг напротив друга и оба держали ладони на вентиле. Наши пальцы соприкасались, и, как ото льда или пламени, нестерпимо хотелось убрать руку.

— Раньше ты успешно выказывал полное презрение к чинам, не гнушаясь уходом в кусты по малейшему поводу, — Вигитт посмотрел на стену невидящим взглядом. — Не верю, что за столь короткий срок твоё отношение к субординации могло измениться.

— Оно не изменилось. — На этот раз я заставил себя начать говорить прежде, чем кто-нибудь повернёт вентиль. — И подчиняться старшим вынуждает лишь страх и слабость, а не долг и почтение. — Из груди вылетел вздох; от него прорвало плотину сдержанности, и едкие признания полились ручьём. — Субординацией я пренебрегаю до сих пор. Но раньше мой ранг доставлял лишь обязанности, а теперь появились ещё и права. И захотелось получать все выгоды положения, не считаясь с его заботами.

Нежданно пришедшее на язык откровение навеяло страх своей точностью и циничностью. Ни слова неправды; но как мерзко осознавать, что всё это — про себя, а не только про распустёху и карьериста Чада!

Сухая рука поползла выше по моим пальцам и стиснула кляклое запястье.

— Вот и первый шаг, — мягко произнёс учитель. — Ты уже научился говорить старшим правду, и не надо здесь ссылаться на страх или слабость, — можно было спокойно солгать, ведь читать мысли мне не дано. — Вигитт улыбнулся, но ладонь оставалась холодной. — А всё прочее... упрёк не тебе — твоему наставнику. Который держал тебя в роли синего, до сих пор не дав вкусить истинных обязанностей ученика.

Ум судорожно подыскивал достойный ответ, но Вигитт повернул вентиль в обратную сторону и, дождавшись 'дзинь-зинь-дзи' колокольчиков, продолжил:

— Твой вызов — испытание для нас двоих. И, пожалуй, я предпочту провалиться сам... — Лунноволосый на миг замолк. — Отмени поединок. Если желаешь, считай это решение навязанным.

— Если решение и навязанное, то только там, где давно требовалась заплата. — Кровь прилила к щекам, вздёрнутым в нервной улыбке. — Но, чтобы грамотно отказать, надо знать правила...

— Правила... — вздохнул чёрный и, скрестив на груди руки, опустил взгляд. — Правила дерева. Сильнейший — ноль, и этим всё сказано.

В висках тяжело прозвенело. 'Ноль' — 'Зеро' — 'старая кличка' — откуда Вигитт..?

— А слабейший кто? Единица? — попытался съязвить я в попытке избегнуть скользкой темы.

— Дерево, Изар, это не решётка. — Грусти в голосе столько, словно только что поведал тайну конца света. — Нет среди нас единицы, — и, воспрянув от вялой задумчивости, учитель пустился в объяснения уже на языке предметов, а не аллегорий.

Выяснилось, что младший имеет право на дуэль лишь с непосредственно старшим, причем не когда вздумается, а так часто, как 'позволяют сферы' (мне, например, они пока 'позволяли' только раз в неделю). Все прочие домениане (ниже или существенно выше по званию) не обязаны отвечать на вызов, но коли уж ответят, на них без послаблений распространяется правило 'смены ролей': проигравший должен уступить победителю свой ранг, если он был изначально выше. Сам проигравший притом опускается ниже лишь на одну ступень, поэтому дуэль в некотором смысле является игрой с положительной суммой. Так, сразив в поединке чёрного, серый немедленно получает чёрный ранг, тогда как его противник цвета не теряет. Арбитром дуэлей для всех выступает глава (то есть вправе без объяснений отменить любой вызов, кроме как свой собственный); для серых, кроме того, эту роль могут играть их учителя. А вот синим, даже Ка-Нону, не позволено ни вызывать на дуэль, ни вмешиваться в ход поединка. Но это значит, их не могут и принудительно вызвать. Может, в том числе поэтому Катион считал, что мне 'очень рано' покидать эту ступень?

— Вот и всё. — Библиотекарь опустился в любимое кресло. — Что же касается потерянных выгод... впрочем, нет. Дальше — сам.

Я с тоской посмотрел на дверь, а затем на чашку с кашей. Яство давно остыло, но продолжало источать молочный аромат. Вигитт одобрительно кивнул и, словно подавая пример, принялся за остатки кушанья в своей посуде.

Учитель недосказал мысль про выгоду. Разобрать плюсы и минусы игры — моя задача. Облизав палец, я задумался. На стороне поединка — выгода выигрыша положения, и всё. Тогда как потерь — намного больше. Дуэль — серьёзный риск, во-первых, для здоровья, во-вторых, для памяти, значит, вред нанесёт не только мне, но и Катиону с Вигиттом. Если победа — ещё хуже: это дерзкий вызов Чаду, притом что самые сильные мои ходы уже откроются. Нельзя забывать, что потом последует реванш, и не один. К тому же, судя по обмолвке Дари про нити, Катион до сих пор прикрывает мою 'животность' от посторонних глаз, и излишняя бравада может разрушить тщательно выстроенную легенду.

Вывод однозначен. Что ж, 'порадуем' нахального выскочку.

Вигитт выпустил ученика в коридор без единого вопроса. Однако Чада не оказалось ни у синих, ни в прачечной, ни даже в туалете. 'Никак, за Мартой волочится', — странно, теперь эта мысль не вызывала прежней бури гнева, лишь слегка мутила разум негодованием. Бегом миновав тропу к изгороди, я бодро вскарабкался по стремянке и, перекинув ногу через верхнюю перекладину, тщательно осмотрел сад. С высокого угла обзора хищная крысоловка

смотрелась праздничной пальмой: яркие плоды-кувшинчики, хороводом окружившие сочный ствол, едва сияли в полумраке. А возле запруды, где росли порханки, наоборот, стелилась чёрная мгла — видимо, облака спор отпугивали светляков. Удалось отыскать и садовницу — её выдало светло-рыжее пятно волос и очертания белых плеч — возле грядки с викой. Спиной поймав мой взгляд, мыслечтица на миг повернула голову и тут же поднялась в полный рост. 'Собирается утекать', — с этой мыслью я отважно сверзился с лестницы: почти удачно, если не считать пары ссадин на голенях и ладонях.

Мы с Мартой пересеклись возле изгороди: рассчитав, что белая дама пойдёт возвращать инструменты на место, я подкараулил её на обходной тропинке к сараю. Почуяв человека, беглица замерла, словно статуя, лишь нагая грудь часто вздымалась, выдавая волнение. Широкое лицо покрыла глазурь неестественной бледности, изжелта-серой в безлунных сумерках. А под опухшими веками мрачно синели влажные полукруги.

Что-то стряслось.

'Субординация! — внезапно пронзила сознание ужасная догадка. — Она ниже серых! И если Чад вздумал злоупотребить положением и здесь...'

— Где этот мерзавец?!

— Не выдумывай! — Твёрдый голос предательски дрогнул.

— Тогда скажи, скажи немедленно, что он не при чём!

Марта вдруг сделала шаг вперёд, и я невольно вдохнул воздух возле её волос. Аромат сливок остался таким же ласковым, но он заметно ослабел и больше не застревал в носу соблазнительной щекоткой. Воспользовавшись этой задержкой на обоняние, беглица обогнула меня и скрылась в направлении стремянки. Но столь спешный уход от разговора сам по себе веско ответил на вопрос: 'Кто виноват?'

Сразу несколько порханок звучно выпустили облачка спор, перебивая запах сливок своим, резко-мусорным. Разозлившись ещё пуще, я поднял комок глины и с размаху швырнул его в запруду — невинное озерцо предстало возмущённому взгляду большой грязной лужей, как никогда взмутнённой. Плеск воды поддержала ещё одна канонада чёрных хлопушек.

Учитель неправ, что берёт решение моих проблем на себя. Пока мнимый 'серый' наслаждается беззаботной синей жизнью, его молчание и трусость творят несправедливость. Дуэли — быть! Но из сада теперь — ни ногой: пусть подлец принимает бой на моей территории. Скинув плащ, я сжал кулаки и бросился в воду — объявлять выход на поединок. Жидкое послание ярости должно скоро дойти до Чада — где бы он сейчас ни слонялся.

Студёные волны умерили пыл, и, чтобы скоротать тягостное ожидание, я, весь в иле и грязи, отправился заканчивать Мартину работу на грядке с викой, благо оттуда открывался обзор на стремянку. Руки двигались чётко и быстро — внезапно принятое решение придало сил, как будто после долгого пути во мгле наконец замаячил свет на горизонте. И все прежние сомнения казались теперь ничтожными и смешными. Реванши? — словом Вигитта отказать. Учитель? — он сам признал, что делает себе хуже, ограждая меня от трудностей. Катион? — не его забота оберегать серого, и пусть Дари с Чадом не думают, что смогут сыграть на врачебной добросовестности. Пострадает память? — тем лучше: глядишь, отойдёт морок древнего, который всё больше смущает, чем выручает. Симбионт?.. — да, он пробуждается, но кончится ли добром воссоединение растения с животным? Может, чем бороться за коварный 'разум', готовый в первую же минуту слабости предать своего спасителя, дальновиднее дать ему отпор чужими руками, чтобы сохранить в себе хотя бы обезьяну, если не человека?

'Слишком лёгкий выход. Лень — не повод записывать врага в благодетели', — вздохнув, я согласился с шёпотом совести и тут же задался новым вопросом. Почему красный выскочка так резко возвёл меня в статус подлежащего устранению? Если бы новоиспечённого серого волновала лишь субординация, он легко принял бы первое же отступление, не пытаясь загнать соперника в безнадёжную 'вилку'. Значит, всё-таки Марта права, и Чад видит во мне опасность? Или же он, как Падхи, бездумно вымещает обиду за прошлое?