| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
-Что ж, теперь я вижу, что еда пошла нашему пленнику впрок — иначе у него не хватило бы сил устроить такую славную бучу.
— Глава... — немедля обратился к доселе молча наблюдающему за борьбой Остену кто-то из тюремщиков, но тысячник не дал ему договорить, приказав:
— Я хочу видеть его глаза.
Пальцы одного из ратников немедля вцепились в волосы Ставгара, дернули их вверх и назад, заставляя пленника поднять голову — взгляды соперников встретились, как того и желал сам тысячник мгновение назад. Спокойный и оценивающий — Остена, все еще полный яростью — Владетеля... Усмехнувшись, тысячник отвел глаза первым и спокойно указал на круг:
— Сюда, только рубаху с крейговца снимите, да рисунок не затопчите.
И все еще пытающегося вырваться Ставгара подтащили к колдовскому кругу. Олдер же, стоя рядом, наблюдал за действиями своих воинов, скрестив руки на груди. Сегодня он выглядел до странности дико и непривычно — оголенный по пояс, с покрытыми густой сеткою из красных и черных рун плечами, грудью и щеками, Остен казался выходцем из темных веков Ирия. Пришельцем из древних времен, когда, согласно преданиям, лето даже в жарком Амэне длилось не более двух месяцев, а весь оставшийся год в мире царили лишь ночь, холод и жадные до человеческих душ и крови Бледные Призраки. Не демоны, но и не люди — иная, жуткая раса, принесшая в Ирий черное колдовство и ушедшая впоследствии глубоко под землю... Большинство людей не любили вспоминать о тех временах, и избегали всего, что могло бы о них напомнить, так что теперь бывалые воины опасались даже взглянуть на своего главу лишний раз. Разве что пожилого ратника не пугало превратившееся из-за рунической вязи в зловещую маску лицо тысячника, потому именно он, когда работа тюремщиков была завершена, произнес:
— Все сделано по твоему слову, глава.
Остен же, глядя на распятого в колдовском кругу Бжестрова , медленно кивнул:
— Вижу. А теперь вы, двое, ступайте отдыхать, а ты, Антар, принеси мне птицу.
Последовавшее за этим приказом глухое буханье сапог пояснило Ставгару, что "карающие" ушли исполнять волю Остена: скованный по рукам и ногам Владетель более не мог пошевелиться даже на волосок, а перехвативший лоб кожаный ремень лишил его возможности смотреть по сторонам. Все, что оставалось Бжестрову — это созерцать нависшие над ним тяжелые потолочные своды. Душу затопило горьким осознанием собственного бессилия — своим сопротивлением он не достиг ничего, кроме мизерной, всего в несколько ударов сердца, отсрочки!
— Знаешь, я ведь действительно не солгал, когда порадовался затеянной тобою возне, — Остен приблизился к своему пленнику вплотную. Теперь он навис над ним настоящей скалой, сжимая в руке простую глиняную чашу, — Ведь только у молодого, полного сил человека есть возможность пережить грядущий ритуал. А мне надо, чтобы ты выжил... Впрочем, это надо даже тебе.
— Ни ты, ни Амэн ничего не получите от меня. Лучше смерть, — вот теперь из-за спокойного, и даже словно бы отрешенного от всего земного лица Остена Ставгару стало страшно, а тысячник на его отчаянный протест лишь укоризненно качнул головой.
— Жизнь нужна тебе так же, как и мне, крейговец. Ты поймешь это — если и не сейчас, то позже. А вот твое упрямство действительно может навредить. Грядущее колдовство станет очень болезненным для тебя. И чем больше ты будешь сопротивляться происходящим переменам, тем хуже сам себе сделаешь. Я же не могу допустить твоей смерти.
На последних словах Олдер опустился возле Ставгара на корточки, и Владетель ощутил исходящий от чаши дурманящий и тяжелый травяной дух.
— Выпьешь сам? Или прикажешь влить в тебя это силой, Владетель?— теперь в голосе тысячника послышалась плохо скрытая издевка, и бессильная ярость вскипела в сердце Бжестрова с новой силой.
— Да засунь себе этот отвар...
Договорить Бжестров не успел. Словно бы отлитые из железа пальцы тысячника сжали челюсти Ставгара, не давая им сомкнуться, и в рот Владетелю полился темный, тягучий настой. Бжестров закашлялся, попытался выплюнуть колдовское зелье, но Остен не ослабил хватки, остановившись лишь тогда, когда чаша опустела, а большая часть отвара таки попала туда, куда нужно.
Добившись своего, Остен поднялся и отступил куда-то в сторону, и перед глазами Владетеля вновь оказались тяжелые своды подземелья.... А потом откуда-то внезапно пришла усталость — навалилась на грудь тяжелым камнем, налила свинцом веки... Не в силах противится завладевшему им мороку, Ставгар устало закрыл глаза, но в тот же миг его уши заполнились странным гулом, а под веками словно бы зажгись огни — малиновые и желтые, оранжевые, алые — они казалось, были способны обжечь одним своим цветом, но когда Владетель вновь посмотрел на нависшие над ним камни, все стало еще хуже. Теперь между ним и потолком словно бы простиралась толща воды. Очертания стали нечеткими, контуры размывалось, камни точно дрожали в невидимом мареве...
Ставгар попытался что-то сказать, но из горла донесся лишь надсадный хрип, а потом совсем близко раздался отчаянный птичий клеток, и еще через мгновение Бжестров вновь увидел над собою Остена, а рядом с ним стоял пожилой воин с молодым беркутом в руках. Птица еще не достигла пяти лет — об этом свидетельствовало и ее более темное, в отличие от взрослого оперение, и белая полоса на хвосте, зато длинные лапы с кривыми когтями оказались на диво мощными. Впрочем, это обстоятельство мало помогло беркуту — как он не бился, как не пытался добраться изогнутым клювом до защищенных толстой воловьей кожей перчаток рук своего пленителя, "карающий" по-прежнему крепко держал птицу.
— Зачем? — отчаянный хрип наконец-то вылился во вполне ясный вопрос, но Остен не стал пояснять Бжестрову, с какой стати притащил в казематы птицу из родового герба Владетеля. Лишь усмехнулся, а Ставгар с ужасом увидел, что стоящие над ним "карающие" изменились так же, как и окружающий его мир. Лицо прислуживающего тысячнику воина неожиданно помолодело — разгладились морщины, посветлела выдубленная ветрами кожа, зато глаза ратника показались Бжестрову выцветшими и словно бы присыпанными пеплом.
На Олдера же вообще было невозможно смотреть из-за внезапно ожившего рунического узора. Черные и красные линии рисунка, налившись непонятной силой, то тяжело пульсировали, а то и вовсе лениво шевелились — в точности так, как двигаются сытые змеи...
— Что... Это?.. — онемевшие губы шевелились с трудом, да и шепот Ставгара был почти неслышен, но Остен все же разобрал эти слова, невзирая на отчаянный клекот беркута.
— Не сейчас, Владетель. Потом, — и тут в руке тысячника блеснул нож, птичий крик оборвался на самой высокой ноте, а на лицо и грудь Бжестрова щедро закапала кровь убитой птицы. Горячая и липкая, она тут же растекалась по коже пленника, а Остен, дождавшись когда тело оцепеневшего из-за действия зелья Владетеля покроется узором из алых дорожек, взял из рук помощника уже бездыханного беркута и, одним взмахом ножа вскрыв грудную клетку птицы, извлек из нее сердце. После же, присев на корточки, положил свою добычу на грудь Бжестрову и принялся водить ножом по его коже, точно вычерчивая на ней очередную руническую вязь.
Хотя каждый взмах остро отточенного лезвия глубоко ранил лежащего в колдовском круге Ставгара, тот не чувствовал боли — лишь ощущал, как нож Остена вспарывает кожу на груди, как его, выступающая из этих порезов кровь, тут же смешивается с еще не остывшей кровью птицы... Несмотря на затуманившееся сознание, Бжестров понимал, что с ним происходит что-то неправильное и зловещее, но противиться этому не мог, да смысл действий колдуна ускользал от Владетеля. Поизносимый же Остеном хриплый и гортанный речитатив казался и вовсе словами безумца:
— Заклинаю ночью и огнем, приказываю ветром и небом. Подобное к подобному, именуемое к именуемому, кровь смешается с кровью, два сердца сольются в одно, и душа соединиться с душою. По слову моему двое станут одним — разум прежний, но в теле новом...
При последних словах нож Остена впился в грудь Бжестрова настолько глубоко, что тот дернулся от пронзившей его боли, а потом птичье сердце судорожно сжалось, словно бы пытаясь прогнать кровь по навеки отделенным от него сосудам... Затихло на миг, а после ударило вновь, и намного сильнее, чем прежде... А потом еще... И еще...
Охвативший Ставгара ужас сковал его не хуже цепей, а мертвое сердце беркута меж тем продолжало биться в такт человеческому, с каждым ударом словно бы врастая в грудь Владетеля:
-Нет...— едва слышно прошептал Ставгар, но Остен склонил над ним искаженное чудовищным напряжением лицо, и хрипло произнес:
-По слову моему обретешь крылья! — И, распрямившись, ударил Бжестрова ножом в грудь, метя в оживленное его же колдовством птичье сердце.
В тот же миг Владетеля пронзила острая боль — казалось, колдун вместе с сердцем беркута пробил и его собственное, но, послушное колдовству, оно продолжало биться, и с каждым его ударом боль становилось сильнее и распространялась дальше, охватывая все тело. Словно бы невидимые руки принялись ломать и скручивать кости бьющегося в колдовском круге Ставгара, рвать его мышцы и жилы, сминать внутренности в тугой, сочащийся кровью комок. Терпеть такую муку было выше человеческих сил, но колдовство амэнского тысячника по-прежнему держало крепко,и единственное, над чем Владетель вновь обрел власть, был его собственный, нежданно вернувшийся голос. И Бжестров, не помня себя, заходился криком до тех пор, пока сорваннный им голос не перешел в сиплый вой, а боль все не утихала — ломала, корежила, жгла огнем...
А потом, среди багровых и черных всполохов Бжестрову вновь привиделся Остен — склонившись над Владетелем, он еще раз внимательно всмотрелся в лицо своей жертвы — так, словно искал лишь ведомые ему одному знаки, а потом коснулся пальцами лба Ставгара и произнес:
-Теперь можно. Спи!..
И в тот же миг Бжестров провалился в непроницаемую черноту, в которой не было места ни мыслям, ни боли.
Ставгар не мог точно сказать, когда безликое и темное, поглотившее его сознание ничто сменилось размытыми и путанными сновидениями. В них причудливо смешались времена и рвалась привычная нить событий, а к собственным воспоминаниям Владетеля теперь примешивались еще и иные, да только он никак не мог отличить одни от других.
Вот амэнцы вновь вжимают его в грязь на том, трижды проклятом поле, вот он парит высоко в небе, раскинув темные широкие крылья, а потом камнем падает вниз, чтобы прижать к своей груди пытающуюся ускользнуть от него Эрку... Вот лицо рассказывающего о нарушенном договоре отца словно подергивается дымкой, а его черты начинают плыть и меняться, и уже не родитель, а Остен смотрит на Бжестрова с холодной и едкой усмешкой... А потом вновь охота — и азарт смешивается с рвущим нутро голодом, и хрустит в лапах сломанный позвоночник пойманного зайца, и рвется из горла не победный крик, а птичий клекот...
Видения шли непрерывной чередою — они смешивались, прорастали друг в друга, сплетались в густую сеть, и Ставгар никак не мог разорвать ее, чтобы остановить этот чудовищный хоровод и, наконец, проснуться.
Но, к счастью, ничто не длиться вечно — и постепенно укутавшая разум Владетеля пелена начала истончаться и редеть. Видения становились все более зыбкими, а до Ставгара начали доходить звуки и запахи окружающего мира. Необычно резкие, беспокоящие, бередящие уснувшие было чувства. Запах кожи и свежих опилок, шаги, и до отвращения знакомый, хрипловатый голос тысячника.
— Посмотри, Антар — настоящий красавец! Перышко к перышку, а какие мощные лапы... Наш князь, заполучив такой подарок, на долгое время позабудет об иных забавах.
Вот только собеседник Остена отнюдь не разделял его настроений, и потому лишь тихо проворчал в ответ:
— Забудет, как же... Вот , не приведи Семерка, клюнет этот малохольный Владыку в лоб, а виноватым сделают тебя, глава.
"О ком они говорят?"— подумалось сбитому с толку бесконечными видениями, еще не до конца пришедшему в себя Ставгару, а Остен, меж тем, спокойно возразил несогласному с ним спорщику:
— Полно тебе, Антар. Уж кто-кто, а князь Арвиген умеет обращаться и с птицами, и с заговорщиками. Вряд ли нашего Владыку можно клюнуть без его собственного на то согласия.
Да и само колдовство удалось на славу — когда еще мне выпадет возможность проверить то, что осталось в прадедовских записях.
— Колдовство знатное, не спорю, да только мне, как чуюшему, слишком хорошо видно, чего тебе стоила эта ворожба, глава.
В этот раз в словах собеседника Остена чувствовался тихий упрек, и тысячник тут же остановил речь слишком уж много позволишего себе Антара.
-Что сделано, то сделано. И жалеть о содеяном я не собираюсь! — в голосе Олдера точно металл лязгнул, а окончательно смущенный разговором амэнцев Бжестров наконец-то нашел в себе силы разлепить непослушные веки... Лишь для того, чтобы через несколько мгновений вновь сомкнуть их крепче прежнего, решив, что по-прежнему находится под влиянием одурманивающего зелья.
Окружающий его мир так и не вернул привычных очертаний, и даже более того — исказился пуще прежнего, но при этом обрел необычайную, невозможную для человеческих глаз четкость. Ставгар увидел, что теперь очутился в самой середине круглой, с узкими окнами-бойницами, залы, пол которой был густо усеян толстым слоем опилок. Сам Владетель при этом сидел на каком-то непонятном возвышении, а стоящий перед ним Остен хоть и выглядел постаревшим лет на пять и осунувшимся — точно после тяжелой болезни, зато оборотился теперь всамделишным великаном. Таким же гигантом смотрелся и стоящий подле тысячника пожилой "карающий"... Но ведь такое невозможно — люди, какими бы колдунами они ни были, не вырастают в одночастье, а, значит, его, Ставгара, снова морочат, пугая видениями.
— Я не морочу тебя, Владетель. Просто ты сам теперь изменился и видишь все иначе, чем прежде, — произнес Остен, точно прочитав мысли Бжестрова, и тот вновь раскрыл глаза. Огляделся, все еще недоумевая... Он изменился?.. Но в чем?..
Ответ Ставгар вновь получил от тысячника — вначале Олдер, лукаво прищурившись, лишь молча наблюдал за тщетными потугами Владетеля разобраться что к чему, а потом устало вздохнул и, вытащив из кармана небольшое бронзовое зеркальце (перед таким обычно что амэнцы, что крейговцы скоблят в походах отросшую на лице щетину), поднес его к Бжестрову.
В полированом металле высмотреть можно не так чтобы много, но уж человечье лицо от птичьей головы отличить можно запросто, а, между тем, в зеркальце отражалась именно птица — хищно загнутый клюв, тревожные, янтарного цвета глаза, бурое оперенье...
В один миг все подробности недавно пережитого ритуала обрушились на Ставгара с новой силой, обретая в этот раз и смысл, и значение. Отчаянный клекот пойманного беркута, оживленное колдовством сердце, слова произносимого Остеном заклинания сложились воедино, показав неприглядную правду. Проклятый тысячник отнял у него человеческий облик и, словно бы в насмешку, обратил в птицу, являющуюся символом рода Бжестров!..
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
