| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Гонец от князя Арвигена, глава.
— Зови, — мрачно буркнул Остен. Хороших новостей из Милеста он все равно не ждал, так что не к чему затягивать с неприятным посланием до утра.
К тому времени, когда перемазанный грязью, шатающийся от усталости гонец добрался до комнаты тысячника, тот как раз успел одеться и перебраться за грубо сколоченный стол.
Далее же все шло по заведенному издавна ритуалу: с трудом передвигая одеревенелые ноги, гонец добрался до стола, и, достав предназначавшееся тысячнику письмо, коснулся губами скрепляющей послание печати, и передал его Остену. Тот же, похвалив гонца за расторопность, велел ему отдыхать до утра, и, дождавшись, когда за сопровождаемым Антаром вестником княжьей воли захлопнется дверь, быстро сломал печать и погрузился в чтение.
В это раз Арвиген уже изволил не выражать нетерпение, а гневаться. Почему Остен бездействует? Неужто княжья воля для него теперь пустой звук? Или здесь, в глуши, он потерял счет времени?
Ну, так оно уже почти полностью истекло, и если через две луны тысячник не закует пойманного им Беркута в цепи, то может пенять на себя, потому как, будучи обласкан и любим Арвигеном более других военачальников, он теперь проявил черную неблагодарность и строптивость вкупе с гордыней, а такого не прощает ни Семерка, ни, тем более, скромный правитель Амэна...
Дочитав письмо до конца, Олдер отложил пергамент и тяжело вздохнул. Бжестров уже пойман, а, значит, сам тысячник и, главное, Дари теперь вне опасности, зато на молодого крейговца обрушится вся та злоба, что скопилась в сердце Арвигена за долгое время ожидания. Можно не сомневаться, что Владыка Амэна, заполучив Ставгара в свои застенки, будет терзать и ломать его до тех пор, пока от воина и Владетеля не останется ничего, кроме окровавленного куска изуродованной плоти. Князь пытками заставит Бжестрова предать всех, кого он любит, вытянет из души Беркута все самое сокровенное и втопчет это в грязь. Уничтожит его дух, а потом не подарит смерть, а заставит жить... Может быть, даже вернет Бжестрова в Крейг, чтобы искалеченное и дрожащее от страха безумное существо служило грозным напоминанием о том, что будет с теми, кто усомнится в силе и могуществе Амэна.
Такое случалось и прежде — и до Ставгара находились те, кто пытался оспорить власть и силу южного княжества, и все они заплатили за эту дерзость собственными головами. Иные, как тот же Бражовец, нашли смерть в бою, другие же сполна испытали на собственной шкуре, что означает гнев амэнского Владыки, и их жалкая судьба заметно охладила слишком уж горячие головы.
Участь последних не вызывала в душе Остена ни отклика, ни сочувствия. Слишком памятны были ему рассказы Иринда о той поре, когда на оставшийся без законного Владыки, погрязший во внутренних сварах Амэн навалились соседи. Они нападали со всех сторон, точно псы, и рвали истекающее кровью княжество на куски. Кабы ни сумевший взять власть и подавить внутреннюю усобицу отец Арвигена, еще неизвестно, чтобы осталось от древнего и гордого Амэна.
И хотя сам Иринд был в ту злую пору еще безусым мальчишкой, творящееся вокруг безумие он запомнил накрепко, и именно оно выпествовало убеждения старого "Карающего", которые он и передал впоследствии Остену. Княжеская власть неоспорима, а любой, направленный против законного Владыки, заговор подрывает и основы Амэна. Что же до соседей, то ради спокойствия на собственных границах их всегда следует держать в страхе, и для этого хороши любые средства...
Все это было верно и правильно, но почему-то теперь уготованная для Ставгара амэнским Владыкой участь вызывала в душе Остена глухой протест. Словно именно сейчас ему предстояло сделать что-то особо мерзостное...
Пытаясь разобраться в охвативших его чувствах, тысячник вновь посмотрел на письмо, и, казалось, ощутил идущий от него смрад. Такой же, какой стоял в подземной зале, в которой Арвиген принимал ванны из бычьей крови. В то же мгновение во рту Остена отчетливо ощутился медный привкус, а буквы послания точно ожили и зашевелились, оборотившись толстыми, черными пиявками...
А тысячник сжал здоровую руку в кулак так, что захрустели суставы — все дело в том, что Владыке Амэна все равно, кто окажется на крюке в его пыточных. Ставгар, сам ли Остен, или кто-то третий, а уготованная крейговскому Беркуту участь — не необходимость, а всего лишь прихоть заскучавшего без кровавых забав Арвигена.
Это не было ошеломляющим открытием — об уготованной ему роли цепного пса Олдер знал и раньше, но теперь она выглядела особенно противно: и потому, что ему довелось чуть больше узнать Ставгара, и из-за пресловутой Лесовички. Отдавая возможного соперника Арвигену, тысячник словно бы чинил над ним расправу чужими руками и прятался за княжьей волей, трусливо перекладывая решение на плечи Владыки.
И пусть его непонятная тяга к ведунье — всего лишь морок и блажь, соперничество Остена с Бжестровом должен решить не каприз амэнского князя, а они сами.
Немного успокоившись, тысячник подпер голову здоровой рукой и посмотрел на трепещущий огонек свечи. На первый взгляд, выхода из создавшегося положения у него не было. Бжестров должен попасть в Милест живым и в здравом уме. И оградить его от пыток нет никакой возможности. С другой же... Остен, прищурившись, вновь воссоздал в памяти свою встречу с Арвигеном. "Добудь мне крейговского беркута,"— именно так и звучал приказ Владыки. Обожающий словесные загадки Арвиген сказал о птице, хоть и подразумевал человека, а значит...
Пришедшая в голову тысячника идея была безумно дерзкой даже для него, но, поразмыслив, он признал ее вполне осуществимой. Воля князя будет выполена — Ставгар таки отправится в Милест, вот только Арвиген не бросит пленника в казематы, а будет носиться с ним, словно дурак с торбой, сдувая пылинки, потому как лишь одним существам Владыка Амэна всегда благоволит и бережет их, как зеницу ока...
Что же до Бжестрова, то случившееся послужит ему и наказанием, и уроком, а если крейговец проявит достаточно смекалки и выдержки, то, возможно, сможет вернуть себе свободу.
...Усмехнувшись, Остен придвинул чернильницу поближе; закусив самый кончик гусиного пера, немного подумал, и принялся за ответное послание князю Амэна.
"Из-за медлительности и осторожности дичи моя охота неоправданно затянулась, но, надеюсь, что приготовленный подарок развеселит сердце Владыки и в будущем не раз порадует его принесенной добычей..."
Строки тщательного обдуманного послания ложились на пергамент легко и ровно. Менее, чем через четверть часа письмо было готово и запечатано гербом Остена.
Ну, а когда ранним утром княжеский гонец отправился обратно в Милест, Остен, лукаво улыбаясь, велел Антару как можно скорее изловить для него беркута. Птица должна быть молодой и, обязательно, здоровой...
Ставгар
Противостояние Остену обошлось для Ставгара не без последствий — прошло не менее суток, прежде чем крейговца перестало выворачивать наизнанку от любой пищи, а его голова прекратила раскалываться от нестерпимой боли. Эти бесконечные часы Бжестров провел, лежа пластом на соломе и моля Семерку лишь об одном — дать ему сил выдержать очередное чародейство Коршуна, если тот вновь пожелает его навестить.
Но хотя боги остались глухи к мольбам молодого Владетеля, ненавистный тысячник тоже не спешил воспользоваться слабостью своего противника. Минул день, за ним второй — Ставгар вполне оправился от колдовства, а Остен так и не появился в огороженном решеткой закутке. Не пришел он и в следующие дни, словно бы забыв о своем пленнике.
Зато тюремшики стали навещать Бжестрова по три раза на дню. Приносили похлебку, в которой, к удивлению крейговца, появились куски мяса, и разбавленное водой вино; подтянув цепи так, что Ставгар не мог двигаться, промывали ему разбитое лицо каким-то щиплющим кожу отваром. Кроме того они регулярно опорожняли поставленную для отхожих дел бадью, заботились о чистоте соломенной подстилки, служившей пленнику постелью, и даже принесли свежую смену одежды, которую на Владетеля им пришлось надевать силком — менее всего Ставгар хотел видеть на себе обноски "Карающих", а иных нарядов в крепости, понятное дело, не водилось.
Бжестрова такая забота настораживала куда больше, чем возможные грубость и безразличие, ну а когда он попытался отказаться хотя бы от вина, надсмотрщики в ответ лишь головой покачали — воля тысячника отмене не подлежит. Если же пленник решит более не принимать пищу и питье, им приказано кормить его насильно. Хотя сверх уже произнесенного "карающие" не добавили ни единого слова, Ставгар так и не решился проверить их обещание на деле. Лишь приноровился после ухода тюремщиков осторожно сливать большую часть принесенного питья в угол — кормление с ложечки было слишком унизительным наказанием за голодовку, а голова ему нужна ясной и не затуманеной винными парами или еще каким-нибудь зельем. Мало ли, что добавляется в приносимое ему питье, тем более, что иногда всего от нескольких глотков Бжестрова одолевала чудовищная сонливость, с которой он был не в силах бороться. Движения его становились медленными, мысли — ленивыми и вязками, а потом он провалился в глубокий и тяжелый сон...
Что же до всего остального, то надзор за молодым Владетелем был таким, что он не мог причинить вреда ни себе, ни тюремщикам, да и заполучить ключи у него вряд ли бы получилось. Вот и оставались Ставгару лишь тщетные размышления о своем туманном будущем, и с каждым часом растущая под сердцем тревога.
Время же в каземате словно бы остановилось, став тягучим, как мед — каждый день теперь длился нестерпимо долго, оборотившись в бессмысленное и серое, наполненое дурными предчувствиями нечто, но к исходу недели все переменилось.
В этот раз за ним пришли, по прикидкам Ставгара, поздним вечером, а то и вообще ночью. Во всяком случае, после ужина прошло уже порядочно времени — факел сгорел более, чем на три четверти, так что Бжестров, изучив повадки тюремщиков, не ждал, что кто-то теперь потревожит его одиночество. Именно поэтому раздавшиеся в темном коридоре шаги и голоса заставили забиться сердце испуганной птицей.
Опустив голову, Владетель попытался унять волнение и придать лицу самое безразличное выражение: ни тюремщикам, ни, тем более, Остену нельзя показывать свою слабость, ведь они тут же вцепятся в нее, словно голодные псы в брошенную им кость... Руки Ставгара мимовольно сжались в кулаки, цепи ответили на это движение уже привычным звоном, но когда трое "карающих" вошли в темницу Владетеля, он встретил их спокойным и даже равнодушным взглядом.
К своему удивлению, Ставгар не увидел среди пришедших к нему тюремщиков Остена, зато в этот раз одним из надзирателей оказался тот самый пожилой воин, что поведал Владетелю о смерти Кридича. Пока двое ратников, заковывали ноги Ставгара в тяжелые кандалы и отсоединяли от стены удерживающие его руки цепи, этот "карающий" неотрывно смотрел на Бжестрова со странной смесью жалости и горечи, но так и не сказал ни единого слова. Убедившись же, что все сделано как надо, ветеран молча кивнул тюремщикам и те, заставив Владетеля встать на ноги, повели его куда-то вглубь коридора.
Сочувствующий же взгляд пожилого ратника, как ни странно, не испугал, а приободрил Ставгара. Ему подумалось, что ныне бесконечное ожидание закончилось: Остен принял решение, и вскоре Владетелю доведется отправиться в каменоломни вместе с теми, кто ходил под его стягом. Участь, по мнению "карающих", неподходящая для знатного пленника, но Бжестрова грела сама мысль, что он снова окажется среди своих. Разделить судьбу ратников, с которыми он уже не раз дрался плечом к плечу, казалось Ставгару много справедливее, чем получить свободу за отцовские деньги, в то время, как его люди будут сносить все тяготы неволи. В конце-концов, их плен был следствием ошибок самого Ставгара, что же до каменоломен, то, по слухам, даже оттуда сбегают...
Увы, еще через несколько мгновений едва зародившаяся в сердце Бжестрова надежда рассыпалась в прах — его привели не к другим пленникам, а в небольшую, едва освещенную единственным факелом у дальней стены залу с массивными сводами, в которой не было ничего, кроме вычерченного на каменном полу колдовского круга с вязью рун по краям. Достаточно большой, чтобы вместить лежащего в нем человека, он занимал аккурат середину залы; потеки красновато-бурой краски невольно наводили на мысли о крови, а на границах чародейского круга виднелись вбитые между плитами железные петли.
Ставгару хватило одного взгляда на чародейские письмена, чтобы понять — его привели сюда для ритуала!. Остен не отступился от мысли выведать тайну Энейры — он просто готовился и копил силы, чтобы теперь уже наверняка зааладеть сознанием и памятью Бжестрова.. Но он не допустит этого!.. Не позволит сотворить с собою такое!..
Воспоминания о пережитой из-за послелнего чародейства Остена боли тут-же смешались в душе молодого Владетеля со страхом за Энейру, чтобы уже в следующее мгновение переродиться в безудержный гнев. Силы Ставгара словно бы удесятерились — он рванулся из здерживающих его оков раненным зверем, и один из надсмотрщиков не удержал в руках цепь. Бжестров же, получив свободу движений, развернувшись к другому тюремщику, сшиб его утяжеленным оковами кулаком наземь прежде, чем тот сообразил, что происходит, после повернулся к другому, намереваясь продолжить схватку, но третий из "карающих" — тот самый пожилой воин — повис на спине у Ставгара, стараясь прижать руки взбунтовавшегося пленника к телу. Бжестров попытался стряхнуть с себя досадную помеху, да не тут было — "карающий", даром что был уже в возрасте, сохранил и силы, и хватку. Он вцепился в Ставгара, точно клещ, и таким образом если и не остановил, то замедлил его.
Тем временем оставшийся на ногах тюремщик тоже не терял времени даром, и, заметив, что пленник отвлекся на повисшего на нем воина, прицельно ударил Бжестрова в висок. Перед глазами Владетеля тут же заплясали искры, в ушах зазвенело — на короткий миг все вокруг поплыло, словно бы утрачивая четкость и краски. Ставгар покачнулся, дернул головой... А потом вдруг резко подался вперед, заваливаясь на так и не успевшего нанести второй удар тюремщика. Не ожидающий такой каверзы "карающий" увернуться не успел и повалился на спину, а сверху его придавил груз сразу двух тел.
Подмяв под себя тюремщика, Бжестров попытался завладеть его оружием, но эта схватка никак не могла решиться в его пользу: мало того, что прижатый им к каменным плитам "карающий" оказался вертким, словно угорь, а пожилой воин по-прежнему вис на Владетеле охотничьей собакой, сводя на нет почти все усилия пленника, так еще и третий тюремщик, прийдя в себя после удара, тут же ринулся товарищам на подмогу.
Схватка превратилась в отчаянную возню на полу — некоторое время не было слышно ничего, кроме хриплого дыхания дерущихся, да звона цепей пленника, но потом выучка и численный перевес "карающих" взяли свое. Ставгару, едва не выдергивая кости из суставов, заломали руи за спину, и, пригнув голову, поставили на колени перед кругом. В схватке Владетелю рассекли лоб нашитой на перчатку тюремщика защитной пластиной, так что теперь кровь заливала лицо Бжестрова и капала на пол возле начерченного на камне колдовского круга — до странности яркая на сером и словно бы пыльном камне... А затем в воцарившейся в зале тишине прозвучал спокойный, хрипловатый голос:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
