Два цветка на букет

— Продраться не пытайся, ядовиты, — предупредил врач. — Мы обычно перелетаем.

Я издал звук, смутно похожий на 'Нннууоо-кх-х'. К чему высокопарные речи про возможности человеческого разума, если без таинственных 'сфер' даже калитку не миновать? Что теперь — каждый раз просить о помощи, если захочешь в сад и обратно? Напоминая другим и себе о собственной никчёмности?

— Летать не умею и не желаю, — пробурчал я скороговоркой, но тут же в голову эхом ударил приговор: 'на консервы', и гордость отступила перед страхом смерти: — То есть, я не прошу... буду ждать, сколько надо.

— Имя им — легион, — вздохнул мой проводник, вытаскивая из мохового тайничка почернелую складную лестницу, по высоте подогнанную точно к изгороди. — Установлю тебе.

— Сам! — Но приступ 'геройства' закончился, как только я чуть не ухнул на кусты, неловко шаркнув стремянкой по влажной почве. — Ой... спасибо...

За колючками провожатый меня оставил, велев:

— Иди тропой прямо до другой стороны сада. С деревом, что возвышается по центру, не шали — это крысоловка, с ней только старшие справятся. Дойдёшь до изгороди — поворот на два прямых — и опять до изгороди. Продолжать и так далее до коллизии.

В переводе на человеческий, приказ моего мучителя сводился к указанию 'ходи туда-сюда'. Тонкая насмешка над моим 'прямохождением'? Ошибка? оговорка?..

Пока я ломал голову над поручением Катиона, он убрался за колючки, прихватив с собой и стремянку — значит, ничего не оставалось, кроме как следовать установленному пути.

'Сад' представился взгляду всё тем же болотом, лишь распоротым на кособокие лоскуты. Тут — чуть больше беж, там — красного, дальше — бурого... — вот и весь порядок. Среди десятков видов сорных трав не отыскать ни одной, похожей на культуру: ни кочанов, ни цветов, ни ягод... Может, и ничего удивительного, что местные хозяева так запустили своё угодье. 'Мы обычно перелетаем', — ха, если б так, не понадобилась бы им стремянка. Не слепой, видел — дерево перекладин почернело от влаги и старости. Не на меня одного делалась эта вещь, а значит, Катион нарочно смущал новичка словами про перелёт, чтобы поставить на место.

Вскоре среди однообразных грядок нарисовалось то дерево, с которым "лучше не шалить": низкорослое, но раскидистое; его ветви гнулись к земле под весом огромных плодов-"кувшинчиков" с заманчивым ароматом. И — листья, сочные, скрученные и удивительно нарядно зелёные в блёклой неприметности болота, что проплывало перед глазами белёсыми, лиловыми и красно-бурыми волнами.

После первого путешествия туда и обратно я изрядно измотался и не стеснялся крыть насмешника самыми крепкими словечками из тех, что остались в памяти.

— Хаос бы побрал этого трижды физлового Катиона! Чтоб ему мороком по башке шесть раз 'и так далее до коллизии'!

— Кхе?

Щёки пунцово вспыхнули: за собственным голосом я не услышал, как прошелестела трава, и на тропинку медленно выкатилось что-то мягкое и светлое — словно бы слабо светящееся изнутри.

Меж кустов стояла невысокая толстушка с мешком на голове. Бюст обнажён: два слепых розовых глаза сосков сверкали из-под гладко причёсанных мохнушек бурого нитяного воротника — под грудью он сливался с лохматой юбкой до колен. В руках — бутылка с чёрной пылью (толчёным углем?). Плотно втиснув в горло ёмкости пористую пробку, женщина стащила мешок с головы, и до пояса густо заструилась лепнина светло-рыжих волос. На нежной шее — грубо обработанное ожерелье в три камня. И — странный скованный взгляд: не смотрит, а словно подсматривает из-под опущенных век, медленно сжимая тонкие ноздри.

Я смутился ещё больше:

— И-и-и-извините...

Слово утонуло в горле и превратилось в неразборчивую мешанину звуков.

Взмахнув рукой в направлении от меня к себе, незнакомка повела носом.

— Так, новенький, — вдруг как будто догадалась она. — Давай-ка ноги в руки и шагай, вон, на грядку. Оборвешь цветы с бурой вики.

Пеняя на собственную несдержанность, я потопал к длинной рабатке, где пестрела многосортица бурьяна. Два через один обвивали жухло-коричневые ниточки жёстких стебельков, на каждом из которых — за дюжину бутонов с маковую росинку. Да, работка — не ворон считать. Я с обидой воззрился на садовницу: та стояла на тропинке, как истукан, скрестив руки на груди, и вокруг вилось тёмное облачко мошкары.

Вздохнув, я приступил к делу. Видимо, надсмотрщица этого и ждала — через несколько минут она ушелестела куда-то в кусты. Пользуясь передышкой, я устроился на влажном мху, разглядывая порфировые облака. На разверзнутую грядку села небольшая серая птичка с лёгким перламутром на грудке, клюнула почву — и тут же вспорхнула с возмущённым 'чив-чив'. Вереща, пролетела круг и скрылась в деревьях не солоно хлебав. Кто её спугнул? Я же и пальцем не шевелил. Или здесь бродят невидимки?

Впрочем, не суть. А точнее, лень. Хочу — и отдыхаю. В конце концов, только недавно на ноги встал, чтобы кубометры земли ворочать.

Тело расслабилось. Труд на свежем воздухе смирил страсти, развеял дым обиды на ехидну-Катиона. А под небом гораздо легче ходить и говорить, чем в лазарете: сколько уж кругов намотал, но ещё не валюсь с ног от усталости, тогда как до люка добрёл еле-еле. Глядишь, потом и вовсе бегать стану что животное. Жаль, что крыльев нет — а то бы и полетел...

Блаженство длилось всего ничего: пара вздохов — и суровое 'Так!' надсмотрщицы заставило меня вмиг вскочить и покраснеть. Садовница принесла с собой маленькую грубо сбитую скамеечку — видимо, та и являлась целью отлучки. 'Чтобы удобнее надсматривать', — вспыхнула возмущённая мысль и быстро угасла при взгляде на закрытые глаза женщины.

— Как тебя зовут, чудо?

— З... Изар.

— Марта, — надсмотрщица поставила скамейку на землю, но садиться не торопилась, предпочитая нависать надо мной голой грудью и подбородком. — Знаешь, куда ты попал?

— В п... плен?

— Понятно. Не знаешь.

Её тон мне не понравился.

— Есть три дома — главные власти мира: условно 'цветные', 'белые' и 'чёрные'. Мы — оплот последних. Небольшой пост (как называют, домен) на десяток человек, по заданию. — Дама развернулась в пол-оборота, словно пряча собственную немощь. — Тебя подобрали на границе, полуживого. Здесь — не база, резервов нет, послаблений не делаем ни больным, ни детям. Правила Чёрного дома обязательны для всех, строго по букве. Несогласные же могут отправиться на четыре стороны. Намёк понят?

Вырванный стебелёк вики больно щёлкнул по ногтю, так что рука отдёрнулась и грудь пронзили тысячи тонких игл. В мыслях замигало слабовольное 'Ушёл бы, да куда отсюда идти-то?..', и пришлось покорно кивнуть.

— Главный закон — старший всегда прав. Можно дуться, роптать и ругаться — но делать ты обязан то, что от тебя требуют.

Значит, неприкрытое рабство? От нахлынувшей злости я выдрал из земли целый пучок травы — и ойкнул: та опять ущипнула пальцы лёгким электрическим разрядом, заставившим сознание погрузиться в краткую, острую темноту.

В ответ на мой возглас собеседница лишь пуще поджала губы.

— Ты младший по субординации, — припечатала она жестокий приговор. — Первое слово — у Ньяра, главы; второе, если Ньяр не возражает, — у Дари; между прочим, Дари — начальник сада. И так далее: слово чёрного мастера весит больше, чем синего. Слово Катиона весит больше, чем всех, кроме чёрных. Дальше — Ка-Нон, старший по синей части. Потом идут женщины домена, за ними — Чад, последний — Альф. Ты обязан слушаться всех.

Безжалостные пояснения ввергли в уныние. Похоже, наивно было и надеяться, что мясной скотинке найдётся ровня среди пленителей. Хотя... Язык палитры! Если чёрный рассматривать как смесь трёх основных цветов, то соответствующий ему ранг может указывать не только на высокое положение, но и на полноценную ауру. И посему не исключено, что чистые 'синие' — такие же калеки сфер, как я, и попали в низ служебной лестницы именно за свою ущербность.

Оборванная вика опять ударила по пальцам, пронзила колючей лихорадкой грудь. Пришлось оставить прополку, чтобы унять непрерывное покалывание в ладонях.

Ф-ф-фуух...

Трахею спирало короткими спазмами, не дающими вдыхать глубоко, и каждый вдох отдавался в сознании сумбурной чёрно-зелёной мешаниной. Отработанный воздух нездорово отдавал в горле сладостью.

— А смысл? — заметив вскинутую бровь собеседницы, я пояснил: — В чём ваше задание?

— Война, — сморщила нос дама, оттянув ожерелье на шее, — ...и размножение.

Интересно, и тут они по субординации?.. Взглянув на суровое лицо Марты, я живо представил, как та с повелительным 'а ну живо делай ребёнка' залазит мне под плащ. Щёки обдало теплом, и по коже пробежали щекотные мурашки.

Женщина верно расценила моё замешательство.

— Ты младший, тебе не светит, — отрезала она и отвернулась совсем.

Смутившись, я уткнул нос в грядку. Посреди буйства сорняков чёрным пятном горела голая земля. За разговором сбор мелких венчиков как-то сам плавно перешёл в яростную прополку всего, что попалось под руку. Ладно, сделаем вид, будто всё в порядке — откуда слепице знать?..

Увы, та прекрасно заметила мой промах — стоило лишь допустить мысль.

— Так, а это что?

Надсмотрщица с угрозой придвинулась, и её крупная нижняя челюсть нависла над головой, как неустойчивый кирпич на карнизе. Стыд залил скулы багровым. 'Прикинуться идиотом', — подсказал смешавшийся рассудок, и я пустил слюну уголком рта:

— А... А что, цветы не вместе со стеблями надо собирать? Нет?

Марта фыркнула. Кожа её обнажённых рук розово сияла, раскрашенная акварелью луны Рубы, что украдкой подсматривала из-за туч.

— П-ффф. А говорили, у тебя нервное, а не психическое.

Итак, пути к бегству отрезаны. Но признать свою вину — значит, усугубить её в два раза. Я подобрал из мусора веточку невинно погибшего растения и пихнул надсмотрщице под нос, глядя со всей дерзостью, которую смог из себя выдавить:

— Цветок? Так? С бурой викой — верно? — Ноготь подцепил нитку, опутавшую блёкло-зелёный стебель. — У вас там, — воздуха на всю фразу не хватило, и голос сорвался на писк, — эпидемия этой ви..!

Спёртая тяжесть в трахее обернулась слюнявым кашлем.

— Кхе-кхе-кхе-кх... вики!

— Дурачок, — Марта отвернулась, брезгливо отмахиваясь от моего 'вещественного доказательства', — давай-ка в лазарет. Сейчас позову твоего Катиона — знать бы ему, как отзываются 'благодарные пациенты'... 'По башке шесть раз до коллизии...' Эх ты, никого-то не уважаешь!..

Женщина опустилась на скамеечку, в её строгой осанке проступила усталая сутулость. Нашарив на земле вывороченный сорняк с викой, садовница принялась сама общипывать жёлтые цветы с вьюна: раздражённо, порывисто.

Всю мою напускную 'крутизну' как рукой сняло. Ведь, собственно, я не хотел обижать ни Марту, ни, тем более, Катиона. И прикинулся идиотом скорее по слабоволию, чем по злому умыслу.

— Госпожа, — я подошёл к даме. Ноздри защекотало нежным ароматом свежих сливок, и он ощутимо смягчил рвотную сладость на языке, — если вы дадите другое задание (только лучше без таких мелких движений), я постараюсь. С этой викой... сплоховал. Правда.

— Полно тебе. — Марта бессильно уронила стебелёк, — дураку закон не писан. Говори вам — не говори: всё равно признаёте только силу. Это даже не ты. Это уже обычай.

Под рыжими гребешками аккуратных ресниц заблестела влага. Если бы рядом нашлась грудь, к которой можно прижаться, то женщина бы, наверное, заплакала. И пусть я не сгодился в 'жилетки' — не всё сразу, — но надсмотрщица не постеснялась (не сдержалась?) проявить при мне слабость, и если взять верный тон, может стать ценным источником сведений. Притом не обязательно нарушать предписание врача, задавая вопросы — достаточно подтолкнуть собеседницу к откровенности, и она сама изольёт на меня поток информации.

— Эххх... — Шумно втянув воздух, я уселся у Марты в ногах и опять закашлялся.

— Что это ты? — удивилась она.

Каменное лицо женщины ожило и оказалось недурно.

— Да пустяки... тоже грустно вот. — Я так усиленно себя жалел, что по щекам потекли настоящие слёзы, и тут же добавил: — Не обращайте внимания, — страстно надеясь, что собеседница поступит в точности наоборот, чем посоветовано.

— Синий, одно слово... — Но в её голосе скользила больше снисходительная ласка, нежели презрение. — Ну что случилось?

— Вообрази, — только сказав, я понял, что перешёл на 'ты', — вообрази, что ты была человеком, но в один момент вдруг превратилась в обезьяну. И встала перед выбором: отправиться на бойню или за ничтожный срок полностью вернуть всё человеческое. И не просто человеческое — а всё, что наработано людьми за тысячи лет!.. Тебе даже 'помогают', чтобы эволюция шла нормально: никаких подсказок, никаких, морок побери, объяснений — своим умом доходи, как пралюди. А ты и видишь-то мир по-другому: цвета, звуки, запахи, наконец...

Знаешь, как меня называет Катион? 'Инволют'. Дегенерат. Ничего не умею, ничего не понимаю, не знаю и тыкаюсь во все стенки, без восприятия, в диком информационном голоде. Чужой, нищий, даже без прошлого — без ничего! Тебе не понять — ты здесь родная: семья, друзья, дети... воспоминания, наконец.

— Да, это должно быть очень мучительно. — Рыжие ресницы дрогнули. — Но главное — пережить, перестрадать первую боль. Завтра будет легче, ведь придётся только подниматься...

Садовница повернулась в три четверти и женственно вздохнула. Кроваво-красная в зените, Руба придавала строгому облику 'чугунной леди' страстность, разрумянивая сливочно-белую кожу.

— ...а не спускаться, даже не видя ступеней под собой. Смешно... но я тебе завидую, потому что сама хочу инволюции. Выбрала настоящее, но дорожу пережитками будущего. И зову, невольно заманиваю всех туда, наверх. Так и вертимся в треугольнике: муж, дочь и я — каждый отдельно, сам по себе. А ей, совсем малютке, страдать за всех... — Замолкнув, Марта прикусила губу. — Ладно. У тебя, вон, своих забот полон рот.

— Нет-нет-нет! — взмолился я, боясь, что тонкая грань доверия разрушится, и все наши откровения закончатся дополнительной отработкой на грядках. — Почему у вас так? Это ведь очень серьёзно — лишать младенца родителей.

— Белые привычки. — Дама сжала пальцы в кулак. — Я не привыкла брать волей и потому стала здесь слишком слаба. Даже кормила Дархи с поддержкой мужа. А теперь и вовсе — табу. Да, мои мечты оторваны от земли; да, и красная сфера горит почти впустую. Но удержать дочь я смогла бы, пусть и ценой боли в груди. Она светится, когда дышит... не может протянуть руки, но тянется мысленно... Я всё чувствую: запах любви, запах печали, слышу её даже отсюда, сквозь черноту... И пусть силы ушли — но чутьё, оно осталось, и точит, изъедает негодное сердце...

Запах. Как-то независимо он возник не только в признании женщины, но и в моей 'обезьяньей' жалобе. А ведь до сей дуги нос ощущался омертвелым, грубым придатком, и лишь Мартино сливочное 'сияние' — куда более яркое, чем нимб Дари — пробило глухой панцирь онемения, наполнив мир столь желанными, столь говорящими оттенками запахов.